«Мрачной эпохи потемки...»

Уважаемая редакция!

Уже много лет я ничего не выписываю — не по карману. Номер вашей газеты за 5 марта 2003 г. попал мне в руки случайно. В поддержку вашей публикации «Когда мы его похороним?» посылаю вам свои стихотворения.

Своим стихам я предпосылаю небольшое вступление с единственной целью: донести до редакции, если повезет, и до читателей, мысль о том, что моя ненависть к сталинизму (а Сталин сам по себе еще не сталинизм!) не конъюнктурна, вытекает не из чьих-то исторических оценок, а из собственных жизненных впечатлений.

Да, это правда — страна рыдала и стенала на траурных митингах в марте 1953 года. Я хорошо помню эти слезы и сопли учителей и старшеклассников и других ораторов. А я в это время скрипел зубами и в сердце ничего, кроме радости и мстительного удовлетворения, не испытывал. А как счастлива была моя мать! Нам не пришлось исполнять ее последнюю волю: «Если я умру, не дождавшись его смерти, придите на могилу и покричите мне в землю: проклятый издох! Я услышу...»

С моих давних фотографий на меня смотрит мальчик с полуоткрытым ртом и остановившимся, остекленевшим взглядом, устремленным куда-то в небытие... Хорошая иллюстрация к утверждению знаменитого педиатра доктора Спока: даже самый несмышленый младенец с бессмысленным взглядом и неумением говорить — тысячами незримых нитей связан со своей матерью; разрыв этих нитей — непоправимая травма, оставляющая в душе след на всю жизнь.

Когда в 1948 г. впервые увидел свою мать, я был потрясен. Я совершенно не помнил ее, но от людей знал, что она была очень красива. А увидел скромно одетую женщину с трясущейся головой, в глубоких морщинах и без зубов. Ей было около 40 лет. Может быть, чуть больше. В 1937-м ее арестовали во второй раз. При первом аресте ей было то ли 17, то ли 18, и отец ее, чтобы дочь уберечь от расстрела, сумел как- то подправить документы, уменьшив ей возраст.

У мачехи, кроме нас троих (меня, сестры и брата), было двое своих детей. Ей нужно было пристроить чужих. Брата и сестру она хотела определить в ФЗУ, но до этого они еще не доросли. Меня же ей повезло устроить в Тбилисское нахимовское училище (ТНВМУ). В училище я был с 1946 по 1948 г.

Там я ожил! Там не было ни матерей, ни мачех, все были одинаковы. Правда, местные (их было немало, ведь организатором училища был адмирал Исаков, сменивший опального адмирала Кузнецова; а Исаков в Тбилиси имел много знакомых, т.к. в юности там жил и учился; настоящая его фамилия — Исаакян). Да, местные по воскресеньям ходили в увольнение домой. Вот и вся разница. Атмосфера в училище была прекрасная. Но! Если бы я это училище окончил, не было бы у режима более верного пса-камикадзе. Нас воспитывали в духе суперпатриотизма и самоотверженной личной преданности Ему! Сталин был нашим Богом, Кумиром, нашим Хирохито...

Все мы знали, куда пойдем после училища — в Высшее военно-морское училище подводного плавания имени Фрунзе в Ленинграде (так я запомнил, может быть, где-то и ошибаюсь).

Все было безоблачно. И вдруг... Меня неприятно поразили странные письма от несуществующей, как я считал, матери. И вот, — письма... Слащаво-елейные, что-то вроде: «Воркута — всесоюзная кочегарка! Все больше и больше угля для пятилетки дает наш великий советский народ!» и т.д. и т.п. — уж на что я был привычен к подобным трафаретам, а и то меня подташнивало, стыдно было; я рвал эти письма.

Параллельно меня стал по вечерам, после отбоя, вызывать в свой кабинет начальник III отдела, капитан III ранга Сержень. Он пытался вытащить из меня хоть какие-то биографические сведения. Но я был тверд: у меня нет матери. Умерла. Я ее не помню.

Много лет спустя я спросил у матери, почти патологически ненавидевшей режим, почему она писала мне такие глупые письма? Она сначала удивилась, потом возмутилась! А до меня дошло, наконец, что писал эти письма, подменяя ими настоящие, сам «капдрай» Сержень.

И начальник училища, и все без исключения офицеры были у нас умные и честные. Они прошли войну и знали прекрасно, что почем в этой жизни. Теперь, с высоты своих 67 лет, я это вижу совершенно определенно. Но что же оставалось им делать? От меня избавились очень деликатно. Сохранили мне и погоны, и ленточку...

