Женщинам легче говорить о насилии (?)
Заметила, что хороший педиатр никогда не спрашивает ребенка: «Где болит?», потому что ответа адекватного все равно не будет. Он касается больного тела и когда нащупывает точку, в которой локализована боль — тогда ребенок пытается оттолкнуть его руки. Тогда поняла: говорить о своей боли — это не врожденное свойство, а приобретенное. Говорить, где и что у тебя болит — неестественно.
Прошлым летом в социальных сетях произошел флешмоб, который сейчас дает о себе знать уже в публицистике и художественной литературе. «#янебоюсясказати». По индивидуальной инициативе популярного блоггера несколько дней (массово и напряженно) люди рассказывали о сексуальном насилии, которое им пришлось пережить. И получали обратную реакцию от слушателей — сочувственную или агрессивную. «Нейтральные» просто молчали в ответ.
Эта акция имеет свою протомодель — массовые ежегодные общественные протесты «Верните нам ночь». Они начались в конце 1970-х в Великобритании, затем — Бельгия и США, сейчас такие марши проходят в Италии, Германии, Скандинавии. Они собирают обычно 200-300 человек за раз. Такие выступления — это способ сопротивления, направленный на бездействие полиции и предвзятость СМИ. Одна из важных составляющих «Ночи»: жертвы изнасилований публично рассказывают о пережитом. И как это вообще можно пережить. Отмечу еще раз: это ежегодные публичные акции.
Однако наш флешмоб возник спонтанно и, кажется, на такую мощность и такие последствия никто не рассчитывал. «Верните нам ночь» срабатывает корректно, потому что это не одноразовая, а регулярная практика — значит, она имеет терапевтический эффект для участников. Они приходят и говорят, рассчитывая на сочувствие и разделенный гнев — они это получают. Единение жертв, а не наказание преступников. «#янебоюсясказати» за пару-тройку часов превратился в социальную панику — в поиски виновных или хотя бы наказанных. И стоит отметить, что это были параллельные процессы: рассказывали о своей боли одни люди, наказывать преступников требовали другие.
Есть такой довольно известный мировоззренческий казус: когда мы изобрели железную дорогу, то одновременно с этим создали массовые железнодорожные катастрофы. Что касается публичных откровений о сексуальном изнасиловании, это будет звучать так: если мы нашли способ сообщить о беде, должен быть инструментарий, чтобы с ней сжиться. Изнасилование — не только социальная болезнь, это еще и индивидуальный опыт за чертой терпения. Он требует языка, который не будет усиливать боль жертв, но вызовет нужную реакцию слушателя (в идеале — действенное возмущение, уже потом — сострадание).
Еще один момент. Я говорю все время «люди», обратили внимание? Мужчин, переживших изнасилование и рассказавших об этом публично, в «#янебоюсясказати» было очень мало по сравнению с женщинами. Говорили о своей боли преимущественно женщины. Когда к откровенным темам подключались мужчины-жертвы изнасилования, их сообщения вызвали безумно неадекватную реакцию: от сарказма до травли. Стоит отметить, что и в «Верните ночь» спикеров-мужчин всегда мало. Это для таких маршей является концептуальным подходом: женщине одной ночью угрожает опасность.
Еще более двусмысленные реакции можно проследить, когда обнародуют случаи сексуального насилия над детьми. И вот еще что: те из мужчин, кто говорил об изнасиловании, и те из спикеров, которые вспоминали пережитое в детстве насилие, подвергались чаще всего обвинениям: «Выдумывает, фантазирует, хочет внимания». Было когда-то такое, когда в США массово «поднялись» уголовные дела о развращении малолетних, и тут же появился комитет психологов, юристов и педагогов, который назывался как-то наподобие «Воображаемый инцест». Там разбирались методы, по которым человек невольно придумывает себе «истерические изнасилования». Для меня это очень похоже: изнасилованный мужчина и изнасилованный ребенок — не такие редкие случаи, к сожалению. А вот когда жертвы таких изнасилований начинают свидетельствовать, их просто не слышат. Они затрагивают такие колоссально глубинные табу, что легче не слышать. Кажется, эти темы — печальная привилегия женщин.
