Этюд в шелковичных тонах
«Это была минута, когда время, ошалелое и дикое, выпрастывается из лямки событий и, словно беглый побродяга, с воплем мчится не разбирая дороги через поля. Лето же, оставшись без призора, растет по всему пространству без меры и удержу, растет с диким натиском в каждой точке вдвойне и втройне, перерастая в другое какое-то преступное время, в неведомый масштаб, в умопомрачение» (перевод Асара Эппеля).
Бруно Шульц написал эти строки о детстве.
Кажется, взрослое лето совершенно иное. Оно останавливается.
Шелковицы уже не засевают асфальт чернильными точками, стрижи завершили гонку под окнами, но воздух еще приходится охлаждать кондиционерами. Вечером на улице дует слегка увлажненный, как на море, ветер, и хочется немного задержаться. Звезды на небе расставлены по-августовски, так, чтобы смотреть на них можно было на ходу, запрокинув лицо, переставляя ноги в ритме сверчков, каждый куст превративших в филармонию. Где-то чуть правее Большой Медведицы лоскут неба прикрывает полупрозрачное облако, похожее на очень широкий мазок белилами по холсту, и я думаю, что хорошо было бы иметь такую вот кисть.
Невероятно тихая, медленная пора.
А как проходило мое лето в детстве, как оно дышало и двигалось, гонялся ли я, словно герой Шульца, за бабочками, слышался ли мне из густых лопухов хохот бога Пана, потерявшего свою волшебную флейту, — уже и не помню. Может, что-то и было.
Потому что когда в конце августа думаешь, что вот, опять лето прошло, а ты чего-то важного не успел, не увидел — то Пан в лопухах разражается хохотом, искренним и насмешливым одновременно.
Ведь эта долгая пауза длиною в три месяца, политая обильными дождями в начале, посередине высушенная добела и пропахшая персиками и дынями в конце — и является главным событием. Ничего более важного нет — только эти шелковичные созвездия на асфальте, мазки туч и ансамбли сверчков.
Детвора мчится прямиком к осени.
Я шагаю медленно, настолько, что, кажется, стою на месте. Но на самом деле тоже бегу со всех ног.
Никто не проиграет.
