«Шлях (до) ромів»: проложить маршрут
Вспомнилась раз и давно виденная короткометражка. Молодой человек стоит в дверях вагончика и смотрит на свалку старых авто. Не очень романтичный вид. Но вот он присматривается к коричневому пикапу, и тот превращается в гордого карего мустанга. А вот останавливает взгляд на малолитражке - и она становится упрямым лохматым пони. И индустриальные пейзажи превращаются в широкие прерии. Юноша повернется к камере, он коренной американец. Он скептически себе и нам улыбнется. Если я правильно помню, то этот юноша в кадре и был режиссером того кино. Одновременно элегическое и глубоко ироническое кино. Так можно делать, когда ты принадлежишь к культуре, которая почти утрачена, при том малоизвестна в своем истинном варианте, зато распространилась «на территории чужой культуры» цепями стереотипов и шаблонов, и искажений. До того короткого метра надо было веками жить внутри культуры, которую переписывали, перелицовывали и не замечали при этом. И что главное: преодолеть все те процессы и в себе самом.
Алена Казанская начинает свое эссе об амбивалентности инаковости, объясняя, что там, где обычно звучит вопрос «Who are you?» и ожидается в ответ имя человека, в коммуникации, которая происходит между ромами, прозвучит вопрос «Конескири ту сан?», то есть «Чей/чья ты?». Прежде всего принадлежность, уже потом свойство. И автор одним предложением обозначает проблему колоссального масштаба, едва ли не главный вопрос эпохи - проблему идентичности, которую конструируют и которая конструируется: «И здесь важным является момент ответа - кто первый ответит на этот вопрос: я, когда называю себя, говоря свое имя, или тот другой человек (он или она), который в момент встречи и знакомства хочет идентифицировать меня через определенную социальную группу». Заметили этот момент? Кто первым даст ответ - тот, кто спросил, тот, кого спросили, от этого и будет зависеть, кто кого определит, кто кому здесь и далее будет иным. Вот в этот момент я и вспомнила то кино.
И думала о том кино все время, пока читала небольшую книгу, сборник де-факто (хотя и пышно названный «антологией») «Шлях (до) ромів» (Київ: Видавництво, упорядник Роман Кабачій). Нет, я не сравниваю коренных американцев с цыганами только на основании того, что «титульные нации» не знают и не хотят знать о «маленьких иных», я скорее размышляла о том, что сформированный культурный стереотип должен в итоге взорваться, изнутри должен взорваться. И для этого оптимальным было бы именно такое взрывоопасное сочетание: элегичность плюс ирония. «Шлях (до) ромів» с правильным маршрутом определился.
В книге есть восемнадцать авторов и девятнадцать текстов: эссе, поэтические зарисовки, бывальщины, новеллы, пара рассказов. В литературе социального действия (к которой относится этот сборник) важно сохранить баланс как раз между литературой и социальным действием. И здесь есть проблема: многие чисто художественные произведения в этой книге написаны так слащаво-элегически, как писали умники-«народники» о «простом крестьянине». Так пишут о том, о чем не знают, но об этом стыдно не знать, и морализаторские интонации заслоняют годные истории. Элегичность минус ирония.
Вот о чем я, например, - Елена Марчук и ее «Свято для Рамеша». Семья живет в нищете, питается хлебом, отопление давно «отрезали» за неуплату, а тут один из сыновей в больницу попал, снова деньги, опять безденежье. Баба Галя заботится о маленьком Рамеше, ему пять, у него завтра день рождения, но празднования, которого он ждал, не будет. Рамеш в слезах молится, чтобы праздник состоялся, Галя, которая это подсмотрела, давится слезами за закрытой дверью. Она вспоминает свою долгую жизнь и приходит к пониманию, что это обнищание нужно было государству при Советах, которые прикрепили ромов к земле, необходимо и сейчас, чтобы держать рома под контролем, это «искусственная бедность» (по аналогии с «искусственным голодом»). Ну, сильный же посыл, реально сильный! Но тут появляется соседка-украинка, которая дает Гале деньги, хотя и сама нуждается, и обещает, что испечет малышу именнинный пирог. А зовут эту светлую пани Марией. «Вот это да! Недаром Рамеш молился!». Хеппи-энд.
Такие произведения в книге свидетельствуют о растерянности авторов. И в этом смысле их фальшь очень честная: писать идентичность дело ой какое нелегкое. Здесь уже стоит вспомнить ремарку Казанской: кто первый даст сложный ответ на простой вопрос. И здесь чем проще вопрос, тем сложнее ответ.
