Юрий АНДРУХОВИЧ: Время — один из моих любимых героев

Сложно найти фигуру, которая была бы, подобно Юрию Андруховичу, равно влиятельной как в общественной жизни, так и в литературе. Его подпись под тем или иным обращением априори подтверждает авторитетность протеста — так было во времена Кучмы, так и сейчас.

А впрочем, наше интервью все-таки касалось преимущественно литературных тем. Ибо любые политики уйдут, а сделанное Андруховичем и его наиболее талантливыми коллегами — останется.

Пан Юрий ответил на несколько вопросов во время своего пребывания в Киеве с новой литературно-концертной программой «Цинамон», так же как и предыдущий альбом «Самогон», созданной вместе с польской группой «Карбидо».

— Как появился «Цинамон»?

— Я сделал выборку текстов, в которых есть привязка к Дрогобычу, к Бруно Шульцу, поскольку это должно было исполняться на фестивале его памяти. Я подобрал стихи, которые перекликаются с ретро межвоенных годов, с миром галицких городков, населенных сумасшедшими аутсайдерами, в которых все тычут пальцами. Я объяснил это музыкантам, и они разобрали тексты — каждый взял по несколько стихотворений. А потом мы съехались, и в 2008 году в Дрогобыче состоялось первое исполнение.

— Это уже не первый ваш проект с рок-группой, но именно с «Карбидо» так повезло...

— С самого начала это была некоторая случайность. Мы познакомились на литературном фестивале во Вроцлаве, директор которого их пригласил, чтобы они аккомпанировали всем поэтическим выступлениям. В слова они не вдавались, речь шла об усилении настроения. Но мне он предложил приехать на день раньше и попробовать конкретно с ними сделать несколько произведений. Получилось неплохо, понравилось публике. Мы решили, что будем работать вместе. Я прислал им подборку моих текстов, они создали музыку, и в 2006 году мы записали «Самогон». Я сначала был заинтересован исключительно в том, чтобы это зафиксировалось на диске. Но они как-то постепенно втянулись, и все вышло за рамки одного проекта. Мы начали серию концертов. Задача с «Цинамоном» было более амбициозной, так как они взяли на себя своеобразную сверхинтерпретацию моих стихов. Стихи, которые я предложил для «Цинамона», намного старше по времени написания, из сборника «Экзотические птицы и растения» конца 80-х. Но ничего не сработало бы, если бы не вышел польский перевод в 2007-м. Тогда это стало возможным, поскольку для них чрезвычайно важно понимать текст, пережить его и что-то к нему придумать.

— Они вас чувствуют?

— Я понимаю это так: они хорошо чувствуют меня как поэта, относятся максимально серьезно к моим текстам. Во время записи альбома и моей голосовой дорожки они периодически брали на себя режиссерскую сторону дела, формулировали на уровне пожелания: может, здесь акцентировать, эту строку вывести. Они очень разносторонние как художники, каждый ведет сразу несколько проектов. Мне повезло, что у нас сложилось хорошее сотрудничество.

— Должен ли поэт превращаться в рок-звезду?

— (Смеется) У меня тоже по этому поводу большие сомнения. Я думаю, что поэт не должен этого делать. Фронтмен, певец в традиционном рок-н-ролле — также и поэт, его тексты исполняются. Но он априори остается в музыке, не переходит из литературы, как в нашем случае. Однако у нас на самом деле не рок-концерт, это все же литературные чтения в несколько ином формате. Поэтому публика, хотя и хорошо принимает, все-таки несколько ошарашена, так как даже не понимает, как вести себя: для рок-концерта слишком мало рок-н-ролла, для литературного вечера слишком громко и энергично. То есть мы находимся в состоянии становления особого стиля, не знаю, как он будет называться — может быть, «цинамон»? Я, конечно, лавры рок-звезды завоевать вряд ли смогу, но я к этому и не стремлюсь. На самом деле для меня речь идет об еще одной форме подачи текстов.

— Собственно, почему такая форма стала для вас важной?

— Их музыка мне нравится настолько, что я на определенном этапе присоединяюсь к ее созданию. Вместо декламирования начинаю выпевать партии, рождаются мелизмы. А с другой стороны, здесь еще фактор неповторимости каждого отдельного концерта. И все это вместе — большое увлекательное приключение, внутри которого я нахожусь с удовольствием.

— Как вы оцениваете состояние современной украинской литературы?

— Думаю, в течение последних нескольких лет не случилось ни одной новой прорывной вещи, либо мне об этом неизвестно. Лет пять назад у нас был расцвет, пик новой волны: молодые, условно говоря, авторы заявили о себе. Сейчас Жадан подготовил антологию «Декамерон» — маленький итог литературного десятилетия. Собраны десять авторов, которые дебютировали в последнее десятилетие как прозаики. Он попросил меня написать пару слов на обложку, так что я это прочитал. И вот когда такой срез получаешь, думаешь: «супер, каждый текст один в один, классно, на уровне». Но ведь это очень дозированная антология. Тем более там собрана малая проза. Думаю, здесь сработал кризис в том смысле, что многих издателей парализовало. С другой стороны, в чистоте своей этот процесс не должен зависеть от издателей. Конечно, важно иметь место, куда можно отнести новый роман, но это не означает, что надо прекратить его писать, пока кризис не пройдет. Поэтому с литературой так — никогда не угадаешь. Может быть, в эти минуты уже дописываются какие-то колоссальные вещи.

