«Запрос на новое просветительство висит в воздухе»

Мягкая сила — так, не совсем на украинском, а калькой с английского, подумала я об этой деликатной молодой женщине, которая рассказывала о бремени памяти и бремени непамяти слушателям на Книжном Арсенале весной. Принципиальность и совестливость могут связываться со спокойным негромким голосом и спокойной интонацией. Это — об Ирине Старовойт, львовской поэтессе и исследовательнице.

— Пани Ирина, вы переживаете интенсивную культурную жизнь — судя по вашей странице на Facebook. Какое событие последнего времени назвали бы определяющим?

— Культура в Украине во время войны жива, как никогда, и нужна, как никогда. И запрос на новое просветительство просто висит в воздухе. Жаль только, что насыщенность разными смарт-событиями высокая в больших украинских городах и почти нулевая в городах маленьких. Facebook  и YouTube этого не компенсируют, но все же постоянно расширяют круг активных участников живой культуры, формируют новые площадки понимания. Более половины взрослых украинцев за прошлый год стали активистами, заботясь о перемещенных лицах, помогая раненым, поддерживая добровольцев, беря ответственность за локальные самоуправленческие инициативы. Люди выдыхаются, устают. Защитники удерживают линию столкновения, и мы помним об их обмундировании и еде, о спальниках и медикаментах, но потребности есть не только у их тел — они сами мыслящие люди с интеллигентными потребностями.  Поэтому каждая поездка людей культуры к украинским солдатам  — это значимое событие.

Каждый удачный концерт или публичная дискуссия, фестиваль или выставка в прифронтовых точках тоже помогают сохранять вменяемость и солидарность. Теперь интересы культуры, экономики  и гражданского общества в Украине совпадают. До конца еще далеко, но уже сейчас нам нужно заканчивать эту войну и разруху  в головах, залечивать раны и растить детей для другой жизни. К тому же, во всем, что делаем в настоящее время, есть и глобальное  измерение. Бывают дни, когда о новостях из жизни своих приятелей узнаю из The Guardian, Frankfurter Allgemeine Zeitung или Gazety Wyborczа.

Из последних событий  в тылу могу отметить два — микро и макро. Небольшой, но на удивление удачный Стус-фест «Палимпсест» в Виннице и Конгресс культуры восточного партнерства во Львове. Фестиваль Стуса — это инициатива нескольких небезразличных молодых людей, прирожденных культурных менеджеров. Он был нон-стоп два дня на разных площадках, приводя в движение город и оставляя материальные следы: граффити, инсталляции, фильмы в центральном кинотеатре или голос Стуса в «віршоматі» на площади Тараса Шевченко. Достаточно большой вклад в программу сделали представители Донецка, преподаватели университета, эвакуированного в Винницу, и актеры театра «Жуки», которые  теперь работают на  малой сцене львовского ТЮЗа.

Из макрособытий скажу о Конгрессе культуры в рамках европейской инициативы «Восточного партнерства». Основанный в 2009 году в Праге, конгресс сам двигается все дальше на восток: сначала Люблин, теперь Львов. Это топовая встреча управленцев, практиков и аналитиков культуры, возможно, будущий «Давос культурных индустрий». То, что в этом году он состоялся в Украине — это хороший знак для нас. Существенно также делать акцент не только на месте, но и на времени. Переориентация культурной политики ЕС происходит в определенном (геополитическом) моменте — и именно сейчас мы попадаем в фокус общего внимания. Противостояние на Востоке — это также конфликт между тем, что нужно было на вчера и тем, что нужно будет на завтра. Войну за молодежь, особенно образованную молодежь, Россия проигрывает.

— Вы много пишете о памяти, осмысливаете социокультурный ее феномен. Последнее десятилетие нового тысячелетия — какое открытие оно принесло?

