Глазами влюбленного персонажа

В прошлом выпуске «Городов и мест» мы представляли Прагу «Глазами бродяги». Однако столица Чехии — город настолько многослойный и значимый, что одним интервью здесь, пожалуй, не обойдешься.

Писатель и журналист Игорь Померанцев родился в 1948 г. в Саратове, вырос в Черновцах, окончил филологический факультет Черновицкого университета. С 1978 г. — в эмиграции. В радиожурналистике — с 1980 года (Русская служба Би-Би-Си). С 1987 г. — сотрудник «Радио «Свобода». Редактор и ведущий радиожурнала «Поверх барьеров» и воскресной передачи «Красное сухое». Автор нескольких книг прозы, поэзии и эссе. Первый лауреат учрежденной альманахом «Urbi» премии имени Вяземского. Также в свое время вел колонку в газете «День». С 1995 г. — в Праге.

Мы задали господину Померанцеву преимущественно те же вопросы, что и нашему предыдущему собеседнику. И получили разительно иную картину.

— Когда вы впервые оказались в Праге?

— Сразу после бархатной революции, в 1990 году. Мне очень хотелось туда приехать. Я сразу влюбился в город. Хотя бытовых оснований к тому не имелось. Сначала нас с женой из-за наших британских паспортов сняли с ночного поезда на границе, потому что у Британии не было соглашения с Чехией. Нас отвезли на другой пограничный участок, там мы переночевали и оформили визы. Потом поехали в Прагу, но вновь получилась путаница, мы вышли в Брно и увидели картину, словно в первый день после войны — город, который кто-то долго пытал, корeжил, калечил. Плачевное зрелище... Поэтому не могу сказать, что в первый раз было, что называется, «добро пожаловать». До Праги таки добрались и началась любовь, но не сказать чтобы взаимная. Я в первые дни встретился там с другом, моим бывшим коллегой по Би-Би-Си, впоследствии вице-премьер-министром Чехии. В начале восьмидесятых он работал в словацкой службе, а я — в русской. Мы как диссиденты первым делом отправились в кафе «Славия» — знаменитое место, там диссиденты и собирались в застойные времена. Сели за столик. Мой друг — полиглот, мы болтали по-русски, и потому официанты нас игнорировали. Он подозвал официанта и сказал (я интуитивно понял смысл): «Вы не хотите нас обслуживать, потому что мы говорим по-русски? Но этот джентльмен, — показал он на меня, — политэмигрант, диссидент, и вы могли бы сделать снисхождение нам». Ну тогда нам наконец-то принесли пиво. Вот в тот визит, влюбившись в город, я «заболел» мечтой — вернуться в Прагу, пожить, поработать в ней. Увы, эта мечта осуществилась.

— Почему увы?

— Потому что в первый раз я увидел город глазами туриста и книгочея. Когда-то алхимики, астрологи, оккультисты, жившие в Праге в конце XXVI — начале XVII веков, во времена гениального императора Рудольфа II, воспринимали город, как таинственный текст, в котором можно найти разгадку жизни. Этот текст следовало читать глазами и ногами. Для них улицы, дома, площади были словами, главами книги, паролями, благодаря которым можно найти философский камень, эликсир жизни. Я в тот первый приезд тоже читал Прагу взахлеб. Никогда прежде не встречал такой концентрации урбанистической красоты. Я бы даже предпочел украинское слово, оно мне очень нравится — «накопычення». Не концентрация, а «накопычення». Конечно, это была магия и очарованность. А потом... Знаете, я как маркитантка — работаю на радио «Свобода» и еду туда, куда едет мое радио. Вот нас бросают в Прагу — и матушка Кураж отправляется туда же. И когда я понял, что Прага для меня — это место проживания, а не просто изумительный туристический город, то стало ясно, что жизнь здесь очень жесткая. Получилось, что я вернулся к людям, чьи судьбы исковерканы десятилетиями лишений — Второй мировой войной, оккупациями, коммунизмом. Я понял, что жить с этими людьми, с одной стороны сочувствуя им, а с другой — опасаясь их, не так просто. К тому времени я прожил почти 20 лет в Англии и Германии и немножко утратил инстинкты выживания. Но оказалось, что все мои советские навыки, которые выработались в условиях, когда тебя обманывают, тебя обжуливают, тебе грубят, тебе угрожают, тебя унижают, — во мне сохранились. Тем не менее я уже 13 с лишним лет живу в Праге, и это годы жизни. Мой роман с городом продолжается. А вот романа с людьми не получилось.

— А каким было все-таки самое первое впечатление?

