Колонка Ольги Герасимьюк

Интересно, подумала я, пересмотрев опять все новости, шоу, интервью по всем каналам, — вот если бы сюда прилетели марсиане и, подключившись к телеящику, считали себе информацию о месте своей высадки. Какое бы у них было представление об этой стране, с интеллектом которой решили вступить в контакт? Где-то я видела такое в кино — пришелец, считав телеприемник, обрел внешний вид «аборигенов», заговорил на их языке — и растворился среди них, неопознанный. Я почему-то думаю, что нашего марсианина после такой попытки сразу бы забрали в зоопарк. И он бы из клетки требовал у посетителей расплатиться.

Короче — муха, не летай! Не летай сюда, божье создание, здесь «леший бродит, русалка на ветвях сидит». Именно «бродит» и «сидит», а остальные — безмолвствуют. Поэтому и говорю: люди, не плачьте у телевизора! Все неправда! Жизнь есть! И люди есть настоящие, а не те чудовища, которыми вас пугают с утра до вечера!

Я вспомнила, как мне еще во времена брежневщины рассказывала однокурсница, которая одна из первых среди нас родила сына, смешную, довольно жуткую историю. Ее малый, придя из яслей, забился в угол и не хотел оттуда вылезать. Позже оттуда же предупредил взрослых: «Мама, нам воспитательница сказала, что Ленин не мертвый! Он среди нас и любит маленьких детей!!!» И заплакал, потому что не хотел, чтобы его съели.

Страшная история. Но с тех пор я знаю, что такое слово, и как оно может вывернуться в человеческом незакаленном мозгу. А также знаю, что такое — молчанка. Когда молчать о том, что сегодня пятница, не написать нигде это слово, пропустить его во всех календарях и органайзерах, утром не напомнить об этом в новостях — люди привыкнут, что после четверга идет суббота. И в их жизни в общем будет недоставать значительного куска жизни, который состоял из пятниц. Опять потянуло на фантастику, можно было бы сказать, если бы это не было обычной, непридуманной реальностью.

Отложим сейчас марсиан и опасность, которая ожидает вселенский разум в том случае, если он сунется сюда в это мгновение. И поговорим о ближнем, потому что его все же выбираешь первым, когда речь идет о спасении.

Читатель может удивиться, когда я скажу, что все вышеизложенные мысли зароились в моей голове конкретно после поездки в Харьков на заседание Координационного совета по подготовке мероприятий в связи с 75-й годовщиной Голодомора 1932—1933 годов. Это была не первая причина, но такая, которая подействовала наряду с другими особенно ощутимо.

Не ищите в прессе сообщения об этом событии — по Украине в общенациональном масштабе нигде об этом сообщения не было, кроме, как сказала мне подруга, на одном каком-то не очень распространенном канале среди последних в выпуске новостей. А на заседании были все губернаторы, были министры, СБУ, ученые. За их спинами — плотным рядом выстроились телекамеры. Был Президент! А в новостях — ничего не было.

Мы только пережили сообщение о вандализме на Говерле. Перечитали и переслушали заявления российских граждан с угрозами уничтожать наши святыни. Мы ежедневно слушаем сообщения журналистов и транслируемые ими явно заказные предсказания якобы политологов о том, что демократической коалиции может не быть, о возможных кризисах в середине демократических рядов, о том, что народ может расслабиться и идти выживать, потому что напрасно верил в победителей. Мы слышим ежедневно отовсюду, что мы, украинцы, — вечно расколотая нация, что мы «ментально инертные», что неспособны к реформам и что наша душа — в шароварах. Нормальные якобы люди, якобы наши, спрашивают у своих собеседников почему-то всегда так: «А скажите, ввиду того, что у нас, украинцев, своя хата с краю, — можем ли мы...? и т. д». Какой психотерапевт научил нас именно так ставить вопрос, чтобы мы запоминали это, как азбуку — что мы, украинцы, — тяжелы на подъем, предательская, завистливая нация?

При чем здесь Голодомор? При том, что это таки был геноцид. И то, в чем мы живем, и как живем — тяжелые последствия постгеноцидного состояния, пораженного до последней молекулы и последней вакуоли живых клеток нашего организма. Это постгеноцидное состояние было отягощено 75-летним нелечением психики и тела нации, в чем немедленно нуждаются, как в спасении, народы, которые пережили смертельную селекцию и надругательство. Это постгеноцидное состояние передается на подсознательном уровне как память клеток всем поколениям, которые пришли после тех, кого за ноги оттягивали в ямы, засыпанные известью, тех, кто сходил с ума и ел своих детей. Это постгеноцидное состояние отражается на улыбчивых лицах тех, кто говорит, что такого не было и не ходит на могилы своих замученных голодом теть, дядь, невыросших сестер и братьев; женщин, которые так никого и не родили, потому что потеряли такую функцию, или не успели и упали. Президент рассказал там, в Харькове, историю о маленьком Иване, который шел в школу и не имел сил, прилег под глиняным холмом, да и не встал, и никто его тела не подобрал. А та глина подвинулась и засыпала мертвого Ивана. Но так он с тех пор и лежит под той глиной. И скелет его уже постарел вместе с этой землей на 75 лет. И никто этого уже деда Ивана до сих пор не вытянет оттуда и не похоронит по- человечески. Хотя все ходят мимо него и знают, что он там. И никакие камеры, которые были в том зале, и все это могли слышать, эту историю людям не пересказали, потому что в тот момент журналисты уже устали слушать о Голодоморе и пошли курить, ожидая выхода Президента к прессе, чтобы спросить его о Добкине, мэре Харькова. Как будто народ Украины только об этом их, журналистов, и просит с утра до вечера.