— Люди склонны верить в новое и хотеть новых начал. Компьютер отражает  и компенсирует эту нашу  потребность, в нем без проблем можно нажать клавишу Reset. В настоящей жизни не так. Я еще хорошо помню истерию вокруг наступления нового миллениума, третьего тысячелетия, а дальше какое-то оцепенение от того, что ничего такого в год перехода не случилось. Но на самом деле происходило что-то и до, и после: в сентябре 1999 года в Москве и двух других российских городах была совершена серия терактов, погибли более трехсот человек, началась вторая чеченская война и на фоне исламской угрозы к власти в России пришел Путин. Десятилетняя война стоила жизни более чем ста тысячам гражданских чеченцев. Усама бен Ладен провозгласил священную войну против США, и в сентябре 2001-го случились четыре координированных террористических нападения, которые за один день забрали жизнь трех тысяч людей. Геополитические последствия этого теракта тоже печально известны. В чем мы были тогда похожи на европейцев — это в том, что и нам казалось, будто бы все это где-то там, не здесь. Словно табу на кровопролитие в нашей части света не может быть нарушено. Однако, в отличие от западных соседей Украины, которые в начале тысячелетия вступили в ЕС, наше ощущение безопасности становилось хрупким, неравенство в обществе росло, а взгляды поляризовались. За последнее десятилетие и Украина, и Европа, и Россия и  Средний Восток изменялись, причем изменялись наиболее быстрыми темпами за все годы после Ялтинского мирного договора, пока миропорядок 1945 года не дал трещину.

За десять лет между помаранчевой революцией и Майданом в этой части света произошла серия революций и несколько войн, в результате чего  более четырех миллионов людей потеряли дом и стали перемещенными лицами. В этом году ЕС столкнулся с новым Экзодом — большим исходом беженцев, преимущественно из Сирии. Масштаб этого кризиса не имеет аналогов, в последний раз что-то подобное в пределах Европы происходило в конце Второй мировой. В одной только Украине в лагерях ДиПи — для перемещенных лиц  — находились тогда почти четверть миллиона человек. Поэтому война в Украине имеет обременительный контекст. Вместо того чтобы оказаться в технологическом будущем условной Силиконовой долины, мы, несмотря на все инновации и немыслимые когда-то изобретения, которые уже стали нашей повседневностью, как будто заходим на второй круг большой деградации. Это испытание, которое требует солидарности, самопожертвования и ответственного лидерства. Неутомимых рук, добрых сердец и очень светлых голов.

— Поразила строка из вашего стихотворения: «Нам не треба приймати закони про право на забуття...» Как бы прокомментировали ее?

— Политика памяти — чувствительная тема в послесоветской действительности. Комплекс жертвы заключался здесь не только в массовых убийствах и насилии. Он заключался также в  том, что выжившие становились жертвами принудительного забвения. Наша проблема не совсем такая, как на Западе, где с уходом последних прямых свидетелей трагедии опустошения задумались о памяти после памяти (постпамять). Наша память начинает проговариваться в культуре после двух и более поколений непамяти.

Украинское общество после 1945 года стало достаточно гомогенным, но эта однородность была достигнута ужасными способами — геноцидами, войнами, этническими чистками и массовыми депортациями. Разделение не в том, что пережили разные группы населения, а в том, как они этот опыт усвоили и запомнили.

Не знаю, следите ли вы за официальными экспериментами с коллективной памятью в России. В июле Дума там действительно приняла федеральный закон о праве на забвение в интернете. Номинально для каждого гражданина, а в действительности шла речь о медиашлейфе публичных политиков и других официальных лиц, который теперь имеют право цензурировать и «подчищать» задним числом на всех, даже заграничных, поисковиках как «информацию, которая утратила значение». По точному высказыванию председателя польского ПЕНа Адама Поморского, эти люди были избраны руководить государством, а ведут себя так, словно руководят реальностью.

СПРАВКА «Дня»

Ирина Старовойт — львовянка. Поэтесса, переводчица, литературовед, участница ряда международных проектов, преподавательница Львовского национального университета имени Ивана Франко, лауреат первой  премии издательства «Смолоскип» (1999).