В Гурии любят плакать и оплакивать
В этом году на литературном фестивале «Месяц авторских чтений во Львове» приглашенный гость - Грузия. Каждый вечер в течение июля разные-разные грузинские авторы читают фрагменты своих произведений, рассказывают о себе и об актуальной грузинской литературе. Среди них - Гиорги Кекелидзе. Это имя в программе МАЧа привлекло мое внимание. И не только потому, что пару месяцев до этого прочитала его книгу - «Гурийский дневник» (переведенную Раулем Чилачавой и изданную Анеттой Антоненко). А скорее из-за того сильного впечатления, которое на меня произвела эта маленькая непретенциозная книжечка.
В каком возрасте можно начинать писать мемуары? Говорят, пока старческое слабоумие не началось. А в тридцать - не рановато ли? Кажется, возраст для мемуариста - самый подходящий. Никто меня, например, не убедит, что Толстой написал впоследствии что-то такое же искреннее и психологически достоверное, как его «Детство». Кекелидзе 33 года. И его «Гурийский дневник», изданный впервые в 2014 году - это не хроника (хотя название намекает), а собственно мемуары.
Получилась, таким образом, книга о любви и о смерти, о чем и положено быть всем хорошим книгам. «Дневник» рассказывает о повседневности гурийцев - жителей западной Грузии; региона, откуда родом автор. С начала 1990-х и до середины 2010-х. Нет, это все-таки не последовательная история, а фрагменты, наброски, лирические рассказы, калейдоскоп колоритных сценок и проникновенных монологов. Некий синтез личных воспоминаний и этнографических сведений. Это была дебютная проза автора, и через два года после своего издания «Дневник» стал первой книгой по продажам в Грузии. Мемуары тридцатилетнего читала вся страна.
В чем секрет?
Сам автор говорит, что, вероятно, смог поделиться опытами, которые в основном совпали с эмоциями читателей. Думаю, дело не в опытах. А, собственно говоря, в эмоциях. Читала как раз одного невероятного умника, который заметил: модерную литературу определяет устойчивый эмоциональный дисбаланс. Если раньше в цене была надреакция (и соответственно сентиментальность всех мастей), то после Первой мировой воцарился тотальный эмоциональный дефицит. Кекелидзе на этом фоне удалось маленькое чудо: его тексты перфектно уравновешены относительно эмоций рассказчика и героев (таким образом относительно пафоса). Смешно - он смеется, и мы с ним. Страшно - он плачет, и мы с ним. Значит, это хороший текст? - Значит, это адекватный текст.
Все народы знают о своей уникальности (как бы ни кокетничали с глобалистскими взглядами): «Как говорит один мой друг, мир делится на две части: на гурийцев и всех остальных». Это первое предложение «Дневника». А дальше начинается нечто удивительно интересное. Уникальность гурийцев Кекелидзе «доказывает» не специфичностью их жизненных опытов, а уникальностью их, опытов, переживания. Его герои взрослеют, влюбляются, ссорятся, пьют, едят, шутят, ругаются, болеют, умирают. Какие-то доступные многих (хотим того или нет) события - рождение, детство, свадьба, смерть. И ненавязчиво акцентирована их «гурийская особенность».
Вот свадьбы, например. Браки совершаются обычно по предварительным договоренностям. Один такой был: ему тридцать пять, она где-то того же возраста. Уж и банкет на 300 человек заказан. А тут невеста отказывается. Хорошо, что нашлась буквально накануне незнакомая кузинка свидетеля, которая согласилась занять место невесты. Прекрасно прожили вместе всю жизнь, чего уж там. Звучит экзотично? Совсем нет, если вспомним нашу мантру «притерпится, да и прижмется». Потому что супруги - это не про любовь, это о доверии. Кекелидзе смеется: «Секс в Гурии называют "аджибакури". Довольно странное слово. Подозрительно странное. А любовь зовут "сикварули". Ее еще можно назвать словом "гамопентереба", но оно означает нечто иное. Здесь я этого не скажу. Загляните в Гурийские словари». Мне жаль: в этой книге нет объяснения, насколько многозначительным является в гурийском говоре, который использует автор, слово «доверие». Предполагаю: оно однозначно. Или оно есть, или его нет.
А вот похороны, скажем. Гурийцы любят плакать и оплакивать своих мертвых. Рассказывает комическую сценку, когда плакальщицы на похоронах не изменили тональность, «уровень звука» и мелодику, но начали между собой обсуждать какие-то бытовые мелочи. В конце концов, это идеальные плачи: мы помним, что тебя с нами больше нет, но знаем, что должны дальше жить без тебя - день за днем, повседневно. Большая часть «Дневника» является оплакиваниями. Умер отец автора. Ему невероятно это больно. Актуализируя свои детские воспоминания, рассказывая истории из жизни семьи, он делится с нами этой болью. А время от времени вспоминает одну историю. Должна была произойти громкая свадьба, а дед жениха был при смерти. Так вот, старик взялся держаться и не испортить людям праздник - это и сделал: умер через две недели. Таким предстает и отец мемуариста: он жил, потому что людям могла причинить боль его смерти. И когда его близкие были готовы принять его уход, он умер. Эти страницы книги самые трепетные: «Вот и теперь: как только я подрос, он не покупал себе новую одежду, говорил, что будет носить мою старую. Это будет приятнее. Перед отъездом в Испанию, складывая одежду, я инстинктивно отложил штаны и рубашки, и тогда я увидел смерть» (заметьте, ни одного прилагательного в этом фрагменте - сухое скупое письмо, а теперь зафиксируйте, какую эмоцию этот фрагмент у вас вызвал; это и есть тот эмоциональный баланс без высокого пафоса, о котором я говорила).
Что тут еще скажешь о Гурии? - Она «действительно красивая. И неслыханно бедная». Кекелидзе дважды рассказывает историю одного 89-летнего старика, который в предсмертной агонии делал какие-то несистемные движения руками. Юный автор узнал эти жесты: умирающий разрыхлял землю руками. Эта сценка в мемуарном тексте, она больше говорит о наблюдателе, чем о герое. И еще больше - о той земле, которая их объединяет. Земле, которая требует тщательного упорного изнурительного труда (физического, в частности). Чтобы быть действительно красивой, а оставаться неслыханно бедной, Гурия должна быть безжалостной к тем, кто живет на этой земле. Разве может «Гурийский дневник» быть другим произведением, чем признанием в безответной любви?
И эта (в меру невостребованная) искренность и щедрость безответной любви столь же трагична, как и комична. Еще одна зарисовка из произведения: говорит, гурийцы невероятно щедры в угощении. Даже могут подставить тебе нож к горлу, если отказываешься с ними пить и есть.
Интересно, а какие еще значения по-гурийски имеет слово «искренность»?
