Екатерина АМОСОВА: «Всю жизнь я знала, что должна выполнять свою работу лучше других»

— Так все-таки, что же для вас значит врачевание?

— Быть хорошим врачом — это, безусловно, наука. Сейчас мы находимся в периоде медицины, основанной на доказательствах. Особенно это характерно для кардиологии. Накоплен немалый опыт и продолжаются исследования, где изучается влияние препарата в сравнении с плацебо, то есть таблеткой-пустышкой, когда ни врач, ни больной до конца исследования не знают, получает больной реальный препарат или пустышку. И в итоге на десятках тысяч больных определяется, влияет ли данный препарат на продолжительность жизни, снижает ли он летальность, позволяет ли предупредить, например, инфаркт миокарда, сердечную недостаточность, инсульт, госпитализацию по поводу ухудшения состояния, тяжелые аритмии и так далее. В конце концов, больному, врачу и родственникам важнее не то, влияет ли он на конкретные показатели работы, скажем, левого желудочка, а продлевает ли он жизнь. Ведь сколько у нас было в истории медицины случаев, когда препараты, применение которых, на первый взгляд, было теоретически перспективным, в итоге не улучшали клинический эффект лечения. Даже не всегда можно объяснить такой парадокс. И поэтому сейчас я счастлива, что могу работать, назначая больным препараты, эффективность и преимущество которых доказаны по всему миру и охватывали десятки тысяч больных. Итак, хороший врач — это прежде всего человек знающий, грамотный, с научным подходом к своей деятельности.

Но врачевание — это и искусство. Недаром говорили наши учителя, что когда больной общается с хорошим врачом — ему должно стать легче. Это очень, если можно так выразиться, мудрая мудрость, актуальная и в настоящее время. Особенно в тех случаях, когда ты мало чем можешь помочь. И хотя это избито звучит, но слово таки лечит. Тем более, что практически во всех заболеваниях есть психологический момент. Это доказывают исследования. К примеру, давали пустышку и говорили: это лекарство вам поможет. В пятидесяти процентах случаев эта пустышка помогала: у больных уменьшалось количество приступов, им становилось лучше, они легче начинали переносить нагрузки. Психологический фактор остается чрезвычайно важным даже сейчас, с прогрессом науки. Важно уметь убедить больного в правильной тактике лечения, дать веру. Поэтому роль личности врача не потеряла своей актуальности. Медицинская техника развивается быстро. Она безумно дорогая. Но это не может вытеснить и заменить личный компонент: контакт больного с врачом.

Чем еще уникально положение врача? Рядовой врач, который лечит своих больных, — это творческий человек. Каждый больной — это нетиповая ситуационная задача. Очень мало типичных случаев. Да и типичность, скажем, относительна. У любого врача творчество в жизни присутствует каждый день, и потому это чрезвычайно интересная профессия. Очень важный момент — моральный. Я считаю, что врач не может быть аморальным человеком. Если его моральные принципы снижаются, а современная жизнь, к сожалению, к этому подталкивает, то ему стоит подумать об уходе из профессии. Конечно, 20 лет тому назад нам было хорошо говорить, что мы чисты, что мы не берем взяток — мы имели фиксированную зарплату и знали, что если обнаружится взятка, то нас жестоко накажут. Я даже помню период гонения на врачей, если они принимали от больных цветы или конфеты. То есть, с одной стороны, была фиксированная зарплата и безбедное будущее (на врачебную зарплату можно было и в отпуск съездить), а с другой — был страх, что напишут жалобу (а жалобы разбираются в партийных инстанциях), и четко последует наказание. 20 лет назад было проще ходить в белом халате, чем сейчас. Но, тем не менее, есть определенные вещи, через которые нельзя переступать. Моральность этой профессии была, есть и остается, несмотря на ситуацию.

— Я очень уважительно отношусь к профессии врача (еще и потому, что сама выросла в медицинской семье), и мне импонирует ваше трактование врачевания, но, согласитесь, врач, который каждый день приходит в какую-нибудь нищую районную поликлинику или на «скорую», где не хватает элементарных лекарств и ему зачастую нечем помочь больному, вряд ли воспринимает свою профессию как творческую.

