Плутарх из Новой Праги

Мы беседуем в хате Федора Николаевича, залитой светом осеннего солнца и листвы. Въезжая в Новую Прагу, еще издалека замечаешь ее красно-коричневую черепичную крышу. Хата стоит на пригорке, рядом с автотрассой. Если бы нужно было спросить, где живет «дед Плотнир», в Новой Праге показал бы каждый. Святая святых в этой хате — библиотека хозяина. О ней мы еще вспомним, а пока что я прошу Федора Николаевича рассказать о своей родословной.

— Плотнир — это ведь, наверное, прямое указание на ваши казацкие корни?

— Я долго не мог разобраться с этимологией этого слова. Писал даже историку Владимиру Голобуцкому, ездил к известной исследовательнице Казацкой эпохи Елене Михайловне Апанович (потом переписывался с ней). И вот что выяснилось. Когда-то на Сечи был Платнировский курень, который — после того как Екатерина II разрушила Сечь — переселился на Кубань. Там есть даже станица Платнировская. Плотниры — это оружейники…

Мой далекий предок по отцовской линии, казак Платнировского куреня, во времена Колиивщины действовал в одном из повстанческих отрядов. После поражения восстания он поселился здесь, в степях, в Петриковскому зимовнике... А родители мои были простыми крестьянами. Чуть ниже улицы, на которой я живу, когда-то были четыре хутора. Там жили мои предки. В семье я был старшим сыном. В гражданскую отец воевал под Царицыным. Между прочим, он часто добрым словом поминал Думенко, которого сами же большевики и уничтожили. А Троцкого проклинал. Говорил, что он очень многих расстреливал ни за что...

А когда началась коллективизация, моего отца едва не силой затянули в колхоз. Посланцы от уполномоченных приходили даже среди ночи. «Ну что, надумал записываться в колхоз?» Это был просто моральный террор.

— Вы сказали, что Праг много, а Новая Прага только одна…

— Когда-то это был, как я уже говорил, Петриковский зимовник, названный так в честь казака Петрика, известного своим бунтом против гетмана Мазепы и попытками вместе с запорожцами в союзе с крымским ханом отделиться от Московии… Поселение разрасталось за счет беглецов — здесь собирались те, кто хотел воли и земли, или же — как староверы — хотел сохранить верность своим религиозным убеждениям. В 1822 году Петриковка вошла в состав аракчеевских военных поселений и была переименована. С тех пор это Новая Прага. Наверное, это связано с тем, что здесь тогда разместился Пражский полк, который во время войны с Наполеоном разбил большой отряд французского войска. Произошло это под пригородом Варшавы — Прагой. А вообще здесь, в степной Украине, много населенных пунктов имеют в своих названиях слово «новая», «новый»… Новомиргород, Новгородка, Новогеоргиевск, Новоукраинка, Новый Стародуб…

— Федор Николаевич, а как вы заинтересовались историей? Это же вроде не было непосредственно связано с вашей профессией, образованием?

— После десятилетки я хотел поступить в кавалерийское училище в Кировограде. Но потом его слили с Пензенским училищем, и в 1937 году я по направлению военкомата подался в Пензу. Я не был из семьи раскулаченных, имел за спиной десятилетку — тогда это было редкостью. Но меня не приняли из-за… высокого роста! Я расплакался, как маленький ребенок. Ребята привели меня к начальнику, а тот оказался земляком из Зиновьевска (Кировограда). «Так для тебя и лошадь не подберешь», — сказал он, и в училище таки не принял. Пошел я работать в пекарню экспедитором. А потом поехал в Тулу, где поступил в оружейно-техническое училище…

— …и таки стали плотниром, то есть — оружейником?

— Ну, тогда я еще и не знал, кто такие плотниры… Когда началась финская кампания, Ворошилов в день своего рождения досрочно присвоил мне и еще двадцати шести отличникам по «два кубика» (позже — звание лейтенанта). Я стал военным техником второго ранга. Пока ехал на фронт, война с финнами закончилась.

А потом была война с Гитлером. Я воевал на территории Белоруссии, служил в пехоте. Имею медаль «За отвагу».

В октябре 1941-го попал в плен. Может, помните: Константин Симонов допытывался у маршала Жукова, когда было тяжелее всего. Тот сказал: «В октябре 1941 года». Нас окружили под Вязьмой. Я был ранен, и с пробитыми легкими оказался в руках немцев. Был в нескольких лагерях на территории Белоруссии, а потом нас повезли в Германию. По дороге несколько пленных, и я в том числе, убежали из поезда. Какие-то люди — может староверы? — дали нам на несколько дней пристанище, а затем мы пошли на восток, домой. И таки добрались до родных краев, хотя ноги мои совсем опухли. А потом была облава, и немцы забрали меня в Кировоград. Оттуда осенью 1942-го дней за двадцать привезли в Бухенвальд. Там я стал номером 35949. Работал в разных командах, между прочим, — и на родине Энгельса, в городе Вупперталь.

