«Славянские ручьи» и «русское море»

Давние, уже, казалось бы, утратившие всякую актуальность исторические сюжеты все-таки ни в коем случае не стоит забывать. Ибо конфликтные модели прошлого (политические, культурно-психологические, социальные) имеют склонность циклически «возрождаться», возвращаться к нам в новом качестве с той четкой регулярностью, которая присуща, например, приливам и отливам. И хотя типологически схожие ситуации разделяют нередко десятки, а то и сотни лет (история щедра на внушительные дистанции, однако в нашу эпоху она стала как никогда стремительной, «плотной», ускорила свой ход), — осмысление этих ситуаций многое дает нам. Речь не о примитивных подсказках — о понимании вектора развития истории.

Весьма любопытен в связи с этим был бы анализ реакции на польское восстание 1830 года политической и интеллектуальной элиты стран Европы, с одной стороны, и Российской империи — с другой. Надо отметить, что это восстание — яркая, трагическая страница в европейской истории ХІХ века. Полезен здесь именно сравнительный анализ: что говорили и, главное, что делали известные люди Запада в те драматические месяцы и дни с ноября 1830 по сентябрь 1831 года, когда решалась судьба Польши, а по сути — и всей Восточной Европы, и что говорили и делали «верные подданные Его Величества Государя Императора Николая Павловича и всего христианнейшего государства Российского». Ведь полнота истины достигается не в наслаждении аксиомами, а в мучительном сравнении, дающем толчок для тяжелой работы разума.

Итак, перейдем к языку точных исторических фактов, стараясь, по возможности, воздерживаться от излишних оценок — ибо факты сами за себя должны говорить. Территория Польши, согласно решениям Венского конгресса 1815 года, созванного европейскими монархами после победы над Наполеоном, была, как и в конце ХVІІІ века, разделена между Российской империей, Австрией и Пруссией; при этом «российская» часть польских земель, официально именовавшаяся «Царство Польское», имела свою конституцию (ее в 1817 году «даровал», без особого желания, император Александр І), свою систему законов — то есть пользовалась достаточно широкой автономией. Но поляки стремились не к автономии, пусть даже напоминавшей уже частичную, ограниченную независимость, а к подлинной, полной независимости! 29 ноября 1830 года восставшие варшавяне взяли штурмом Бельведер (резиденцию императорского наместника, великого князя Константина Павловича), арсенал, городскую тюрьму. Российские войска спешно покинули город.

В середине декабря 1830 года польская делегация (министр финансов нового правительства восставших князь Любецкий и депутат сейма граф Езерский) прибыла в Петербург на переговоры. Посланцам Варшавы, представлявшим, кстати, лагерь «умеренных», царь Николай І заявил буквально следующее: «Роль палача отталкивает меня, и я хочу воспользоваться лишь правом миловать! Но если один из двух народов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? Вспомните, — обратился он к послам, — что вы славяне, с русскими братья одной крови... Но скажу вам: еще один пушечный выстрел, сделанный поляками, убьет Польшу! А ведь вам же хорошо было... Конституцию, которую я застал, я уважал и хранил без изменения. Приехав в Варшаву на коронацию (в 1829 году, в качестве «короля польского». — И. С.), я сделал столько добра, сколько мог сделать. Надлежало войти в мое положение и иметь ко мне доверие. Я желал, чтобы все было хорошо, и желание свое, в конце концов, осуществил бы. Теперь же я требую совершенного, безусловного подчинения. Мне уже трудно сдерживать возмущение своих подданных. Если же вы не пожелаете добровольно подчиниться, то остается одно средство, к которому я должен буду прибегнуть как император всероссийский. Один только выстрел с вашей стороны, и я уже ни за что не отвечаю. Скажите об этом в Варшаве». Реакция польского народа на такие своеобразные «увещевания» была однозначной: 13 (25) января 1831 года сейм принял решение о детронизации Николая І и его наследников, а также об освобождении сограждан-поляков от присяги ему. Это был ІV Универсал польского восстания. Узнав о таком решении, царь заявил: «Тем лучше. Теперь я могу обходиться с ними не как с подданными, а как с врагами». Поляков он ненавидел до конца жизни; в «Записке о положении дел в Европе» (1848 год) царь написал: «Польша вздумала последовать примеру европейских мятежников; с Божьего соизволения Россия подала пример сопротивления. За эту попытку Польша заплатила своим существованием. Если бы так было везде!»

«Пример сопротивления» восстанию поляков был беспощадным и жестким. 6 сентября 1831 года Варшава капитулировала перед наступающими частями фельдмаршала Ивана Паскевича; в ноябре того же года Николай І учредил покорное ему Временное правительство Польши, а в феврале 1832 года утвердил для Польши «Органический статут», заменивший прежнюю Конституцию. Польша объявлялась «неотъемлемой частью Российской империи», а польская корона — наследственной в русской императорской фамилии без процедуры отдельного коронования. Сейм, Государственный и Административный советы упразднялись, функции управления возлагались на особо назначаемого императором наместника. Резко усилилась русификация; в 1831 году был закрыт за «крамолу» Варшавский университет, еще через год — Виленский. Император лично бдительно следил, чтобы на большинство ключевых постов назначались «благонадежные» люди, желательно — «истинно русские» (если не по крови, то политически). Ликвидировалась отдельная польская армия, а ее структурные подразделения распределены по русским частям. В 1833 году, в связи с новой попыткой восстания, на большей части бывшего Царства Польского было введено чрезвычайное положение, которое практически просуществовало все царствование Николая І. Выносились и смертные приговоры.

