Удалой молодец и «парубок моторний»

В том, что сказка Леонида Филатова «Про Федота-стрельца удалого молодца» не заняла подобающего ей места в идиоматике современного русского языка, «виноват» только сам автор. Его блестящее авторское исполнение до сих пор перечеркивает все попытки «внедрить» в массы — при помощи средств массовой (экранной) культуры — текст сказки. Филатовская сказка заслуживает не только талантливой экранизации, но и обстоятельного культурфилософского исследования. Потому что рассказывает о загадочной русской душе больше и лучше иных «серьезных» произведений. Сравнение же «удалого молодца» с архетипическими представителями украинской культуры (номер первый принадлежит здесь, понятное дело, нашему любимому «парубку моторному» Энею Анхизовичу) продвинет нас дальше в познании собственного национального ego, увиденного в зеркале чужой культуры.

Сказку «Про Федота-стрельца» можно смело идентифицировать в качестве удачной попытки возродить травестийный жанр в современной русской литературе. Травестия, пик популярности которой приходится на ХVII—ХVIII столетия, означает, как известно, разработку «высокой» темы в «низких» языке и стиле. Например, возвышенное «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей» в филатовском «низком» исполнении звучит так:

Хватит делать дураков

Из расейских мужиков!

Мне терять теперя неча,

Кроме собственных оков!

Советские идеологемы вспоминаются и в связи с авторской характеристикой героя. «Был Федот ни красавец ни урод, ни румян ни бледен, ни богат ни беден, ни в парше ни в парче, а так, вообче». Как говорили в советские времена, «простой советский человек», он же неприметный герой трудового (невидимого etc.) фронта. Можно копнуть еще глубже — до «хорового», как его называл Д.Лихачов, коммунитарного начала русской культуры, которое обобщает и деиндивидуализирует личность. Украинский же национальный индивидуализм (доходивший иногда, к сожалению, до крайних, разрушительных форм — «моя хата с краю») акцентирует внимание на совсем иных качествах. Наш герой —

«... хлопець хоть куди козак,

Удавсь на всеє зле проворний,

Завзятійший од всіх бурлак.(...)

Бо — хрін його не взяв — моторний,

Ласкавий, гарний, і проворний,

I гострий, як на бритві сталь».

Такие вот два по видимости разные национальные типы. А что скрывается за видимостью?

Отношение героя и власти — божьей в лице олимпийских богов, и «от Бога» в лице Царя расейского — образует тот основной стержень, вокруг которого вращается повествование наших авторов (фоном к этой основной теме звучит тема династического брака).

Украинский классик, описывая в «Энеиде» верховную власть, манифестирует либеральный принцип laisser faire (фр. — «разрешать делать», не препятствовать природному течению событий). Юпитер в этом смысле — принципиальный либерал, последовательно отстаивающий позицию невмешательства в дела подлунного и подчиненного ему мира (теолог здесь вспомнит про деизм). Все попытки лоббирования интересов той или иной стороны конфликта смертных разбиваются о твердую позицию отца богов и людей. «Я в правді твердий так, як дуб» — весомо напоминает Зевс и требует от бессмертных прекратить всяческое вмешательство, предоставив событиям течь так, как это угодно судьбе. «Бо книжка Зевсова з судьбами, Несмертних писана руками, Так мусила установить». Причем неважно, идет ли речь о событиях незначительных, например, боксерский поединок в Сицилии на поминках Анхиза:

«Мовчіть!.. Чого ви задрочились?

Чи бач, у мене розходились!

Я дам вам зараз тришия!

Ніхто в кулачки не мішайтесь,

Кінця од самих дожидайтесь,

Побачим, — візьме-то чия?»

Или судьбоносных — таких как битва за Италию:

«Мовчіть! Роти пороззявляйте,

Хто писне, — морду розміжжу.

Проміж латинців і троянців

I всяких турнових поганців

Не сікайся ніхто в війну;

Ніхто ніяк не помагайте,

Князьків їх також не займайте,

Побачим, здасться хто кому».

Критики ортодоксального либертарианства, коих не мало (особенно в России, да и у нас тоже), справедливо обращают внимание оппонентов на издержки метода и предлагают синтетический подход, небезосновательно указывая: иногда вмешательство власти в естественный ход событий будет не зловредным вовсе, но благу приятным.

Скажем, судьбе было угодно, чтобы Эней заехал в Карфаген к Дидоне в гости. «Полюбиться її він мосці і буде бісики пускать» — дальновидно предопределяет ход событий, для верности заглянув в свою великую книжку, Зевс Сатурнович. Однако кто ж мог то предвидеть и какой судьбе такое понравится, чтобы «Еней в гостях прожив немало, — що з голови його пропало, куди його Зевес послав». Вот тут и требуется вмешательство власти — хирургически радикальное, точечное, быстрое.