В Бухенвальде я был до апреля 1945 года. В концлагере мы готовили восстание. Но не вышло: накануне нас погнали из Бухенвальда, с горы Ваймар погрузили в эшелон и повезли — без еды и воды — в сторону Мюнхена, в концлагерь Дахау. Муки жажды были особенно нетерпимыми. Найдешь в вагоне какое-то углубление — а в нем капля воды, слижешь. Только что той капли? Когда приехали в Дахау, был конец апреля, сходили снега. Кое-кто из пленных не выдерживал, хватал горсть снега, но немцы тут же таких пристреливали. Я умышленно уронил свою полосатую лагерную «тюбетейку», наступил на нее ногой, а затем поднял и долго высасывал из нее влагу…

В Дахау смертность среди узников была такая большая, что в крематории их не успевали сжигать. Тогда собрали команду, которая должна была подбирать мертвых и складывать в кучи, а тела посыпали солью…

29 апреля войска союзников освободили нас… А потом всего было…

Ну а что касается вашего вопроса об увлечении историей, то я еще мальчишкой любил слушать, расспрашивать, просил отца, чтобы он, если куда-то едет, брал и меня с собой. Я очень люблю свой край.

— А что вы как краевед считаете своими наибольшими удачами?

— В 1992 году кировоградская газета «Елисавет» напечатала мою статью «Незамулені джерела», в которой я описал кое-что из истории Новой Праги. Какая это для меня радость была! Чувствовал себя счастливым человеком и тогда, когда отыскал степную балку, в которой когда-то Семен Климовский основал свои Припутни. И еще, знаете, я боготворю своего земляка Алексея Захаровича Попельницкого, великого книжника и просветителя. Вот у меня есть его портрет. Попельницкий родился в Новой Праге, потом учился в Новороссийском университете, какое-то время преподавал в частных школах Швейцарии. Как ученый, он исследовал историю земельной реформы 1861 года. Как-то я, гостя у родственников в Днепропетровске, натолкнулся в букинистическом магазине на роскошное шеститомное издание «Великая реформа (1861 — 1911)». Попельницкий был в составе редколлегии этого юбилейного многотомника, в пятом томе напечатаны две его работы… Этот шеститомник запал мне в сердце, и я таки одолжил денег и купил его (за каждый том нужно было заплатить по 25 рублей — при моей тогдашней пенсии 81 рубль!). А потом нанялся в путевой отдел, два месяца косил сорняки над дорогами, прореживал и подрезал деревья в придорожных лесополосах, чтобы заработать денег и вернуть долг…

Во время революции Попельницкий вернулся из Петербурга в Новую Прагу. На то время у него была огромная, очень богатая библиотека. Была у него даже рукопись Радищева. В голодный 1921 год библиотеку было сохранить очень тяжело, но Алексей Захарович таки сберег самое ценное и в 1929 г. передал свои сокровища в Киев, в Всенародную библиотеку Украины. А вскоре он умер и был похоронен на Лукьяновском кладбище…

О Попельницком я написал очерк, и теперь он вошел в мою книжечку «Петриківські бувальщини» (Кировоград, 2000).

Книгу краеведческих очерков «Петриківські бувальщини» Федор Николаевич сопроводил кратким словом «От автора». «За долгие годы жизни собрал немало материалов о родном крае, — написал он, обращаясь к своим читателям. — На склоне лет появилась органичная потребность систематизировать собранное в виде книги, чтобы мои краеведческие исследования и впредь служили людям. Появилась и возможность издать свой сборничек: правительство Германии платит определенную компенсацию за мой каторжный труд в концлагере Бухенвальд и Дахау, куда меня во времена войны занесла горькая судьба…»

На свои остарбайтерские деньги Федор Плотнир вскоре издал и «Новопразький літопис» (Кировоград, 2002). Вместе эти две скромных с полиграфической точки зрения книжечки стали воплощением давней мечты Федора Николаевича создать что-то наподобие истории Новой Праги. И он таки многое сумел поведать о прошлом городка, его людях, о легендах края, провел читателей по улицам и окрестностям Новой Праги, описал чумацкие пути, ярмарки, церкви, колодцы, речушки и уничтоженные временем хутора на их берегах (среди тех хуторов была, между прочим, и Секретаревка — «небольшая экономия» родителей известного ученого Дмитрия Чижевского на берегу маленькой Мурзинки). А сколько здесь интересных историй! О декабристе Вегелине и конно-почтовой станции около Новой Праги, где останавливался Александр Пушкин, когда ехал из Одессы в Михайловское; о сабле Наполеона, которая чудом попала в имение Воронцовых-Дашковых, что за каких-то пятнадцать километров от Новой Праги; о местном «доме с мезонином»; о памятнике Александру III, построенному в честь появления в степных краях императора, который в 1888 году приехал сюда осматривать войска…

— Федор Николаевич, мне рассказывали, что вы нашли здесь и местный «Бабий Яр»?