Вот о чем я, например, - Банды Шолтес и его «Хлопчики на канапі». Три случайные встречи. Друзья устраивают вечеринку, для которой срочно нужен диван или диван становится поводом для вечеринки - какая разница, когда есть друзья, есть диван, тогда точно будет вечеринка. Тот диван транспортировали на цыганский бричке, словно с картинки срисованной, с той же картинки были и мальчики-ромы, которые запомнились рассказчику зелеными глазами и густыми шевелюрами. Через несколько лет уже во Львове он узнает того ужгородского земелю, юноша-ром будет ходить по кнайпам и наигрывать что-то вдохновенно на аккордеоне. И третий раз, еще через несколько лет: взрослый уже мужчина темным вечером постучит в окно первого этажа и спросит растерянного хозяина, нет ли у того на продажу старинных часов, а тот сразу узнает второго зеленоглазого мальчика и бричку с диваном. Нет, он не напомнит ромам, как сводит их жизни. Ведь никакой стратегической цели в этих встречах нет, они лишь свидетельствуют о самом факте совместного существования. И вдруг эти три не-встречи, у другого, нежели Банда, автора разошлись бы какими-то драматическими кругами о суете сует, становятся удивительно оптимистичным утверждением: наши жизни проходят по косой к жизни других людей и тем меняют ее траекторию, то же самое делают с нами все, с кем выпало взаимодействовать. Хорошо, что парни подросли, хорошо, что один увлекся музыкой, а другой часами, хорошо, что увиделись... Он, между прочим, убежден, что тех парней помнит, а они его уже нет. И в том, что это тот их диван сделала из парней чудаков.
Буквально в предыдущем произведении авторша ошиблась показательно: «Заглядываю в колодец и говорю то, что первым приходит в голову в этой пустоте: «Иной - это ад». Фраза, которая ей пришла в голову, звучит так: «Ад - это иные», и реплика эта принадлежит герою пьесы, который реально находится в аду. Наши взаимоотношения с Иными и иными могут превратиться в ад, когда мы лицемерно искажаем искренне не понимаем контексты этого взаимодействия.
Андрей Любка в своем эссе расскажет, как пытался подружиться с кем-то из цыганской общины Ужгорода, даже пробился со лживой историей о невыплаченном кредите к известному рому-контрабандисту. Послали фантазера, разумеется, вежливо и с улыбкой. Все дело в том, что Любка тогда переводил «Акварели» Лидии Осталовской (мегачувствительный репортаж об истреблении ромов во время Второй мировой войны), и его попытка войти в закрыто сообщество была отчасти интересом исследователя, отчасти гордостью репортажиста (так как автору «Акварелей» это не удалось). Какое слово в этой истории стилистически лишнее? «Подружиться». Он так и жалуется, не найду, мол, среди ромов дорогого друга. А друзей себе искал? Точно друзей? И сложилось таким образом честное эссе именно об искажениях контекстов, о недоразумении, которому не дай бог стать прозрачнее.
Идентичности - это не только озвученные категории, это и непроговоренные «переходы» между ними.
Крошечная зарисовка, драматичная сценка даже, всего четыре страницы, которая предстает смысловым центром книги. Прекрасный «Чоловік із самокруткою» Любы Якимчук. Центром в том смысле, что именно здесь - эпицентр боли и страха, который кругами расходится по книжке. Пацанские разборки прямо на перроне очевидно небольшого вокзала, группа юношей в тренерках толкает одного, захватывая его постепенно в круг, с криками: «Ты сначала докажи, что ты наш!». Сбоку за этим наблюдает старший мужчина с самокруткой. Он и станет жертвой в итоге, разъяренная стая подростков сбросит его на рельсы под поезд. Мужчина с самокруткой стоит в коридоре купейного вагона, ждет, пока соседка переоденется, мнет самокрутку, слышит шум на перроне, к которому приближается/от которого удаляется. Аза свирепствует, ей четырнадцать, а отец снова сбегает из дома, говорит, что надо, что деньги, что война, но просто не сидится ему здесь, а мама Анна давно умерла. Он выкуривает последнюю самокрутку и уходит из дома. Симиди знает, как крутить самокрутки, это тонкое дело. За эту ловкость его и приметила Анна. Аза плачет об отце, она знает, что не может понять чего-то важного... Сильно. И крик на перроне о «наших», за которым последует «доказательство» в виде смерти не-нашего - это как раз ирония, которой требует такая мучительная история.
Ок. И чей ты? И готов доказать, что наш?
Ирена Яницкая - рассказ «Ромське вогнище світить усім» о Зоране, который зарабатывает на жизнь тем, что собирает и продает металлы. Смастерил себе специальный искатель, ездит на древнем ровере по отдаленным местам; там, где пройдет Зоран, - все чисто, нечего больше и некому шастать. Находил разные штуки - ведра, кастрюли, запчасти, электроплиты. Семья еле живая от тех поисков, перебиваются жарким из ежей. Честно живут. А больше всего Зоран ценил те места и мгновения, когда удавалось под наслоениями грунта найти подкову... Ого, похоже на то кино про индейца, а? Нет, не оно. Зоран подберет бомжа-вора при смерти, выходит его, Петрович продолжит грабежи, а обвинят в них молодого рома из общины. Подковы Зорану попадались нечасто, наверное.