«Біжи лиш швидше в Карфагену,

— Зевес гінцеві так сказав,

— I пару розлучи скажену,

Еней Дідону б забував.

Нехай лишь відтіль уплітає

I Рима строїти чухрає,

— А то заліг, мов в грубі пес».

Исповедуя стоическую философию — «та вже що буде, те і буде, а буде те, що бог нам дасть» — Эней способен адекватно воспринять чудесные и вместе с тем необходимые исключения из общего порядка вещей. И действовать соответственно. «Піджав хвіст, мов собака, Мов Каїн, затрусивсь увесь; Iз носа потекла кабака: Уже він знав, який Зевес. Шатнувся миттю сам із хати Своїх троянців позбирати». Причем адекватность восприятия-действия имеет также и противоположную направленность. Когда по всему выходило, что без чудесного вмешательства горящий троянский флот не спасти, и получилось бы, что строительство Рима откладывается на неопределенное время, Эней весьма решительно и энергично напоминает олимпской инстанции о непредвиденных и нежелательных превратностях судьбы (используя римский принцип «do ut des» — даю, чтобы ты дал).

«Олімпських шпетив на вся губу,

 Свою і неню лаяв любу,

Добусь і в рот, і в ніс Зевес. (...)

«Та враг бери вас, — що хотіте,

Про мене, те собі робіть(...).

Пустіть лиш з неба веремію

I покажіте чудасію,

А я вам піднесу ралець».

В отличие от либеральной власти олимпийских небожителей, власть расейского царя насквозь тоталитарна. Неусыпный контроль органов за инакомыслящими («вынюхивает собака, думающих инако»), мелочная опека, семейный домострой, короткий поводок и прочие прелести тоталитаризма, которые кого угодно могут довести до ручки. «Зовет царь стрельца, удалого молодца. Опять поручение гусударственного значения. Да когда же кончится энто мучение!» — возмущается даже повидавший немало Скоморох- Потешник (скоморох в древней Руси — бродячий комедиант).

Федотово отношение к такой власти рассудочно, с одной стороны, а с другой — иррационально. Исповедуя резонное «спорить с властью не резон» (от фр. raison — разумное основание), он тем не менее воспринимает последнюю в качестве вседовлеющей (и довлеющей себе) сущности. Такой, например, как природа. Его объяснительные гипотезы странного поведения разговаривающей птицы (не попугая) соединяют в себе, казалось бы, несоединимое — существующее «по природе» и возникшее «по установлению» (в этих терминах греки отделяли законы природы от законов человеческих).

То ли леший нынче рьян,

То ли воздух нынче пьян,

То ли в ухе приключился

У меня какой изъян, (причины природные. — Е.З. ).

То ль из царских из окон

Оглашен такой закон

— Чтобы птицы говорили

Человечьим языком?..

(Причина, существующая «по установлению»).

При таком «панкратизме» Федотова сознания стоит ли удивляться, что, получив от «кратоса» задание добыть златорогого оленя, удалой молодец ни на миг не усомнился в принципиальной осуществимости задуманного (Царем). Ибо царево веление видоизменяет самое идею, реализует конструкт, измышленный (на пределе рациональных способностей!) сугубым эмпириком Бабой Ягой. Последняя, получив заказ на креативную идею «згубления» Федота, категорически уверяла заказчика:

 Обыщи весь белый свет

— Таковых в природе нет!

Энто я тебе, голуба,

Говорю, как краевед!..

И — ошиблась. Таких оленей нет, понятно, ни в Туле, ни в Твери, но где-то очень далеко, скажем, в Багдаде такой диковинный зверь точно пребывает (правда, в ограниченном количестве — «от силы штуки три»). Бытийствует царевым велением, которое есть закон. Природы в том числе. (На отождествление власти социальной и природной указывают современные российские философы: «Кроме социального рабства, российский крестьянин всегда был также рабом климата, неблагоприятного для занятий сельскохозяйственным трудом, рабом природы» — С.Никольский. «Вот несчастье, вот беда: дичи нету и следа» — Л.Филатов.)

Правитель, издающий законы природы и тем нарушающий естественное право, делает своих подданных априорными преступниками. «Гусударственное дело — позарез нужон олень!» — этим определяется не только государственная необходимость, но и преступление против государства, каковое злодейство будет заключаться в недопоставке требуемого парнокопытного животного.

Не гунди и не перечь,

А пойди и обеспечь,

 А не то в момент узнаешь,

Как башка слетает с плеч!..

Эдакое «план — закон; выполнить его — долг, перевыполнить — честь» с поправкой на архаичность стимулов к безусловному выполнению плановых показателей.