— Этот минимум медикаментов можно употребить с умом, а можно употребить без ума. К тому же сегодня большинство привыкло работать, имея свой загашник. Откуда он? Кто-то подарил, какая-то гуманитарка... Редко бывают безвыходные ситуации. Во всяком случае, первую помощь всегда можно оказать. Я не считаю, что все так трагично, что из-за нехватки медикаментов люди умирают. Не из-за нехватки медикаментов это происходит, а из-за нехватки ума. Есть, конечно, неоправданные смерти, нелепые. И не всегда из-за халатности — бывает стечение обстоятельств.

Из-за наших трудностей изменилась психология врачей и, кстати, отнюдь не в худшую сторону. Пока лекарства были государственные, то назначали целый перечень, а когда знают, что родственники каждое лекарство должны купить сами, то назначают минимум — то, что положено назначать. То есть произошел определенный прогресс. Я помню в молодости, лет 20 назад, нас периодически ругала администрация: вот вы пойдите и посмотрите туалеты — там таблетки плавают, а лист назначений весь испещрен. Это естественно, что человек не может три раза в день глотать пригоршню таблеток из 10 или 12 штук. Сейчас все, что дается, больные полностью принимают. Или же особо несчастные уменьшают себе количество назначенного, но они уже эти таблетки откладывают, чтобы выпить их дома. Так что определенные коррективы жизнь все- таки вносит. Готовилась я к одной из коллегий горздрава, посвященной вопросам кардиологии, и послала своих сотрудников в аптеку узнать цены на лекарства, которыми мы пользуемся. Я составила три варианта того, как можно на современном уровне лекарствами с доказанной эффективностью по минимуму пролечить наиболее распространенные заболевания в практике кардиолога. Для тяжелого больного получилось 25 — 30 гривен (это было год назад). То есть можно все-таки сократить расходы и больного, и медицинского учреждения до минимума. И это в нашей медицине уже пошло. Есть у нас определенные резервы, как нам с нашими больными в данной ситуации выжить и выстоять.

И еще о многокомпонентности врачевания. У меня отец оперировался в Германии два года назад. Ему нужна была очень сложная операция: замена артериального клапана и два шунта на сердце — два обходных анастамоза, соединяющих аорту с сосудами сердца в обход мест сужения. Для 85-летних больных летальность в нашей стране при таких операциях приближается к 100 процентам. Его же коллеги и ученики благословили нас на поездку. Что меня там более всего поразило? Никто из врачей не говорил: вы понимаете, ему много лет, запущено все очень, операция сопряжена с риском. Наоборот: все будет хорошо. Мне это казалось диким, потому что никто в нашей семье не был настроен на то, что все будет хорошо. В реанимации был прекрасный уход, помощь идеальная. Через три дня его перевели в палату. Там пошло сложнее. В каком плане? Если возникают проблемы, приходит сестра. Часть она решает сама. Если ситуация экстренная, вызывает врача. На всякие же мелкие проблемы не откликаются вообще: ни разговорами, ни какими-либо действиями типа введения препаратов, дачи таблеток. Я как врач знаю, что это штатные ситуации — ничем в них толком не поможешь, но психологически мне (даже при том, что я врач) как родственнику, да, наверное, и самому больному было бы легче, если бы на его незначительное ухудшение состояния как-то реагировали. А когда говорят: «Это бывает, наберитесь терпения, это само пройдет», — не уходит. В этом плане наша медицина душевнее. Вот я смотрю на наше отделение кардиологической реанимации, которое принимает больных по 24 часа в сутки, вне зависимости от того есть места или нет. Много одиноких запущенных стариков. Это острый инфаркт миокарда и тяжелые кардиологические больные. Я смотрю, как работают врачи и сестры этого отделения. Те же загашники медикаментов, которые насобирали, не продают, не вымогают у родственников — такая вот душевность у нас осталась. Я понимаю, что много читателей могут меня завалить письмами и звонками с рассказами о том, как с ними по-хамски обошлись в каком-нибудь медучреждении. Наверное, многие из них будут правы. Но учитывая, в каком положении у нас находится медицина, не все так плохо. У нас хороший центр: для больных — 350 коек, хорошая аппаратура — это заслуга Валерия Григорьевича Бедного, который был главврачом в нашей больнице, а сейчас заместитель Александра Омельченко, но его рука над нами простирается и доныне. У нас больные свои простыни и питание не носят. И те, кто говорит, что плохо кормят — не правы. Медикаментами, в основном, мы обеспечены. Я бы сказала, что наша больница — это оазис.

