Кислород
Забрел к знакомым металлистам в католическое Рождество.
Прямо в их пропитанное солидолами логово. В дебрях Подола, прямо на берегу Днепра. Там наш маленький Бронкс с ржавыми траулерами, голубыми кислородными баллонами и желтыми подъемными кранами. Там режут корабли. Те суровые, погруженные в мазут дядьки с черными лицами, желтыми зубами и красными глазами - разрезают старые корабли на мелкие, металлические куски.
Ченя здесь главный. Замечает меня, выключает резак, снимает шлем, приветствуя на китобойном судне. Это из-за таких, как он, вымерли морские коровы, а в Припяти - исчезла вся медь, до которой можно дотянуться.
Сто лет не виделись.
- Пошли, - говорит. – Поможешь хоть, раз приперся.
Я плетусь за ним вглубь лабиринта мертвого флота, в сердце мрачной армады сирот моря, брошенных на веки вечные в пресных водах Днепра. Плетусь сквозь завалы деревянных лодок, листовой дюрали, выцветших тропических плакатов на больших кусках ДСП. Плетусь к капитанскому схрону, дорогу к которому знает только он.
Через месяц Ченя и бригада распилили буксир на сто десять тонн, и останавливаться не собираются. Он говорит, что это был буксир с печальной историей и пронзительным названием, с которым и в Атлантику не стыдно выйти: какой-то "Прорыв", "Протон" или "Прометей". Но сейчас он точно уже не вспомнит. Сейчас от буксира остались только днище и движок, который Ченя всегда оставляет на десерт - из него можно надергать меди, пока начальство смотрит в другую сторону.
Он ведет меня к своему алтарю, к красному крестику на старой пиратской карте. К металлической будке с надписью "Кислород", которая голубой краской рассекает все монохромы ранней зимы, подпитывая бесцветное декабрьское небо.
Кислород. Он здесь на вес золота. Хочешь жить - покупай воздух. Хочешь резать черное - покупай кислород. Эконом свой кислород, храни его подальше от глаз врагов - среди воды на островке святой ржавчины. Покупай для него большие навесные замки и протирай баллоны до блеска, заботься о снарядах небесного счастья и вместилищах кислородных душ - последние островки цвета в мире серого неба и скалистых гор черных металлов. Мы тянем баллоны назад, и они скребут утомленную спину старой баржи. Тянем к буксиру, чтобы распилить последние борта и взяться все-таки за движок.
Включаем резаки и тонем в искрах. Они не слепят, а греют, и ты не можешь на них насмотреться, сколько бы ни резал – словно это водопад или вечерний костер, у которого засыпаешь, глядя на звезды. Искры - наша радость и наш указатель, наш attractive в пресном небе с пасмурности и тумана. Они вездесущи - наш рождественский салют и огромный пушистый снег. В конце концов, сегодня же Рождество. Я немного притушиваю резак и говорю:
- Слушай, Чень, а что ты празднуешь? Новый год или католическое Рождество?
Он выключает резаки, разворачивается ко мне:
- Какое-либо блядь Рождество?
