Ярослав МЕЛЬНИК: «В ситуации абсурда жажда свободы становится взрывной»

Это имя было подзабыто в его родной Украине. В 80-х годах прошлого уже века Ярослав Мельник — чрезвычайно активный литературный критик, спровоцировавший не одну дискуссию. Потом на длительное время он «исчез». Исчез с литературного украинского горизонта, чтобы появиться в Литве. «Литовец» Jaroslavas Melnikas — довольно известный писатель, прозаик и эссеист, которого называют неосимволистом. Он также «француз» Jaroslav Melnik, несколько книжек которого увидело свет в этой стране.

Наконец Ярослав Мельник вернулся домой, в Украину. Всю жизнь он пишет на родном языке. В этом году в издательстве «Темпора» (серия «Бібліотека «ЛітАкценту») вышла его книжка «Телефонуй мені, говори зі мною». Презентации состоялись в Киеве и Львове.

Путь Ярослава Мельника к украинскому читателю длился более двадцати лет, с тех пор, как он проживает в Вильнюсе, женившись на литовке.

Известно: нет пророка в своей отчизне. Может, «литовскость» Ярослава Мельника вызовет особенный интерес украинских читателей? Впрочем, писатель считает, что его произведения — об общечеловеческих, вневременных, универсальных вещах.

— Ярослав, наконец ты «вернулся» в Украину, как странно бы это ни звучало. Какие у тебя чувства и рефлексии после презентаций книжки на украинском?

— А какие у тебя были бы ощущения, если бы ты воскресла? Нет, шутки в сторону. Часто ли люди исчезают на четверть века, а затем восстают из небытия? Воскресшими? Это какая-то судьба. Но, может, и моя «лесная» (я вырос в западноукраинских лесах) натура. Мой независимый характер (в одно время был единственным известным критиком, который подписывал статьи «село такое-то»), видно, и спровоцировал в некоторой степени мою судьбу. Не соотносить себя с контекстом, быть «вне контекста» — как единственный путь к внутренней свободе — это мне, пусть, может, и дорогой ценой, удалось осуществить. Я с тех пор словно живу в разных мирах (что передано в моей прозе) — а скорее «между мирами». Я думаю, что это какая-то особенная свобода. Ее опыт может быть полезен людям, потому что это вещи архетипические, а не какие-то мои.

— Твоя проза, несмотря на определенную притчевость, то есть относительную герметичность, так или иначе предусматривает читателя рефлексирующего. А сегодня, по крайней мере, реалии украинского общества таковы, что человек мыслящий — по-своему существо редкостное. Следовательно, для кого ты пишешь?

— Знаешь, я не очень согласен с этим. Я сам думал, что пишу для узкого круга, но оказалось, что меня за рубежом читают — и все больше. Люди устают от сериалов, детективов, плоских историй... Как по мне, в каждом человеке есть поверхность и глубина. И это правда, что большинство людей, на первый взгляд, живут, прости, какой-то «ерундой». Но когда судьба возьмет макогон и стукнет их по лбу — они вдруг становятся глубже. И начинают думать — зачем они живут. А есть немало людей, которые думают и без этого. И таких, возможно, судьба бережет.

Да, в Украине такое делается... Уже майдан Независимости в Киеве — это что-то невозможное, это полный сюр какой-то. И вот, мне кажется, как раз в этой ситуации человеку нужно вдруг потерять немного веру в эту реальность и вообще в то, что это единственная возможная реальность. Я предлагаю почувствовать «параллельную реальность», которая рядом. Но которую мы игнорируем. И тем лишаем себя шанса быть свободными даже в ситуации абсурда.

Только это не нужно понимать как призыв не принимать участия в «видимой» реальности. Ощущение внутренней свободы, напротив, провоцирует активность. Можно ходить на митинги, площади и понимать, что это только сон. Как вся наша жизнь. Так оно на самом деле и есть. На протестах мы кричим? Во сне также кричат. И даже погибают. Мы все на поверхности актуальные, а в глубине — вечные.

— Ты не раз подчеркивал, что не любишь выписывать быт в своих произведениях. Однако ты его не чураешься: реалии жизни повседневной, с опознаваемыми деталями, иногда вульгарно грубоватыми, оттеняют определенную вневременность твоей прозы. Следовательно, что все-таки тебя интересует в быту?

