Либерализм и империя

Олексій Панич

16 апреля, 12:29

В официальных и неофициальных разговорах последнего времени, в том числе в достаточно высоких кабинетах, мне неоднократно приходилось слышать: «Мы не понимаем, что творится в голове у Путина! Мы не знаем, чем он руководствуется! Он уже показал всему миру свою полную непредсказуемость!»

Вполне возможно, что для политиков, дипломатов и их экономических советников ситуация выглядит именно так. Но некоторые люди, не вхожие в высокие кабинеты, понимали логику действий Путина значительно лучше и высказывали свои мысли публично — для всех, кто хотел их услышать. Увы, услышать их как раз хотели далеко не все...

•  Книгу диалогов французского философа Андре Глюксманна и российской диссидентки, вдовы А.Д. Сахарова — Елены Боннер — составила французская россиянка Галина Аккерман — из бесед, записанных ею в 2003 — 2007 годах. Но актуальность этой книги, изданной в Киеве в прошлом году, сейчас, после российской оккупации Крыма, только выросла. Рассуждения Глюксманна и Боннер образуют чрезвычайно проницательный узор историософской и культурологической мысли, в котором (среди многих других!) соединяются в том числе темы советского диссидентства, восприятия России на Западе, а также истоков современного российского фашизма, — не в метафорическом, а, как показывают авторы, во вполне конкретном понимании этого ответственного термина.

В описании советского диссидентства, каким его видят Боннер и Глюксманн, наибольшее внимание привлекает феномен своеобразного «негативного единства», которое Глюксманн поясняет на медицинском примере: врачи договорились, что такое болезнь, но не договорились, что такое здоровье. Когда от антисоветского пафоса мысли диссидентов перешли к позитивной программе, в их движении произошел раскол, ключевой фигурой которого, по мнению Боннер, стал Александр Солженицын, а ключевой темой — то, что в первую очередь разделило Солженицына и Сахарова: вопрос о выборе приоритета между человеком и государством.

•  Первый выбор, который часто называют «западным» и который сама Боннер (вполне в духе Френсиса Фукуямы) считает «универсальным» — это классический выбор либерализма. Второй, к которому склонился Солженицын, вел к национализму и государственничеству — с тем важным дополнением, что под «государством» тут понималось не «национальное государство» (nation state) западного типа, а Российская империя, для которой СССР был лишь одним из периодов и одной из форм ее многовекового существования.

Кажется, именно этот последний нюанс и недооценили западные политики, выстраивая свои отношения с Путиным. Но в некоторой степени его, на мой взгляд, недооценивает и Андре Глюксманн, когда пытается описать те альтернативы, перед которыми, по его мнению, стояли и Путин, и такие его предшественники, как Петр Первый и Сталин.

•  В двух разных текстах, вошедших в указанную книгу, Глюксманн допускает интересное разноречие, описывая «два пути озападнения», между которыми (по его мнению) могла свободно выбирать Россия, двумя весьма различными формулами. В одном месте он описывает эти два пути как, соответственно, «модернизацию» и «цивилизацию», понимая под первым европеизацию исключительно экономики, а под вторым — европеизацию также и культуры, критического мышления, понимания прав человека и т.д. Однако в другом месте тот же Глюксманн ставит вопрос ребром: один путь озападнения — это фашизм (красный, зеленый или черный), а другой — «сложный путь демократии».

Глюксманн искренне верит в то, что второй путь, путь культуры и демократии, был открыт для России, которая вполне могла бы стать центром европейской культуры, «если бы не война 1914 и не революция 1917 года». Я смотрю на эту перспективу более пессимистически — или, по крайней мере, считаю, что за такое преобразование России пришлось бы заплатить значительно более высокую цену, чем это кажется по рассуждениям обоих собеседников. Однако, чтобы хорошо объяснить этот тезис, я должен начать со вполне справедливой критики тем же Глюксманном иллюзий современных нам западных политиков, которые (собственно, как и Глюксманн, и Боннер) очень хотели — и хотят — «верить» в мирную, дружественную Западу, демократическую Россию.

Глюксманн указывает, по меньшей мере три основания для такой веры. Первым из них служит тезис, который Глюксманн (на мой взгляд, не вполне справедливо) называет «теорией а-ля Фукуяма»: дайте Путину (или Милошевичу) больше денег, и он вместо развязывания войны займется исключительно экономическим развитием. На момент, когда Галина Аккерман записывала эту реплику Глюксманна, было уже вполне очевидно, что эта иллюзия не сработала с Милошевичем; теперь, после аннексии Крыма, мы знаем, что она не сработала и с Путиным.

•  Вторым основанием Глюксманн считает европейский антиамериканизм, вылившийся в экономическое заигрывание с Россией «на зло Америке». Именно так, по убеждению Глюксманна, была сформирована «ось Париж — Берлин — Мадрид — Москва» во имя «мира и антиамериканизма», а Романо Проди в свое время сделал все от него зависящее, чтобы поощрить европейские компании инвестировать в российские нефтепроводы.