— Бытует мнение, что наши врачи — более универсальные специалисты, чем зарубежные. Дескать, те без современной аппаратуры, в отличие от наших, как без рук. Это действительно так, или этот миф создан для того, чтобы оправдать слабую материально-техническую базу отечественной медицины?

— На самом деле специализация у нас зашла во многом дальше, чем на Западе. Мы сегодня переходим на подготовку семейного врача, на чем зиждется, например, медицинская система Великобритании. Семейный врач — универсальный врач. Он самый дешевый. В советский период мы не могли себе этого позволить — у нас все пошло по линии чрезмерной специализации. И ее уровень был достаточно высокий. Нас посещали специалисты медобразования из-за рубежа. Они ценили то, что было. Они говорили, что только богатая страна может себе это позволить. Сейчас мы небогатая страна и пытаемся найти из этого выход. Усиленно идет подготовка семейных врачей. Ищется для них ниша в нашей системе здравоохранения. Пока это на уровне эксперимента. Что же касается того, что наши врачи работают не хуже, чем там, то, я думаю, это справедливо. Исчез «железный занавес», стали много ездить к нам, а мы туда — и получаем очень хорошие отзывы от наших зарубежных коллег. Профессор Керфер, который оперировал моего отца, когда впервые приехал в Украину, пришел в наш Институт сердечно-сосудистой хирургии и увидел, как и на каком аппарате делаются эти тысячи операций с искусственным кровообращением, то присел в полном молчании и задумчивости — в его западногерманской голове не укладывалось, как могут выживать больные, когда аппаратура дубовая...

— Мне кажется, что ваш достаточно оптимистичный взгляд на нашу медицину разделяют не все ваши коллеги. Во-первых, вы сами признались, что работаете в оазисе. Во-вторых, фамилия Амосова изначально раскрывала перед вами все двери там, где другим приходилось прилагать усилия.

— Мои коллеги считают, что у меня стартовое положение было получше. В чем-то, конечно. Родиться в такой семье — это редкая удача, но и огромная ответственность. Всю свою сознательную жизнь я знала, что должна учиться и выполнять свою работу лучше других. Чтобы обо мне не говорили, что, дескать, живу дивидендами и пользуюсь чужими благами. Я всегда должна была работать с избытком. И, поверьте, это непросто. Если я сдавала какой-то экзамен, то готовилась так, чтобы у меня был большой запас. Скажем, я не могла не подойти к больному лишний раз, потому что, не дай Бог, что случится, молва подхватила бы это очень быстро. Такая работа с запасом — она изматывает. Буквально последние несколько лет меня попустило психологически. Отпала потребность кому-то что-то доказывать и, главное, себе. Это не очень комфортная жизнь.

Что же касается оптимизма и пессимизма, то я как раз не розовый оптимист. Но, чтобы двигаться вперед, нужна вера. Я убеждена, что если очень сильно хотеть, то можно получить. Несколько лет назад, когда Валерий Григорьевич Бедный стал главврачом, он спросил, что нужно для развития нашего кардиокомплекса. Я сказала: антиография (контрастирование сосудов сердца) и операции на сосудах сердца. Без этого, при нашем обороте пять тысяч больных в год, наша кардиология останется куцей. Но оборудование стоит колоссальных денег — полтора-два миллиона долларов. В то время все уже рушилось, и казалось, что все это нереально. Но он начал над этой идеей работать, ходить и убеждать, что городу это нужно, что нужно двигаться вперед. И убедил. Спасибо городу, выделили деньги, выдали карт- бланш, и мы год назад открылись. Начали работать, и неплохо вроде бы получается. Я думаю, что мы увеличим свои обороты, хотя это казалось абсолютно нереальным. Мне кажется, что иногда человек все сваливает на обстоятельства потому, что он недостаточно сильно стремился, хотел и работал. В юношеские годы я прочитала старую испанскую пословицу: «Бери, что хочешь и плати за это, — говорит Бог». Так вот у нас все хотят брать, а вот платить за это никто не спешит.

— Вы имеете в виду в том числе и платную медицину?