— Нет, я не люблю описывать быт самодостаточно. Это не мое. Хотя мог бы. Я описываю реалии сегодняшнего лишь настолько, насколько они связаны с идеей моего произведения. Потому что мне есть что сказать на уровне идеи — пусть другие писатели описывают на трех страницах, как выглядит комната, куда зашел герой, или двор, на который он вышел. Все мои герои живут ежедневной жизнью — но это не совсем обычный быт. Там реальность двоится. Там туристическая поездка — не поездка, письма, которые приходят по почте, — не письма, кинотеатр — не кинотеатр... Я здесь имел в виду лишь некоторые произведения из моей украинской книжки. Там происходит выпадение из обычной реальности — в иную. И это — путь к свободе. Поэтому, я думаю, такая проза должна быть необходима человеку — ведь каждый человек имеет потребность стать свободным. И, кстати, в ситуации абсурда как раз эта жажда свободы становится взрывной.

Измерения бытия — когда мы стоим перед вопросами вечными (рождение, смерть, надежда на воскресенье) — должны быть не «моментами», а чем-то ежедневным. Это, собственно, есть духовная жизнь, само понятие которой почти исчезло из обращения и даже вызывает у кое-кого улыбку. Но смеется тот, кто смеется последний. Memento mori. Древние знали, о чем говорили. Духовная жизнь — это жизнь, основанная на истине, якорь в море ежедневных страстей.

— Кто для тебя является образцом как писатель? Влияние на твое письмо, в частности и экзистенциалистов, и Кафки, очевидно. Это относительно, так сказать, содержания. А относительно формы?

— Не ориентировался я ни на кого, когда писал. Хотя, конечно, Кафка мне нравится. Нравится итальянец Дино Буццати, которого меньше знают. Боргес (не все). Достоевский. Но больше всего на меня повлияло кино (есть, кстати, мысль, что мои вещи «кинематографические»): Бонюэль прежде всего. Но и Висконти, Феллини, Бергман. И, конечно, Тарковский. Но есть у меня и украинский образец — Довженко. Его «Земля» — это религия. А форма — не знаю. Как-то не думал. Форма сама возникает. Просто для меня очень много значат первая и особенно последняя фраза. Это как в музыке — «последний аккорд». Без него произведение не состоялось.

— Ты избегаешь описательности, усложненных речевых оборотов. Это — сознательный прием или?..

— Это не от ума. Для меня длинная описательность была бы чем-то самодостаточным. Я «не тону в словах» — у меня разреженная проза. В моих произведениях движущей силой является какая-то незримая идея. На поверхности — всегда сюжет. Там довольно сильное напряжение для человека, который понимает, о чем я пишу. Много слов, «красивость фразы», употребление диалектов, языковой поток — это не для меня. Это разрушит мои мифологемы.

— А как относительно упреков одного из твоих читателей, что ты избегаешь создания характеров, без которых, мол, нет литературы?

— Этого читателя я что-то не помню. Но догадываюсь, о чем речь. Как раз у меня нет героев без характеров, они совершенно живые люди, не схемы — но это не характеры реалистической прозы. Когда человек стоит лицом к вечному — теряют значение его «характерные» черты, например — упрямство, резкость или умение пошутить а ля Глазовый или Вишня. Все это проявляется в будничной жизни. Вопрос: что остается из «характера» у людей, когда они переходят в «вечный контекст»? Будет ли дед сморкаться в рукав в том мире? Сказал бы, мои герои проявляют определенные «характерные» черты (например, жена героя кричит на него) — ведь и среди художников есть такие, которые передают человеческое существо минималистскими средствами. А есть «реалисты», которые нарисуют каждый волосок, торчащий из носа.

— Не так просто в иноязычной среде писать на родном языке. Каким образом поддерживаешь в себе его, да еще и не только на бытовом уровне? А как сумел детей научить украинскому: ты признался, что они свободно владеют им?

— Чтобы дети свободно и без акцента говорили на родном языке — нужно просто с ними с первого дня разговаривать только на этом языке. Плюс потом еще немного заниматься. Я много живу в Украине. У меня там близкие. Уже не говорю об Интернете. У меня нет проблемы с языком.

— Один известный современный художник сказал, что каждый человек несет в себе темное пространство, которое — именно оно — провоцирует так называемые вечные вопросы. Твой комментарий?

— Это хорошо сказано — «темное пространство». Фрейд назвал это «подсознанием», Юнг — «коллективным бессознательным». Это пространство провоцирует не только на вечные вопросы. Оно провоцирует неожиданные поступки. Имея его в себе — мы не закончены. Мы не знаем себя. То есть свободны. Без этого пространства — мы ничто. Мы роботы. Наша проблема — когда считаем, что знаем, кто мы такие. Это конец духовности и жизни. Мы сами, наше бытие, этот мир, в котором дышим — большая тайна. И литература — это, в идеале, то, что вместе с музыкой, кино, другими искусствами должно будить в человеке это ощущение. Возвращая его «обратно к глубинам», к бездне. К истокам.