Я шел по пустынному коридору с портретами Нахимова, Ушакова, Спиридова, Петра Великого на стенах. Как здорово все было подстроено! Как я оказался один в этом коридоре? Я шел и свистел. Чья-то рука легла мне на плечо. Незнакомый офицер сказал мне строго: идите к начальнику училища и доложите ему, что вы свистели в коридоре! А кабинет — вот он, рядом. Я вошел: «Товарищ капитан первого ранга! Разрешите обратиться? — Обращайтесь. — Товарищ капитан первого ранга, я свистел в коридоре».

В кабинете было полно офицеров. Все смотрели на меня строго. Но глаза у всех были добрые. Я это помню! Начальник училища сказал, глядя на меня усталыми и тоже добрыми глазами: «А вы хотите быть морским офицером?» — Так точно, хочу! — Нет, наверное не хотите. Вот по танцам у вас двойка, по поведению тройка (нормальная оценка, поведение оценивалось реально, вплоть до единицы), в коридоре вы свистите... Вы давно не были в увольнении? — я не хожу в увольнения. — А я дам вам отпуск. Съездите к матери, может быть, там вам больше понравится? — У меня нет матери. — Да нет, есть оказывается...»

В тот же день (училище уже готово было выехать в летние лагеря в фальшивый Геленджик), меня «законопатили» в госпиталь. В моей палате было еще два матроса-кочегара, сплошь вымазанные ихтиолом, у них была чесотка... А вскоре я наблюдал в окно вагона болотистую тундру, канавы, наполненные водой цвета темного пива, деревянные дороги вдоль магистрали Котлас — Воркута, лежащие под откосом вагоны с углем, бригады зеков, солдат с собаками и прочий реквизит еще не принятой в эксплуатацию дороги. То есть она работала вовсю, но Народный комиссариат путей сообщений (НКПС) ее не принимал. Она была еще в ведении НКВД.

Перевоспитание мое началось с места в карьер. И как только мать не боялась!? Она говорила нам, если и не все, то вполне достаточно, чтобы ее «замели» в третий раз. Достаточно сказать — что уже тогда я знал от нее, что польских офицеров расстреляли не немцы, а НКВД (Катынь!). Когда я возмущался и кричал, что об этом всем нужно немедленно поставить в известность Сталина, надо мной неприлично хохотали брат и сестра. Конечно, посвящая нас в жуткие подробности, мать многим рисковала. Но мы нигде ни разу не проболтались. Инстинкт самосохранения держал под строгим контролем наши языки. А подтверждением всему тому, что мы узнавали от матери, в Воркуте было более, чем достаточно. Один только штрих: в школе на вечере как-то запретили читать стихотворение Некрасова «Железная дорога»! Еще бы! Вот она, эта дорога, рядом, из окна видно!
С уважением Генрих УСПЕНСКИЙ, Киев

СПРАВКА «Дня»

УСПЕНСКИЙ Генрих Дмитриевич. Год рождения — 1935. В 1953 г. окончил среднюю школу в Новгород-Северском Черниговской области. В 1958 г. окончил учебу на лесоинженерном факультете Украинской сельхозакадемии в Киеве. Работал в Архангельской области, Коми АССР, Красноярском крае, Якутии в лесной промышленности. С 1970 г. работал в Украине, с 1995 г. — на пенсии.

МАГИСТРАЛЬ

Памяти заключенных, строивших Печорскую, ныне Северную ж.д., Котлас — Воркута

Стоят тяжелые морозы.
Цветут сияньем небеса.
Летят шальные паровозы.
Куда-то вдаль через леса.
Над магистралью одиноко
Звезда полночная грустит,
Живой свидетель дней жестоких,
— Все знает, помнит и... молчит.
Сыпучим снегом все укрыто,
Лишь рельсы блещут без конца.
Под каждой шпалой здесь зарыты
Людские судьбы и сердца.
Как совесть, спят в снегах болота.
Речушки, чахлые кусты.
Укором памяти с налета
Гремят железные мосты.
На черных фермах белый иней
Каймою траурной лежит.
Как стон души, над бездной синей
Гудок рыдающий звучит...

ПАМЯТИ АННЫ АХМАТОВОЙ

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве и чертополоху
Украсить ее предстоит.