Есть такой американский бестселлер 80-х о семье с юга, которая придерживается протоколов «порядочного семьи» — The Prince Of Tides Пэта Конроя. Три ребенка — старший брат и двойняшки, брат и сестра. В начале романа двойняшкам уже под сорок. Сестра сейчас в больнице после очередной попытки самоубийства. А ее близнец должен помочь психиатру в терапевтической работе с Саванной. И он начинает рассказывать. Саванна — поэтесса и художница, она все время пишет и рисует одно событие. Само событие озвучит брат. В их дом ворвались воры, близнецов и их мать изнасиловали, старший брат не смог вовремя этому помешать, но он в конце концов убил нападавших. Пока отца дома не было, они все убрали и похоронили тела. Эту тему никогда больше не обсуждали. Старший брат тщетно пытался ужиться с чувством вины перед младшими: он внезапно умер, это было почти самоубийство. Младший брат все просто забыл — он делегировал право жертвы сестре. Которая это право и не просила и не требовала, и не взыскала. В конце концов Саванна пишет стихи, ее брат провозглашает монологи перед психиатром. Он рыдает, закончив рассказ. Она режет вены и глотает барбитураты.
И тут обращу внимание. Если поверить умникам, поэтому женщина, заговорившая публично (устно или письменно), придерживается того повествовательного модуса, который является для женщины естественным (как нас убедили за несколько веков). Она раскаивается. Именно так, покаяние — это способ, с помощью которого говорят женщины (Фуко в помощь). А если кто-то кается, тот автоматически признает свою вину и рассчитывает на отпущение грехов. Женщина, которая была изнасилована и сейчас имеет силы об этом рассказать — жертва. Это так очевидно, правда? Почему же мы слышим и слушаем эти рассказы так, словно жертва ждет нашего морального приговора? Посочувствуем или обвиним, возмутимся или раздражимся, а то, возможно, и грубо пошутим в ответ. Точность информации, кстати, в покаянии уже ничего не значит. Женщинам-жертвам изнасилования позволяют «аффект», когда они о своем опыте рассказывают. Мужчинам, замечу, — нет. Вот именно мужские откровения во время флешмоба пытались массово проверять «на правду» доморощенные следователи и медэксперты. Однако это звучит как приговор: о чем бы ни рассказывала женщина, ее услышат только тогда, когда она наследует «закрепленную» за ней модель говорения — исповедь и покаяние. О чем бы ни говорила женщина, она говорит как жертва, виновная в преступлении. И ждет прощения и наказания. Покаяние не оставляет других версий. Как раз за разом кричит один из героев Кьеркегора: «Не говори, что Бог прав, говори, что ты всегда неправ перед Богом». Заменим «Бог» на «Закон», заменим «Закон» на «Неписаные правила сообщества» — разницы не заметим. Мгновение осознания никогда нас не меняет — это такой очень известный тезис экзистенциалистов. Мы преодолеваем какие-то свои внутренние границы, которые могут совпадать с внешними (моралью или приличиями, например) или нет. Мы осознаем, что мы сделали что-то, что не делали раньше. Но в момент такого говорения о своей боли мы становимся настолько Радикально Иными относительно самих себя, что просто себя не узнаем. Так что впереди — те же грабли. Я не знаю, меняет ли речь на «Верните нам ночь» людей. Я не знаю, изменились ли люди, которые писали «#янебоюсясказати». Мгновение осознания действительности ничего не стоит. Потому что это не момент по существу. Это длинная-предлинная хлопотная сложная работа. Я хочу думать, что меняются слушатели этих невыносимых историй. Публичное высказывание о своих страданиях должно в идеале быть делом правды: оно связано с катарсисом, индивидуальным и коллективным. Оно в конечном итоге является путем, чтобы идентифицировать себя с какой-либо группой: чужие истории становятся твоими. И здесь момент, который меня лично зверски пугает. Я — женщина, потому что мне больно? Женщина — там, где болит? А ведь говорить о своей боли — это неестественно.