Самодержец всерасейский обрисован Л.Филатовым узнаваемыми красками: «Царь на вид сморчок, башка с кулачок, а злобности в eм — агромадный объем». Слово царя — тверже сухаря (в том, наверное, смысле, что обладает зубодробительными свойствами); шутить правитель не любит — враз башку отрубит (resp. «в сортире замочит»). Впрочем, с соблюдением всех формальных процедур. Выдавая руководителю правоохранительных органов задание на немедленное изничтожение коварного стрельца («сей же час стереть с лица»), нетерпимый к чужим успехам («шибко грамотный, стервец!..») верховный главнокомандующий строго предостерегает подчиненного от неоправданного применения силы:

Чтоб худого про царя

Не болтал народ зазря,

Действуй строго по закону.

(См. современную практику российского «басманного правосудия»).

В общем, как справедливо замечает филатовский Скоморох-Потешник, жизнь у Федьки — хуже горькой редьки. Скверно. Но и у нас не лучше; «біда для нас — судьби устав! Еней в біді, як птичка в клітці; запутався, мов рибка в сітці». Интересно сравнить: как выпутываются наши герои и каким образом переживают они свои жизненные горечи?

Эней видит выход в широкой коммуникации и демократических процедурах. Ностер магнус панус постоянно обращается к громаде — «просить собі у ней поради, чого собою не вбагне», он прислушивается к мнению рядовых членов громады, особым вниманием отмечая людей знающих и опытных (таких, например, как Охрим-Невтес, каковой пройдисвит хоть «здавався і нікчемний, та був розумний, як письменний, слова так сипав, як горох»). Тем не менее славный троянорум князь и в мысли не допускает снять с себя (и перепасовать громаде) хотя бы долю ответственности. Постоянно пребывая в державных заботах, даже когда все спят, «Еней один не роздягався, Еней один за всіх не спав; він думав, мислив, умудрявся (бо сам за всіх і одвічав)». Единолично. Что же до остальных, то в точном соответствии с принципами демократического централизма,

«Не знав троянець ні один,

Куди, про що і як швендюють,

Куди се так вони мандрують,

Куди їх мчить Анхізів син».

Взявший на себя всю полноту ответственности за развитие ситуации.

Эней деятелен и прагматичен. Когда прибывшие в землю Латинскую троянцы столкнулись с проблемой культурного диалога, каковую проблему громада признала неразрешимой в иноязычной среде («ми їх мови не втнемо; Слова свої на ус кончають, Як ми що кажем їм, — не знають, Між ними ми пропадемо»), Эней не развесил сопли бахромой и не стал шпетить олимпських на всю губу, а

«...зараз взяв догадку,

Велів побігти до дяків,

Купить піярськую граматку,

Полуставців, октоїхів;

I всіх зачав сам мордовати,

Поверху, по словам складати

Латинськую тму, мну, здо, тло;

Троянське плем’я все засіло К

оло книжок, що аж потіло,

I по-латинському гуло. (...)

За тиждень так латину взнали,

Що вже з Енеєм розмовляли

I говорили все на ус...»

Про российское поведение в иноязычной среде современные умники сложили анекдот: «Я здесь живу уже неделю, а полицейские до сих пор не разговаривают по-русски» — возмущается русский с Брайтон Бич.

Наши северные соседи славятся левым умением подковать блоху, демонстрируя при этом полную беспомощность в делах более прагматичных и приземленных. Выучить иностранный язык, добыть хитрый ковер или оленя-заморочку, т.е. осуществить нечто, в принципе подвластное рациональному осмыслению и предметному воплощению — нужно только сбегать в библиотеку, квалифицированно составить схемку аль чертеж да затеять вертеж — это не для нас, мы будем жаловаться на судьбу и решать вечные российские вопросы «что делать?» и «кто виноват?».

Однако когда ставится запредельная задача — поймать жар-птицу, слетать в космос, добыть То-Чаво-Не-Может- Быть — русский мужик сопли распускать не будет, а рванет рубаху на груди и таки добьется своего!

Ай да встреча!..

Стало быть

Я сумел тебя добыть,

— То-Чаво-На-Белом-Свете

Вообче-Не-Может-Быть!

Чем, тоскуя да хандря,

Жисть расходовать зазря,

— Может, сплаваешь со мною

До расейского царя?..

(Вспоминается кстати Геракл, который, будучи некоторое время слугой аргосского царя Эврисфея, сумел «добыть» — с а(и)довой глубины — трехглавого пса Кербера. И тоже с доставкой заказчику на дом).