Голодомор должен быть признан геноцидом нации, в первую очередь, как говорил Президент, для того, чтобы мы с Голодомором не жили завтра. Из памяти это не сотрешь, но с этим нельзя жить завтра! В тех словах было вот о чем — скажу, как я это понимаю: Голодомор был возможен как карательный метод для нации, у которой не было государственности, — для того, чтобы государства у нее никогда не было. Украина была все равно особенно опасна, хотя и не имела государства. Она была опасна даже после страшной катастрофы давнего разгрома гетманской столицы Батурина вместе с десятками тысяч его жителей, после поражения Мазепы, после ликвидации Казацко-Гетманского государства, после тогдашней волны террора против украинцев, уничтожения их культуры, ассимиляции. Украина все равно была опасна — на самой границе с Европой жил очень многочисленный крестьянский народ с мощной памятью, с колоссальным духом и опытом освободительной борьбы. Это нужно было умертвить, бросить в яму и засыпать известью. Они это почти сделали уже. Потому что потомкам скучно об этом слушать, и они идут курить.

Просто кое-кто выжил. И как говорит моя подруга, редактор этой газеты, Лариса Ившина, тот, кто при памяти, — тот должен ходить по украинскому миру и будить его, потому что иначе, как говорил в Харькове Президент, мир будет несовершенным, если он сам себе не скажет правды о нас. Президент был грустен — он видел перед собой чиновников, которым это так и не стало понятно. Он зачитывал им страшные свидетельства, вытянутые СБУ из-под замков, о том, что делали с родителями этих же чиновников — старался, чтобы они подняли отяжелевшие веки над закрытыми глазами и увидели могилы тех родителей, неубранные, неосвященные, без крестов и каких-либо признаков, такие, как и хотели те, кто их убивал, — безымянные затоптанные ямы.

Может ли пресса, которая ищет себя в свободном мире и блуждает там без вех, быть адекватной потребностям общества, которое не выздоровело после Голодомора? Можно ли упрекать этих молодых людей с микрофонами и телекамерами, что они не ищут истины, не ждут ответов, но и не ставят осмысленных вопросов? Можно ли обвинять того, кто не знает? Я бы не делала этого, потому что надеюсь, что узнают, научатся, услышат, перестанут лениться искать глубже, чем это комфортно. Но я должна заметить, что тот, кто не знает, — виноват, потому что не ищет знания. А еще больше — тот, кто знает и поддерживает это положение вещей, ставит его на службу своим мелким временным политическим интересам.

Неожиданно, но именно Голодомор стучит в сердце, чтобы люди не жили с этим завтра. Только мы осознаем, что террор голодом был применен к тем, кто борется, — сразу в голове просветлеет, потому что причины Голодомора перестанут быть иррациональными. Тогда журналистика сможет стать свободной и национальной. А сейчас она блуждает. Потому что нет перед ней линии горизонта. В ненациональном пространстве информации Украины нет заметной группы граждан. Неразгосударствленные СМИ, языковая диспропорция, подавляющее присутствие мощного медийного в информационном пространстве государства иностранного канала влияния на общественное сознание, в виде разнообразных российских проектов, в частности — многочисленных «клонов» российских изданий в Украине, отсутствие экономических стимулов для владельцев и менеджеров СМИ продвигать собственный оригинальный украинский проект — все это делает страну уязвимой для деструктивных внешних влияний. Вот здесь я бы вернулась к марсианам, которым ну никак не понять нашей сути после просмотра всего вышеназванного. Но запутанными пришельцами являемся потенциально все мы, кто не знает, что было во вторник в Харькове, почему по телевизору показывают только пожары, катастрофы, Добкина, людей, которые говорят, как будто не будет демократической коалиции, тех, кто не умер и любит перепуганных маленьких детей; почему журналистам платят деньги за неправдивые новости и заказные якобы аналитические пророчества, почему они приносят эти деньги домой и идут зарабатывать такие деньги еще и не боятся, что заразят своих детей страшной заразой, почему кто-то идет работать на такую работу, которая делает общество растерянным, неосведомленным и расстроенным тем, что жизнь остановилась; почему люди слышат ежедневно по телевизору и по радио, что они устали и никому не верят, если у них об этом никто не спрашивал, потому что из далекой Пантелеймоновки не дозвонишься к гламурному телеведущему и не спросишь: а не приедешь ли ты к нам, на Пантелеймоновщину случайно, чтобы узнать, чего мы на самом деле здесь хотим? Что и почему может сложиться из длинного предложения в километровый абзац. Такой хаос мыслей и представлений о себе, своей собственной стране разрушает дорогу к общественному согласию. Чтобы мы понимали друг друга, украинцы всех регионов, биографий и судеб, нам нужно прийти к памяти, к коллективной памяти. К исторической памяти. Общей памяти. Но наше информационное пространство при его нынешней структуре и наполненности не готово к выполнению такой значимой задачи как приведение к исторической памяти народа, значительная часть которого и не может ничего помнить в силу тех обстоятельств, что это было не с ним — их сюда привезли и поселили в дома в еще не выветренные после умерших, опухших от голода хозяев.

Голодомор, его очередная дата, наверное, заставит нас скоро зажечь свечи на подоконниках. Хочу, чтобы их было в этом году больше. Но, как сказала Оксана Пахлевская, рецензируя изданную в этом году газетой «День» книгу «Чому він нас знищував?», признание Голодомора геноцидом — это тест на этическое присутствие нации в мире. Этот тест очень непростой — и первыми его должны пройти журналисты. Потому что они должны контролировать других, имея на это право сознательного гражданина и «хомо сапиенс», не болеющего страхом и корыстностью. Имея на это право человека, у которого есть прошлое.