— Существует ли сейчас станиславский феномен?

— Существовал. Но это, я сказал бы, уже тема для историков новейшей литературы, уже имеет свое место: середина — вторая половина 1990-х.

— Почему вы так в этом категоричны?

— Потому что, будучи внутри этого, могу сказать, как это существовало. В значительной мере это была тусня, чтение одних и тех же книг, взаимный показ самых новых текстов и самопрезентация как единого феномена. Я был немножко выдвинут вперед, так как по времени раньше стартовал, а они — просто младше по возрасту. Новые авторы были словно с улицы — приходят, никому еще не известные, приносят тексты, и все удивляются: как это хорошо! Но определение «станиславский феномен» было актуально и нужно на определенное время, пока люди не стали уже отдельными именами. Давно понятно, что назвать Тараса Прохасько представителем станиславского феномена уже смешно как-то. Потому что есть Тарас Прохасько, и все. А также Юрий Издрик, Владимир Ешкилев, Галина Петросаняк и те, у кого более локальный масштаб. Думаю, все просто стали личностями, и эта этикетка — «станиславский феномен» — может спокойно уйти в историю.

— Немного о зарубежных делах. Не так давно вышел французский перевод романа «12 обручей». Как его принимают?

— Очень хорошо. Я регулярно получаю от издателей копии рецензий. А вот «Московиаду» во Франции почти никто не заметил, поскольку она вышла на два—три года раньше. Просто издательство теперь вошло в более мощную издательскую группу, которая больше внимания уделяет пиару и активно работает с медиа. Так что, думаю, эта реакция не в объективной природе того, что я написал, а скорее в технологиях пиара, которыми занимаются издатели. Ощущаю это даже по тому, что у меня появились доходы от продажи книг и начали приглашать во Францию на выступления, чего раньше не было. Кстати, с их публикой это сложно, поскольку недолюбливают авторов, которые выступают с переводчиками, надо хорошо владеть французским.

— Готовятся ли еще какие-то переводы?

— Сейчас мы работаем с немецкой переводчицей, должно быть, над самым сложным текстом — «Перверзиями». Работа идет ужасно медленно. Я владею немецким достаточно для того, чтобы мы работали последовательно, то есть она делает несколько разделов, пересылает мне, я их авторизую. Но тут мне открылось, как много мне хочется изменять, так как этот текст для меня во многих своих моментах устарел. Мы решили это сделать. Когда что-то меня не устраивает, предлагаю изменения. Это, наверное, тот интересный случай, когда перевод будет отличаться от оригинала.

— Если уже речь зашла о Германии — для вас это, очевидно, счастливая страна: регулярные переводы и издания, многочисленные выступления. Почему так сложилось?

— Опять-таки — зависит от издательства. «Зуркамп» — одна из самых серьезных издательских фирм, которая хорошо держит своего читателя: с одной стороны, это интеллектуальные книги, с другой — увлекательная художественная литература, и в любом случае — всегда очень высокий качественный уровень. Они работают для читающей немецкоязычной части мира, а следить за литературными событиями, покупать книги — одна из устойчивых бюргерских традиций. Сегодня они еще и жалуются — дескать, не читает народ, как в 60-е. Но это не сравнить с нашей ситуацией. Есть еще один фактор — я известен также как автор политических комментариев, колонок в немецкой прессе об Украине. Так что это действительно благоприятная для меня часть мира, и я всегда откликаюсь на приглашения.

— Если уже упомянули о путешествиях, хочется поинтересоваться: в каком состоянии ваша книга-путеводитель городских эссе?

— Из 111 городов осталось около 20. Хочу уже напрячься, чтобы вышла в декабре. Летом предприму последний штурм, потом дам книге хорошо вылежаться, как следует ее прочешу, перепишу еще раз — и можно будет издавать.

— А есть ли у вас в планах крупное прозаическое произведение?

— Есть. Но тут уже ни слова не открою.

— Ну, хотя бы начали уже работать?

— Нет, еще не начинал. Не делаю все одновременно.

— Вопрос несколько неожиданного плана: насколько необходима для литератора такая черта, как предприимчивость?