То-Чаво-Не-Может-Быть, а на самом деле, как оказалось, быть очень даже может, суть расейский народ — реальность бытия идеала «хоровой», коммунитарно- коллективистской организации. Я готов хоть к пчелам в улей, лишь бы только в колефтив! —

Признается трансцендентный робинзон с острова Буян и для пущей убедительности рассказывает о своем суицидальном синдроме тысячелетнего одиночества («думал было удавиться...»). Теперь, чтобы вырваться из одиночки и ощутить себя частью целого (барака), он готов на все:

Прикажи — и хоть куды,

 хоть на добычу руды! б

уду вкалывать задаром,

без питья и без еды!

Хоть в северной Воркуте, хоть в солнечном Магадане. В общем, «загадочная русская душа», «умом Россию не понять», и прочая трансценденщина.

Но иногда исполнительному, терпеливому и работящему расейскому народу шлея попадает под хвост. И тогда вспыхивает русский бунт — бессмысленный и беспощадный.

Марусины рассказы о сексуальных домагательствах Царя, каковыми рассказами верная жена попотчевала голодного Федота, только что возвратившегося из длительной заграничной командировки (хотя тот просил не рассказов, а щей — пожирней да погущей), спровоцировали бунт, вылившийся в свержение самодержавия.

«Осерчал Федот, созвал чесной народ. Решили соседи пособить Феде. Фрол взял кол, Устин взял дрын, Игнат взял ухват, Егор взял топор. И все за Федотом — к царевым воротам». (Кстати сказать, описание бунта нациоинвариантно; батько Котляревский так пишет о бунтующих латинянах:

«Кухарка чаплію вхопила,

Лакей тарілками шпурляв; (...)

Гуменний з ціпом скрізь совавсь,

Тут рота косарів з гребцями

Йшла битись з косами, з граблями,

Ніхто од бою не цуравсь».

Царя, взятого в дреколье, судят судом столь неправым, что вспоминается хрестоматийное «широки натуры русские, нашей правды идеал не влезает в рамки узкие юридических начал». Судят не за конкретные правонарушения, а по факту «плевка народу в душу» (в Федотовом лице), каковым фактом подсудимый превращается в отпетого «врага народа». Всякие попытки оправдаться грубо обрываются: «будешь гоношиться, — съезжу в рыло невзначай!». В итоге обвиняемый оговаривает себя и своих подельников, признает вину, надеясь на пощаду: «пощади меня, стрелец! я — мерзавец! я — подлец!»

Но — расейский бунт беспощаден! Никакой пощады врагам народа! Их ждет судьба пассажиров известного «философского парохода». «Мы посадим вас в бадью, кинем в море — и адью! (...) И неси вас, окиян, прям на остров на Буян!»

Прошу обратить внимание на неоправданную жестокость Федотова решения и сравнить ее с природным милосердием Энея. Стрелец-бунтарь категорически отказывается рассматривать компромиссные варианты ссылки низложенного монарха (Воронеж, Елец; «только не на Магадан, — умоляет старик, — энто мне не по годам, я пока туды доеду — опасаюсь, дуба дам!..»). Наш же козак-победитель, «к добру з натури склонний», от избытка доброчувствия чуть было не пощадил поверженного врага, хотя тот просил только лишь о «последних почестях».

«Прошу, як козака, благаю,

Коли мені смерть задаси,

Одправ до батька труп дублений(...)»

Еней од речі сей змягчився

I меч піднятий опустив;

Трохи-трохи не прослезився

I Турна ряст топтать пустив.

Царя с его камарильей ряст топтать не пустили, но отправили перепахивать гладь морскую. Никто из провожающих не прослезился. Даже царевна: «Что касается царя, — пусть он едет за моря. Мне евойные проблемы глубоко до фонаря». В общем, как подытожил удалец, «нам теперь не слезы лить — песни петь да меды пить!..»

За сим показывается светлое будущее. Все, на что способно То-Чаво-Не- Может-Быть (т.е. народ, производящий совокупный национальный продукт), передается в распоряжение революционных масс. «Ставь на скатерть все подряд — шоколад и мармелад, и голландскую грудинку, и чухонский сервелат». Как говорил незабвенный Шариков П.П., взять все — и поделить.

Всю вину за то, что обрисованная картина получилась не слишком разумной — «что сказка дурна» — рассказчик берет на себя. Впрочем, не слишком опасаясь наказания. Ибо в соответствии с давним русским обычаем, дурак, как олицетворение половины российских бед, неподсуден. У Пушкина: «Поди прочь, дурак! схватите дурака!» — требуют лучшие государевы люди (аристократы-бояре). «Оставьте его» — распоряжается государь. Дурака оставили. Сидеть на дороге. Дураки и дороги. Вечная окаянность России.

Когда благому просвещенью

Отдвинем более границ,

Со временем (по расчисленью

Философических таблиц,

Лет чрез пятьсот) дороги, верно,

У нас изменятся безмерно, —

оптимистически прогнозирует известный российский футуролог Пушкин А.С.