— Все совпало... Я детство и юность провел в Черновцах. Помню, когда поступил в Черновицкий университет, то в роскошном саду университета, бывшей резиденции, увидел бюст архитектора Йозефа Глафки, построившего этот комплекс. Сначала я вообще ополоумел, не поверил своим глазам, решив, что это Кафка... Глафка был одним из крупнейших архитекторов Австро-Венгерской империи второй половины ХIХ века, он много и продуктивно работал в Праге. А улица, на которой я поселился, называлась Шопенова, в Виноградах. И с моим домом соседствовали несколько корпусов Пражского университета, как раз построенных Глафкой. Получилось, что у меня — чего не было в Мюнхене — появилась какая-то другая мотивация, кроме работы: я вернулся на родину. А с родиной у нормального человека сложные отношения отталкивания и притяжения. И чем дольше я жил в Праге, тем больше понимал: как раз я, приезжий с черновицкими корнями — и есть пражанин. А большая часть населения Праги, кажется, не имеет отношения к своему городу. И вот это притяжение-отталкивание во мне до сих пор осталось.

— Что вас удивило тогда?

— То, что с каждым домом ты можешь разговаривать. Речь идет не только о центре, но и об огромных районах — Старо Мнесто, Мала Страна, Винограды. Это такие карнизы, это такие балконы, такие окна, арки!.. Такие курватуры! Остановись и поговори. Я останавливался, замирал и начинал говорить. Этот бесконечный разговор с городом, его зданиями продолжается до сих пор. Мне есть с кем поговорить. И это достойные собеседники.

— В таком случае — каковы ваши излюбленные места?

— А это уже другая история. Вынужден признаться в том, что стараюсь жить здесь колониальной, буржуазной жизнью. Это значит, что хожу туда, где приятно, красиво, дорого — иначе не выжил бы после Мюнхена и Лондона. Мои любимые места — не очень пражские, скорее именно колониальные. Я помню убогость и мизерность советской жизни, когда очагами цивилизации были гостиницы «Интуриста». Там можно было увидеть виски, коктейли, какую-то подсветку цивилизации. А все свое являлось таким бедным, жалким. И вот в первые годы в Праге я вдруг оказался втянутым в эту неказистую историю. Ты идешь в гостиницу «Хилтон», потому что город невзрачный, темный, грязный. Отчасти возвращение в Прагу и было возвращением на родину, по Пастернаку — «ты рядом, даль социализма».

— Неужели так все плохо?

— Почему же плохо? Это всего лишь мои домыслы, мой опыт. У других людей — свой образ. Я вот что заметил: когда в Прагу переезжают жить люди из Украины, России, даже из Польши — им все нравится, они потрясены. Когда приезжаешь с Запада с другим опытом жизни... Я не жалуюсь, я искренне с вами говорю. Прага пережила колоссальные социальные катаклизмы. Эмиграция десятков тысяч людей — самых инициативных, самых творческих — просто обескровила город. Люди, уехавшие в 1968-м, замечательно работают во французской, немецкой, американской культурах. И я говорю как раз о драме, о трагедии Праги... Что до излюбленных мест, то я живу в замечательном месте, на улице Катержинской, в кружеве переулков, где не бывает туристов, это район больниц, психиатрических лечебниц, я чувствую себя там очень уютно. Я сказал, что на Катержинской не бывает туристов, но я уточню. Обычно туристы раздражают, мешают. А как раз в Праге туристы меня радуют. Они хорошо одеты, они сыты, они как-то совпадают с городом. Потому что город был задуман людьми фантастически богатыми, людьми с изощренным воображением, с сильными эротическими инстинктами. Этот город не чешский — надо прямо сказать. Когда-то он был столицей Священной Римской империи. Вот тогда он и был задуман. Эта проекция империи конца XVI — начала XVII веков чувствуется до сих пор.

— Империя — обширное образование. На какой город, в таком случае, Прага похожа?

— Я говорил уже, что есть общие архитекторы — например, с Черновцами; а лучше, если говорим о Праге — Czernowitz. Это ее восточноевропейское эхо. Есть и другие города, в которых ты чувствуешь отблеск или эхо Праги. Грац в Австрии, например. Но не забывайте — Прага была имперской столицей. Поэтому давайте думать исторически. Конечно, правильно сравнивать Прагу с самыми красивыми итальянскими городами.

— А в том, что касается отличий — что придает Праге «лица не общее выраженье»?

— Одна женщина, пражанка. Ее зовут Влтава... Влтава — это и есть главный сюжет города, и к этому сюжету примыкают, гнездятся вокруг него разные истории, драмы, сказки. Неотразимая женщина. В остальном... Человек наблюдательный должен как раз видеть скорее отличия, а не сходства. А отличается Прага как раз этим зазором между архитектурной урбанистической роскошью, глубиной, тайной, волшебством и прозябанием жизни, бедностью.

— Хочется все же говорить не о прозябании, а о волшебстве; ведь Прага и мистика — это почти синонимы. Скажите прямо — вы сталкивались с проявлениями этой мистики?