Как реагировала на подавление польской борьбы за свободу демократическая общественность Западной Европы (в своем подавляющем большинстве, заметим, тогда оппозиционная)? Была достаточно мощная волна протестов, в первую очередь во Франции. Либеральная газета «Конститюсьонель» писала: «Народы и друзья всеобщей свободы должны поддержать дело польских патриотов, ибо это — также их дело. Поражение варшавских борцов против деспотизма с неизбежностью приведет к поражению всех сторонников прав народов, законности и конституции, и это должно волновать каждого француза». Другая оппозиционная газета «Котидьен», призывая всех «друзей Польши» во Франции к объединению, риторически вопрошала: «Где пределы агрессивности российского императора? Это будет зависеть от того, сколь упорное сопротивление он встретит в общественном мнении Франции и соседних с нами стран Европы (любопытные слова! Сказано 12 августа 1831 года. — И. С.). Чем меньшим будет этот отпор, тем более жестоким образом царь будет подчинять себе новые и новые государства, находящиеся все дальше от России. Так действовали все цари, начиная с Петра Великого (в действительности — еще гораздо раньше. — И. С.)». С гневными речами в поддержку Польши выступали депутаты французского парламента: генерал Бернар Фуа, Жан Казимир-Перье, Андре Виллель, Франсуа Гизо (историк, будущий глава правительства). В феврале 1831 года в Париже либеральная общественность образовала Польский комитет, фактическим руководителем которого был генерал Лафайет, легендарный ветеран Великой французской революции и участник Войны за независимость США. Произносились даже пламенные речи о необходимости оказать полякам не только политическую, но и вооруженную помощь.

Но власти (и король Луи-Филипп, и правительства Великобритании и Пруссии) были категорически против какого-либо вмешательства. Французский министр иностранных дел заявил в палате, что он «против интервенции, так как от Франции до Польши слишком далеко». Английский министр иностранных дел Пальмерстон отклонил даже вмешательство дипломатическое, то есть совместное с французами выступление по польскому вопросу перед русским двором. Ссылаясь в особенности на экономические факторы (торговля!), премьер лорд Грей тоже ясно дал понять, что не имеет ни малейшей охоты ссориться с русским царем. Польскому эмиссару Пальмерстон вежливо, но твердо заявил: «Мы должны соблюдать договоры. Если бы Россия нарушила Венский трактат, мы могли бы протестовать; но сейчас у нас нет оснований делать это. Поэтому мы и сами не можем способствовать независимости Польши, так как это тоже было бы нарушением Венского трактата». Заметим, что большинство лидеров польского восстания (и Иоахим Лелевель, и Адам Чарторыйский, и Ян Скшинецкий, и Юзеф Хлопицкий) искренне и наивно рассчитывали на вооруженную помощь Запада... Добавим еще, что не в первый и не в последний раз западноевропейские лидеры продемонстрировали циничный образчик Realpolitik (привет из Мюнхена 1938 года и из Москвы 2008 года при подписании плана Медведева — Саркози).

В те тревожные дни один убежденный имперский монархист-державник и русский патриот (в юности, впрочем, он был либералом) писал своей доброй знакомой Э. Хитрово: «Европа в отношении России столь же невежественна, как и неблагодарна». Это был Александр Сергеевич Пушкин. В издаваемой им в ту пору «Литературной газете» поэт, кроме всего прочего, утверждал в одной из своих статей (рецензия на «Русскую историю» Н. А. Полевого): «Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные из истории христианского Запада» (а вот под этой формулой, не очень противоречащей известной уваровской триаде «Православие. Самодержавие. Народность», могли бы подписаться не только сановники николаевской эпохи, но и определенная часть националистической российской «элиты» наших дней). Добавим еще, что за свой «патриотический» альянс с царем — пусть искренний, не за страх, а за совесть — Пушкин, по сути, заплатил жизнью — он оказался в петле, не заметив, что из себя представляет Николай І.

Когда в одном из писем Петру Вяземскому Пушкин рассказывает о героическом поведении польского повстанческого отряда Крженецкого, то, отдав должное доблести «врага», поэт сразу же добавляет: «Все это хорошо в поэтическом отношении. Но всетаки их надобно задушить (! — И. С.), и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное (ведь, по представлению поэта, поляки и русские — если уж не один народ, то, во всяком случае, члены «единой славянской семьи»! Ау, защитники концепции «восточнославянской цивилизации» и «Русского Мира»! А ведь Польша устояла, вопреки такой убийственной «семейственности»... — И. С.), старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям Европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей. Конечно, выгода почти всех правительств (европейских. — И. С.) держаться в сем случае правила невмешательства, то есть избегать в чужом пиру похмелия, но народы (так, именно народы! — И. С.) так и рвутся, так и лают. — Того и гляди, навяжется на нас Европа».

Это — политическое кредо поэта, высказанное в прозе. Более известны его патриотические «оды», аналогичные по содержанию: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Именно там Пушкин заявил, что западное общественное мнение не имеет права судить «спор славян между собою, домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, вопрос, которого не разрешите вы». И далее:
Кто устоит в неравном
споре,
Кичливый лях (?! — И. С.)
иль верный Росс?
Славянские ль ручьи
сольются в русском море?
Оно ль иссякнет?
Вот вопрос.

Патриотический пафос Пушкина достигает высот:
Иль Русского царя
уже бессильно слово?
Иль нам с Европой
спорить ново?
Иль русский от побед
отвык?
Иль мало нас?

Петр Вяземский, ознакомившись с этой одой, записал в дневнике: «Польская кампания дело весьма важное в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии, нет вдохновения для поэта». Пушкин, писал Вяземский, подобен «Яшке, горланящему на мирской сходке: а ну-ка сунься сюда! Зачем же и говорить нелепости, и еще против совести и более всего без пользы... Мне уже надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды, конца и края нам нет и прочее. Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли 5000 верст...»

Остается добавить, что история (в том числе и свободной Польши) поставила все на свои места.