•  Наконец, третьим основанием Глюксманн считает рассуждения западных руководителей по принципу — «Путин или хаос»: мол, «без Путина Россия и мир рискуют взорваться», а потому лучше закрыть глаза на ряд «нецивилизованностей» своего нового российского визави, чем отказать Путину в поддержке, рискуя навлечь на себя значительно большие неприятности.

•  Комментируя это последнее (и совершенно справедливое) замечание Глюксманна, стоит вспомнить, что в самом начале 2000 года, незадолго до своих первых президентских выборов, тот же самый тезис откровенно высказывал и Владимир Путин в книге бесед «От первого лица». Несколько небольших цитат из этой книги скажут нам больше, чем любой пересказ:

«Теперь о Кавказе. Ведь по существу, что такое сегодняшняя ситуация на Северном Кавказе и в Чечне? Это продолжение развала СССР. Ясно же, что это когда-то надо останавливать».

«Я был убежден, что если мы сейчас не остановим экстремистов, то через некоторое время нам грозит вторая Югославия на всей территории Российской Федерации, югославизация России».

«Вот захлестнуло бы Дагестан — и все. Кавказ отошел бы весь, это же понятно. Дагестан, Ингушетия, а потом вверх по Волге — Башкортостан, Татарстан. Это же направление в глубь страны.

Вы знаете, когда я представлял себе реальные последствия — меня оторопь брала. Я думал, что если это вот так будет развиваться, то сколько беженцев смогут принять Европа, Америка? Потому что дезинтеграция такой огромной страны — это, конечно, была бы глобальная катастрофа. И когда я начинал сопоставлять масштабы возможной трагедии с тем, что мы там имеем, у меня ни на секунду не было сомнений, что мы должны действовать так, как сейчас, может быть, еще более жестко. Проблема в том, что нам не хватило бы никаких вооруженных сил, если бы конфликт пошел дальше. Нам пришлось бы объявлять призыв резервистов и их отправлять воевать. Началась бы настоящая крупномасштабная война.

Или пришлось бы согласиться на раздел страны. Немедленно появились бы недовольные лидеры отдельных регионов, краев — мы не хотим жить в такой России, мы будем самостоятельными. И пошло-поехало».

•  Последний абзац приведенной цитаты, в нашем теперешнем контексте, звучит особенно красноречиво. Здесь Владимир Путин откровенно признает, что Россия как целое держится не на желании ее жителей (или, по крайней мере, их региональных лидеров) жить в одной стране. Тем самым, кстати, он ставит крест и на всех попытках рассматривать жителей Российской Федерации сквозь призму того европейского понимания нации, которое когда-то блестяще выразил Эрнест Ренан: «Существование нации — это ежедневный плебисцит». А если учесть, что это последнее определение нации либерально по своей сути, придется также признать, что в этом же рассуждении Путин заодно поставил крест и на либерализме, посчитав его (и не без оснований!) смертельно опасным для собственного политического проекта удержания Российской Федерации хотя бы в границах 2000 года.

Тут-то мы и возвращаемся к вопросу, который когда-то разделил Сахарова и Солженицына: что важнее — человек или государство? свободный выбор или удержание империи любой ценой?

Путин — как и Петр Первый, как и Сталин, — четко и сознательно выбрал второе. Однако, в отличие от многих, он столь же четко осознавал, какой будет цена дальнейшей либерализации: следующий этап дезинтеграции Российской империи, аналогично тому, который стал непосредственным следствием либерализации СССР при Горбачеве.

Однако и за отказ от либерализма, и сохранение верности духу империи пришлось заплатить высокую цену. Именно тут — возвращаясь теперь уже к двум параллельным определениям «двух путей озападнения России» в приведенных выше рассуждениях Глюксманна, — мы можем увидеть внутреннюю связь между «модернизацией без цивилизации» (читай: без распространения либерализма в политической и культурной жизни) и идеологией современного российского фашизма.

Не случайно Елена Боннер в этой же книге высказывает глубокое убеждение, что именно вторая чеченская война (о которой и говорит Путин в вышеприведенной цитате) «открыла путь к фашизации российского общества». Собственно, а какую еще антилиберальную идеологию мог взять на вооружение Путин? Стоит вспомнить, что либерализм считали своим идеологическим врагом и Гитлер, и Муссолини (не говоря уже о Сталине); более того, во всех этих случаях для быстрого и энергичного «оцельнения» своей страны ее правитель вынужден был воспользоваться неким сочетанием идей тоталитаризма и национализма — то бишь, именно той гремучей смесью, которая с подачи Муссолини получила короткое название «фашизм».

•  Показательно, что Глюксманн и Боннер полностью сходятся в оценке современного путинского режима как «фашистского». Боннер в этой связи говорит о «национал-большевизме» и «национал-социализме в новой форме», каковой выступает «полицейское государство, которое превыше всего ставит патриотизм и православие». Глюксманн в свою очередь говорит о «союзе того, что было наихудшим в нацистском тоталитаризме и тоталитаризме большевистском». Можно было бы добавить, что в этом смысле Путин, несмотря на все свое стремление не допустить «югославизации России», все-таки пошел именно путем Милошевича, «югославизировав» Россию если не в плане широкомасштабного гражданского конфликта, то, по крайней мере, в плане той идеологии, с помощью которой Милошевич этот конфликт безуспешно пытался загасить.