— Я так понимаю, что многим моим коллегам кажется, что я ужасно предприимчив. Я себя таковым не считаю. Но я нашел оптимальный, наверное, для себя вариант. Я откликаюсь на предложения — о чем я уже говорил. Можно готовность выступать перед публикой назвать технологией, пиаром. Пиар поместили в исключительно негативный контекст, понимают как саморекламу с надуванием. А на самом деле это ведь просто контакты, отношения с общественностью. Для автора его пиар — это, например, его литературный вечер. И он пиарится, почему бы нет? Он читает то, что написал, делает такую подачу. В этом смысле я предприимчив. Но для меня это опять-таки скорее мое желание изменяться и быть мобильным, как можно чаще срываться с места, куда-то ехать. Потому что когда я долго пересиживаю без перемен, то у меня начинается кризис. Такие вещи мне крайне необходимы.

— Когда-то вас причисляли к постмодернистам. Теперь, когда постмодерн в прошлом, может быть, вы объясните, что это такое?

— Этот термин на самом деле работал в пределах конкретной системы координат специфически французской и франкоязычной философско-эстетической школы. Когда его начали клишировать в разных языковых средах, это, к сожалению, сразу было профанировано. Поэтому над термином «постмодернизм» можно только шутить. Он возник как шутка, как понятие, а было ли явление — для меня это до сих пор открытый вопрос. Помню, на одной литературной дискуссии в Берлине, когда модератор спросила, жив ли до сих пор постмодернизм, кто-то ответил: «Он всегда был мертв». Кроме того, это понятие, о котором принято говорить критически. Характеризовать его положительно — это уже некий моветон. Поэтому на вопрос, позади ли он, я не могу ответить, поскольку его не было вообще. Но на определенном периоде какая-то часть тусни поверила, что это действительно существует и пыталась нащупать некоторые его признаки: цитатность, коллажность, что-то такое. Но цитатность и коллажность всегда были. Во всех более или менее значимых литературных произведениях кто-то цитирует кого-то.

— Тогда более нейтрально — что такое актуальность в искусстве?

— Это то, что не просто попадает в ногу с тенденциями, а создает их, когда в удачном контексте появляется новое художественное качество, например, новое литературное качество в контексте украинской или европейской литературы; так что актуальность, на мой взгляд, — многоаспектная штука. Нижние уровни — мода. Просто есть фигура, которая выходит на сцену, выступает, зал забит молодыми почитателями. Они обращают внимание, например, на то, что он в своих любимых кедах, это начинается на таком уровне, а заканчивается созданием новых тенденций. Актуальность — это также попадание, наверное, в дух времени с его постоянными разрывами — поскольку у нас ведь нет единой временной линии, единого временного потока, все это ужасно рваное, и боюсь даже, что хаотичное.

— Так что же актуально сейчас?

— Взяв такой конкретный предмет, как проза, вот на примере «Декамерона» — имеем возвращение к такому нормальному рассказу, к рассказыванию историй. Причем с максимальной оголенностью, откровенностью в физиологии, в каких-то субкультурных вещах. Поэтому и ожил такой жанр, как рассказ. Преимущественно это истории современного города.

— И как это назвать?

— Какой «изм», какое название всему этому может быть — а вдруг кто-то скоро что-нибудь придумает?

— Возвращаемся к социальной, жесткой литературе?

— Безусловно, да.

— Будете на это как-то реагировать?

— Давайте встретимся после выхода книги о городах. Потому что мне сейчас не хочется это пересказывать. Лучше я отреагирую своим текстом.

— Вы в одном из интервью сказали, что время — это фиктивная категория. Почему это так?

— Это тоже ближе к шутке. На самом деле время — один из моих любимых героев. А поскольку я автор фикций, то в этом смысле время — фиктивная категория тоже. Но время для меня также важная система координат. Единственное — я хочу деформировать его в своем творчестве. Я не согласен с тем, что оно у нас линейное и целостное. Я ощущаю его и хочу, чтобы оно из моих произведений все-таки вырисовывалось не однозначно линейным, а скорее как определенные изгибы, круги, петли.

— У петербургского прозаика-авангардиста 20—30-х годов Константина Вагинова в одном из романов описана ситуация, когда писатель постепенно оказывается внутри создаваемого им самим текста. Способен ли, по вашему мнению, художник руководить реальностью?

— Здесь дело не в управлении. Смешные такие вещи случаются... Вот мы исполняем в начале «Цинамона» вещь «Вольф Мессинг». Во время тура по Украине мы в пути останавливаемся в какой-то кафешке на Николаевщине или Кировоградщине, заказываем кофе, и вдруг по включенному телевизору объявляют начало сериала: «Вольф Мессинг». Мы все хохочем: такое знамение. И, главное, не впервые. На следующий день сидим в другом заведении, в Днепропетровске, проводим разбор полетов очень принципиально. Нервный, сложный разговор. Доходим до проблемы, как освещать: четыре концерта у нас, какая по свету ситуация? Договариваемся, что песню от песни надо отделять затемнением, блэкаутом. В момент, когда мы в этом приходим к согласию, вдруг полностью выбивает свет. Наступает блэкаут. Появляется официанты со свечами. Так что не как у Вагинова, но бывает такое. Если автор чего-то стоит как художник, то он своими творческими усилиями просто вызывает демонов. И это происходит вне его сознания.