— Медицина всегда была консервативна во всем. Может быть, и слава Богу. Потому что не тот еще период, чтобы начинать что-то перестраивать. Скажем, наш центр приносит городу только расходы, потому что современная кардиология стоит дорого. И вот администрация Киева оплачивает киевлянам (кстати говоря, это здорово) стоимость протезов сердечных, клапанов, эксигинаторов, стимуляторов, то есть самое необходимое и дорогое. У нас есть платные койки для иногородних. Это абсолютно справедливо — мы муниципальная больница и живем с муниципального бюджета. Есть категория людей, которые хотят лежать в лучших условиях, скажем, в одноместной палате с телевизором, и готовы за это платить, — это тоже нормально. Но я бы сказала, что лечат у нас одинаково — что бесплатного, что платного больного. У нас нет разделения на черную и белую кость. Минимум бесплатной медицины остаться должен: скорая помощь, лечение детей и стариков. Но полностью бесплатной медицина уже не будет. И это правильно. В Западной Европе пересадка сердца бесплатная. Но человек всю жизнь платит налоги. Если бы наши бизнесмены платили налоги, как это положено, то медицина наша была бы лучше. Недавно один из состоятельных больных возмущался, что отвез родственника в больницу, а там ни зеленки нет, ни бинтов. Я говорю, а как вы налоги платите? Вот и получается порочный круг. Но главное, повторяю, у нас должен остаться бесплатный минимум, чтобы у нас развивалась своя отечественная фармацевтическая промышленность, потому что наши лекарства значительно дешевле. Чтобы она выпускала не барахло по старинке, которое никому не нужно, а ориентировалась на нужный нам минимум достаточно эффективных препаратов, без которых нельзя обойтись.

— Вы говорили об ответственности, которую возлагает на вас фамилия. Николай Амосов на протяжении десятилетий олицетворял и олицетворяет настоящего ученого, врача с большой буквы, подлинного интеллигента. В общем — это целая эпоха. Вы всегда это осознавали?

— Сколько я себя помню, мне всегда казалось, что отец особенный. А когда начала анализировать почему, как и что, поняла: главное его достоинство даже не яркий ум (умных людей у нас достаточно), не интеллигентность (среди друзей нашей семьи много интеллигентных, тонких людей), а, пожалуй, такое понятие, как совесть. Вот с этим я росла. Помните, был период блата. Получал он 500 рублей плюс гонорары за книги, но в то время нельзя было, придя в магазин, купить пару приличных туфель или кусок копченой колбасы. Были пайки, были распределители. Я выросла в тот период, когда все получали с черного хода. У каждого врача была толстая записная книжка с фамилиями пациентов, работающих в торговле. Мне тоже удалось в молодости поносить импортную обувь, которую мама достала через одну из своих больных. У папы этого не было. Он всю жизнь одевался в наших магазинах. Не мог что-то достать, кому-то позвонить. Периодически какие-то диссертанты или родственники больных, которых он оперировал, пытались сделать какие-то подарки, но он категорически никогда ничего не брал. Пожалуй, второго такого человека я не знаю. Причем это было не показное — он считал это нормой жизни. Как-то я сказала: «Папа, ты же депутат, воспользуйся этим, чтобы купить машину». Он процитировал мне Булгакова: «Никогда ничего не проси. Я никогда не просил: ни звания, ни карьеры — все само пришло. Нужно работать и быть человеком». И знаете — я в это верю. Он человек, который плохо о других никогда не говорил и не говорит. Это редкое качество. Я выросла в медицинской семье и 22 года работаю в медицине, но не видела ни одного врача, который бы так переживал свои неудачи. За своих больных переживал совершенно так же, как за близких. Такого чувства ответственности я не встречала. Я не говорю, что таких людей нет. Я говорю исключительно о своем опыте. Это тоже уникально.

— А вы с отцом обсуждаете нынешние перемены в обществе?

— Он бы со мной, может, и обсуждал, но я глубоко аполитичный человек. Я специалист. И мое совершенствование идет по пути специализации. Круг интересов, к сожалению, неширокий.

— Слушая вас, возникает образ женщины, всецело поглощенной лишь наукой и работой. Как к этому относится семья? И есть ли для вас какие-либо другие прелести в жизни?