Иллюзии западных политиков относительно перспектив мирного и долгосрочного сосуществования в России относительного либерализма и относительной имперскости можно, наверное, объяснить тем, что некоторые западные империи отнюдь не чуждались либерализма. Третьему Рейху тут можно успешно противопоставить прежнюю Британскую империю, а, по мнению некоторых, — также и сегодняшние Соединенные Штаты. Но в действительности либеральные идеи в России всегда накладывались на совершенно иное, нежели на Западе, цивилизационное поле, сформированное в виде Российской империи из сложной смеси западных и незападных культурных влияний.

•  Говоря коротко, западное происхождение в России имеют: главенствующая духовная (христианство) и художественная культура (последняя старательно, хотя и с опозданием, повторяла все основные течения западноевропейского искусства, за возможным исключением разве что Ренессанса). Эти наиболее заметные просвещенному европейцу стороны русской культуры, собственно, и вызвали к жизни целый ряд западных иллюзий насчет перспектив тотальной европеизации России (в духе упомянутых мной ранее рассуждений Глюксманна). В то же время политико-правовая культура Российской империи формировалась под мощным восточным влиянием: основы государственного строительства, и технологию удержания под контролем огромных территорий московским князьям преподавали властители Золотой Орды, которые сами пользовались моделью, ранее заимствованной чингизидами в далеком Китае.

По моему убеждению, именно эта особенность российской культурной матрицы делает Россию как политическое целое настолько же невосприимчивой к идеям либерализма, насколько восприимчива к ним значительная часть европеизированной интеллектуальной элиты российского общества. Вот почему здесь, в отличие от Британии, вопрос «либерализм или империя» стоит ребром, а сосуществование того и другого возможно только на условиях временного компромисса (последний такой компромиссный период начался с реформами Горбачева и завершился отставкой Ельцина с поста президента Российской Федерации). Переход господствующей российской идеологии к антилиберализму в его наиболее острой форме (фашизм, т.е. тоталитарный национализм) был, с этой точки зрения, лишь вопросом недолгого времени.

Делать прогнозы — занятие неблагодарное. Но я в заключение попробую не столько сделать конкретный прогноз, сколько очертить то проблемное поле, в котором и будет решаться, насколько Путин, продвигаясь выбранным сейчас им (и русской историей) путем, был прав в своих сегодняшних расчетах.

•  На мой взгляд, все упирается в мировоззренческий выбор, в котором сегодня никто не может поставить финальную точку: выбор между циклической и линейной моделью человеческой истории.

Если история, в конечном счете, развивается линейно и по восходящей, вполне может оказаться, что Фукуяма (и Боннер) правы, провозглашая либерализм не западной, а универсальной, общечеловеческой ценностью, до освоения которой рано или поздно дойдет любое цивилизованное общество. Тогда сдержанная реакция Запада на агрессию России оказывается проявлением не слабости, а высшей и более развитой цивилизации, которая ценит человеческую жизнь больше всех территориальных, денежных и любых других приобретений и уступок.

•  С другой стороны, если история развивается циклически, и каждая цивилизация, пережив пору своей зрелости, в конце концов приходит к старости и умиранию, ту же сдержанную реакцию Запада на российскую агрессию можно истолковать и как очередное проявление «заката Запада» (der Untergangs des Abendlandes), который в свое время анонсировал Освальд Шпенглер. Если, вслед за Шпенглером, отвести каждой цивилизации примерно тысячелетний срок жизни и начинать отсчет возраста западной с Оттона Первого (912 — 973), а возраст современной России отсчитывать (конечно же, не от древнего Киева, а от Дмитрия Донского (1350 — 1389), то окажется, что в настоящий момент Россия еще переживает расцвет своей цивилизационной энергии, тогда как погрязший в роскоши Запад уже не в силах достойно ответить на ее вызов. Соответственно, от «биполярного мира» XX столетия (с относительным равновесием стареющего Запада и возмужавшей России) мы плавно переходим к будущему «многополярному» миру, в котором роль Запада будет неуклонно уменьшаться, а роль нескольких других центров — в том числе и России — неуклонно возрастать (любимая идея Александра Дугина, пользующаяся сейчас в России большой популярностью, особенно в кругах политической и военной верхушки).

Таким образом, целый ряд важных политических вопросов сегодняшнего дня (к примеру: чем закончится российская оккупация Крыма; долго ли продержится Путин с его теперешней идеологией российского фашизма; возможна ли глубокая либерализация России, и если да, то когда и какой ценой) фактически упирается в вопрос: «кто прав: Дугин или Фукуяма?»

Я считаю, что прав Фукуяма. А так это или нет — станет ясно уже в недалеком будущем.