— Наша местность входила в определенную еще в 1792 году черту оседлости. Евреям здесь жить позволялось, и они, следует сказать, сыграли заметную роль в экономической жизни края. Были среди них владельцы мельниц, маслобоен, мастерских, лесоскладов, торговых заведений, была и беднота. После экспроприации в 1917 — 1918 годах зажиточные семьи покинули Новую Прагу. Во время войны фашисты согнали местных евреев в концлагерь, устроенный в большом помещении в глубине школьного двора, рядом с синагогой. Свозили их со всего Долинского гебитскомиссариата. Трудоспособных гнали на работу в каменный карьер над рекой Бешкой, а стариков, женщин и детей вывозили и расстреливали в Рябоволовой балке. Я знаю только одного человека, которому удалось вырваться из этого ада, — Леонида Соломоновича Эльберта. Не так давно мы с ним встречались, ездили в ту страшную балку. Местные краеведы установили там обелиск… (Федор Николаевич как раз и был одним из тех, кто инициировал установление этого обелиска в память жертв Холокоста. — В.П. ).

Я всегда возмущаюсь, когда украинцев выставляют как чуть ли не каких-то прирожденных антисемитов. История моей Новой Праги свидетельствует, что это чистейшая ложь. Я украинец, хотя по материнской линии есть немного и польской крови. А обелиск в Рябоволовой балке мы устанавливали своим новопражанам-землякам — для меня это было самым главным. И я хотел, чтобы память о цене, заплаченной всеми нами в великой войне с фашизмом, не исчезала.

Вот посмотрите: это картина, которой я очень дорожу, — «Неопалимая купина». Для меня это символ нашей Украины. Кто только не посягал на нее! И монголы, и турки, и ляхи, и москали, и немцы — пальцев на двух руках не хватит. А она все-таки выстояла…

В конце беседы заходим в комнату, которая и является «святая святых» в хате Федора Плотнира. Библиотека. Вдоль стен — книжные шкафы, которые Федор Николаевич пополняет всю жизнь. Как-то он передал мне «царский» подарок: «Отечественные записки» за 1860 год, т. СХХХIХ. На листочке Федор Николаевич пометил страницу 44: там начинается статья о Шевченковском «Кобзаре» издания 1860 года. И еще одна вставка — непременный плотнировский экслибрис. Экслибрисы — «слабость» Федора Николаевича; их у него десятки. Даря свои «Петриківські бувальщини» или «Новопразький літопис», он обязательно украсит экземпляр книжным знаком…

…Пока расшифровывал эту нашу с Федором Николаевичем беседу, получил из Новой Праги письмо. «Очень гаснет зрение, пишу наугад. Так внучка разбирает мое писание и набирает на компьютере…» А дальше Федор Николаевич вспомнил мою статью об Афанасии Фете в «Дне» и теперь просит помочь ему найти стихотворение «Я в даль иду своей дорогой…», поскольку исследователь творчества Фета Борис Бухштаб написал краеведу, что поэт под этим стихотворением сделал примечание: «Новая Прага». И еще известие: «закончил «рукописи» (компьютерный набор) своей третьей (и последней) книжечки — «Наші земляки». Буду просить В.В. Громового (земляка и духовного ученика Ф. Плотнира, заслуженного учителя Украины, депутата Кировоградского областного совета. — В.П. ) взять на себя заботы об ее издании. Деньги на издание я насобирал…»

Насобирал Федор Николаевич свои пенсионерские копейки, чтобы не ушли в небытие еще несколько страниц истории его Новой Праги. Понемногу угасает его зрение, зато дух не стареет. Ведь плотниры — это оружейники. Оружейники духа, имеющие свою неопалимую купину… Чудаки, которые не могут жить без своего донкихотства….

Читая письмо, я невольно вспоминал слова Федора Николаевича: «По материнской линии мы долгожители. Моя бабушка жила 98 лет, а мать — 97. До конца жизни она могла вдеть нитку в иглу…» По-видимому, какие- то невидимые силы таки берегут Плотниров. Может, это и есть Судьба? Капризная, зато и ласковая к этим беспокойным и удивительным людям, которые знают о счастье что-то такое, чего не знают другие…