— Вы знаете, это одержимость. И не потому, что я такая идейная, хочу облагодетельствовать человечество. Отец, тот действительно и в своей медицинской практике, и в депутатской работе хотел изменить жизнь людей к лучшему. Такой вот идеалист. До этой планки я не дотягиваю. Я работаю. Другие вяжут, интересуются политикой, в конце концов, ходят друг к другу в гости. Мне же работа доставляет интеллектуальное удовольствие. Как всем трудоголикам. Это здорово, когда возникла интересная мысль и нашла подтверждение. Это удовольствие. Одержимость — она не от широты, к сожалению. Книги я прочитала в детстве и юности. Я столько прочла благодаря знанию английского языка (отец привозил книги из- за границы), что сегодня мне нечего читать. Есть, конечно, явления, но их не так много, чтобы за этим можно было следить. В юности об этом говорила и обсуждала, а сейчас у нас с мужем преимущественно медицинские разговоры. У меня муж — Владимир Мишалов — хирург, причем универсальный, что редкость в наше время. Он и грыжу прооперирует хорошо, и сделает коронарное шунтирование и сложнейшую операцию на сосудах так же хорошо. Во всяком случае, когда два месяца назад отцу нужно было прооперировать грыжу, оперировал его мой муж. Я очень горжусь им и в этом плане тоже. Кроме того, он человек со здравым смыслом. Это не очень распространенное явление в медицине. Можно быть прекрасным специалистом, но увлекающимся. А умение разобраться в ситуации, которая возникает в смежной области, не сразу звать консультанта или направлять больного к другому, встречается нечасто. Он профессор, заведует кафедрой нашего института и работает в той же Центральной городской клинической больнице. На работу ездим вместе. У нас дочка. Ей 11 лет, хочет быть врачом. И мы этому рады. Наверное, как и любые родители, что бы она ни выбрала, мы бы ее поддержали и медицину навязывать не стали бы. Хорошо, что это ее собственный выбор.

Что же касается прелестей жизни, то отдыхать я не умею и никогда не умела. Мне становится скучно, я психую. Ищу себе занятие, чтобы не затосковать, не впасть в депрессию. Еще два-три дня как-то можно, а потом начинаю о чем-то думать, писать...

— Но хоть какая-нибудь, как принято говорить, релаксация у вас должна быть?

— Я раньше, когда читала в женских журналах о кризисе среднего возраста после 40 лет, то думала, что меня с моей работой ничего не возьмет. Однако полтора года назад пережила настоящую депрессию: портится настроение, понимаешь, что впереди маячит старость. И я решила с этим бороться активно. Сбросить лишние килограммы. Поэтому ограничила себя в еде. Пошла заниматься степ-аэробикой, потому что двадцать лет я передвигалась транспортом до работы, на работе — с одного стула на другой, совершенно потеряла форму и болячки стали цепляться. Я жила в атмосфере отцовских разговоров о здоровье, но до последнего года ела все, что хотела, покуривала. Отец просвещал, давил на меня. Но характер у меня тоже достаточно твердый. Сильно меня придавить ему не удавалось. При том, что во всем остальном он для меня колоссальный авторитет. А тут сама решила изменить образ жизни. И в итоге сейчас я довольна результатом. Чувствую себя в хорошей форме, мне на себя приятно смотреть в зеркало, у меня улучшилось настроение. Кстати, это известный научный факт, что при физически активных достаточно продолжительных занятиях выделяются в кровь индарфины — биологически активные вещества, которые дают ощущение радости, оптимизма, комфорта. Когда идешь домой с тренировки, настроение улучшается однозначно. Это хороший метод борьбы с депрессией, который можно широко рекомендовать. Половина моих сотрудников решила, что я сошла с ума. Часть пыталась узнать, не заболела ли я каким-то тяжелым недугом, при котором люди тают. Многие и сейчас считают это ненужным проявлением эксцентричности. Но в этом что-то есть. Гораздо проще ходить на массажи, принимать ванны, грязи, пить таблетки — есть и такой путь заботиться о себе. Но я по жизни знаю, что настоящее удовольствие приносят вещи, которые даются с трудом. Поэтому все эти внешние воздействия и пользы приносят мало, и такого удовольствия не доставляют. Если уж на то пошло, мне две книги (более 1000 печатных страниц) написать было легче, чем удержаться, чтобы не съесть лишний кусочек.