ДУХ И БЕТОН

Диссиденту Валерию Марченко
Рот суровой ниткою зашит.
Хлеб засох. Не тронута баланда.
Каменною тяжестью налит
Лик очередного протестанта.
В скорбных ямах сумрачных глазниц
Угасает свет мятежных глаз,
Осененных трепетом ресниц,
— Траурный, торжественный экстаз.
...Сколько вас, безвестных, одиноких
Власть ногой размазала о стену
В камерах и карцерах жестоких!
Но идут другие вам на смену...
Сгинет плоть, — божественное тесто,
Сдобренное болью, кровью, верой.
Но бессмертен вечный дух протеста!
Он крушит бетон и сталь империй.

Уходят вдаль двадцатый век,
Союз, советский человек...
И нас сменившим поколениям
Сияет Золотой Миллениум.
Потомки! Празднуя свободу,
Топчите в радости наш прах...
Но гладиатору-народу
Поставьте памятник в веках.
Не полководцам в блеске славы
И не диктаторам кровавым,
Не оборотням демагогам,
Полуиудам, полубогам,
— Пусть воплотит в себе свой век
«Простой советский человек».
Ибо сыта ваша свобода Жертвой
Тридцать седьмого года. ...
Так пусть же челюстью стальною
Бульдозер сдвинет Мавзолей!
И перед ахнувшей толпою
— Из мрамора, снегов белей
— В венце из проволоки ржавой
На постаменте встанет Зек,
Чтобы десницею костлявой
Благословить ваш новый век...

ЕРЕТИКАМ ВСЕХ ВРЕМЕН

Бичи правительств и систем,
Кресты бедламов и темниц!
В чем символ веры ваш?
Зачем Не знает мужество границ?
Ради какого интереса,
Знамена будущих веков
И ускорители прогресса,
Вы плотью сытите врагов?
Что есть ваш дух и ваше тело?
Бессильны перед ними дело
И слово ваших палачей,
И шприц отступников-врачей!
И разве нет пути иного?
И мы обречены всерьез
Ловить распятой правды слово,
Как свет во мгле погибших звезд?

Семену Глузману
Сгинь бездарных бесстыжий хор,
Захлебнувшись скверною словесной!
Отдохни от мерзостей взор
В бликах вечности занебесной.
Не планеты летят дугой,
Замыкая круг неизменный,
— То налег могучей рукой
На штурвал Адмирал вселенной.
Не комет голубая трава
Шевелится в черной прострации,
— То возмездия жернова
Сокрушают цивилизации.
Не осколки звезд золотых
Рвут шатер вселенского сада,
— Это сыплются кости злых
Белой пылью в челюсти ада.
Не крылами в рассветной мгле
Бьют, приветствуя солнце, птицы,
— То шуршат у меня на столе
Книги книг вещие страницы.
Верю я, Адмирал, в Твой суд:
Ты не дашь злым меча и власти!
И к желаемому не придут
Нечестивцы из новой касты!

ПОРТРЕТ ЭПОХИ

Проклятья, стоны, слезы, вздохи,
Пот, кровь и гной, цинга и гниды...
— Вот флер туманной Атлантиды,
Маска посмертная эпохи,
Взявшей сполна от нас свое
И канувшей в небытие...
Ложь государственных изданий,
Орденоносных и вальяжных
Псевдоисториков продажных
— Вытравили, свели на нет
Страшного времени портрет.
И у кого достанет сил
Писать про сонмища могил,
Террор жестокого маразма,
Лесть гимнов, фальшь энтузиазма?
Войны, траншеи, амбразуры,
Железные тиски цензуры?
В кошмар страданий и борений
Глазам грядущих поколений
Едва приоткрывают дверцу
Лишь память трепетная сердца,
Несвязный бред воспоминаний,
Песен и зековских преданий.
Еще живая на устах,
По сути сгинула эпоха.
Так в ночь полярную «балдоха»
В колымских прячется снегах.
Портрета нет. Всем не до хлопот.
Остался жуткий фоторобот
Разыскиваемой легенды...
Приз не объявлен.
Но проценты Уже растут!
Где наш Светоний, Гений пера и антиномий?
Кто стон жильцов могил, их вздохи
Преобразит в портрет эпохи?

Отрекшийся от власти властелин
Истории известен лишь один.
Он, чтобы трон не отягчать попусту,
Ушел и стал выращивать капусту...
А где найти таких сограждан нам,
Как император Диоклетиан?