— Когда мы сюда приехали, моему сыну было лет 17. Он познакомился с чешскими мальчишками, и они его водили по своим мистическим местам, рассказывали, что в 1968 году, когда приехали танки, то оккупанты ничего не знали про закоулки, ходики, какие-то подъезды, целые кварталы, что якобы была своя тайная жизнь у Праги, недоступная оккупационной администрации. Вот это живая новая мистика города, которая передается из уст в уста, мне показалась забавной.

— Хорошо, тогда на другом уровне. Образ Праги во многом сформирован произведениями ее сумеречных гениев — Франца Кафки, Густава Майринка. Насколько он соответствует действительности?

— Говоря о культуре, я думаю о кристаллографии. Я уже упоминал о Священной Римской империи времен Рудольфа II. Это был весeлый шабаш мистиков, астрологов, алхимиков. Прага тогда представляла собой космополитский центр. Здесь в конце XVI века собралась тогдашняя элита Европы — оккультисты, шарлатаны, дуэлянты, ведьмаки, знахари. Тогда-то и был заложен этот фундамент и появились первые кристаллы культуры, которую мы теперь отождествляем с Кафкой или Майринком. Тогда по Праге бродили вещуны в сопровождении карликов и распускали слухи о том, что еврейские женщины рожают медвежат... Так что Кафка и Майринк родились в Праге 400 лет назад. То, что в начале ХХ века в Праге снова появились гении — это работа космоса: вдох и выдох. Это как в Англии елизаветинская эпоха — время Шекспира и Джона Донна — потом аукнулась в Эзре Паунде, в Элиоте. Глубокий вдох — а потом мощный выдох... О Кафке и Майринке часто говорят как о сновидцах, их прозу сравнивают со снами. Да, так и есть. Это современные сновидения из эпохи Рудольфа II.

— Но оставили ли эти видения следы в городском ландшафте?

— Я встречаюсь в Праге не с людьми, а с облаками, с цитатами, которые плывут по небу... Майринк, его роман «Голем» — это действительно район Юзефов — бывшее еврейское гетто. Если по нему идешь ночью — угадываешь этот роман, видишь привидения и персонажей, встречаешься, говоришь с ними. А вот Кафка для меня — совершенно другие места. Есть такой район Жижков. Однажды я очутился там в августе. Была жара, градусов 30, ни души на улице, тротуары — в плевках, блевотине, газетах, шелестящих и буквально дымящихся на солнце. И вот ты идешь по этому Жижкову и понимаешь, какими улицами шел герой «Процесса» на свою казнь. Неромантичная история.

— Случались ли с вами иные ситуации литературного рода?

— Современному писателю трудно жить в Праге. Потому что тебе ничего не оставили. Уже все описано, облизано. Прага — тщательно темперированный клавир в писательском смысле. Но я для себя придумал выход. Я вижу себя в ряду персонажей, а не писателей. Я сижу с пьющими пиво героями Гашека в потных майках, просыпаюсь в компании Грегора Замзы — героя рассказа Кафки «Превращение». Недавно поймал себя знаете на каком чувстве? Я вам уже сказал, что у меня страсть к женщине по имени Влтава. И однажды, когда я обнимал ее, стоя на мосту, вдруг понял, что, в отличие от Замзы, я не жук, а осьминог — потому что хочу обнимать ее абсолютно, тотально. И тогда я почувствовал, что никакой я не писатель, а персонаж. Персонаж книги о Праге. И знаете, так легко стало. Так что я просто счастливый осьминог...

— Но тогда получается, что не вы пишете, а вас кто-то пишет в своем тексте. Неужели нет дискомфорта?

— Что ж, я автор, придумавший массу персонажей. Я был высокомерен по отношению к ним, за что теперь расплачиваюсь — сам стал персонажем в Праге.

— Но даже у персонажа есть неотчуждаемая территория, свой образ среды обитания...

— Три выдающихся немца — Шеллинг, Гете и Шопенгауэр — утверждали, что архитектура — это застывшая музыка. Вот я слушаю Прагу постоянно, причем разные оркестры. Это и классика, и католические песнопения, и протестантские гимны, и православный распев — но не только, иначе получится слишком помпезный образ. Есть еще и арт нуво — это уже чарльстон, фокстрот, и ты можешь идти по Праге, слушая их. А советские новостройки — вообще «попсня», лучше бы она не «застывала». Из-за того, что я работаю на радио, у меня обостренный слух. Хожу по Праге словно мимо разных, часто взаимоисключающих оркестров.

— В чем все же тайна Праги?

— Тайна Праги в ее будущем — как она распрямится, обретет осанку, станет не то чтобы счастливой — а равной себе, когда, наконец, появятся пражане, равные своему городу.

— А если представить себе, что та женщина все же не Влтава, а вся Прага, что бы вы ей сказали?

— Хорошо, а на каком языке обратиться к Праге? Пока что, пожалуй, на немецком. Потому что Прага по духу город немецкой и австрийской культуры. Так что скажу по-немецки: «Ich liebe dich!».