Юлия ЛАЗАРЕВСКАЯ: «Все художники хотят сидеть в галереях и «продаваться»

Она умна, талантлива, красива и обаятельна. Но более всего восхищает в ней одно качество, редко встречающееся в людях, живущих на просторах бывшего Советского Союза — способность множество раз в жизни начинать с нуля. И становится в каждом новом деле, если не самой лучшей, то одной из лучших.

...Коренная киевлянка, она живет на Подоле в той же квартире, где родилась, где жили ее деды и прадеды. «Идя улицами Подола, я каждый раз бреду лабиринтами воспоминаний: своих и чужих» — эта тема возникает в ее творчестве постоянно.

Детство Юли, которое она помнит до мельчайших деталей, до запахов, до полутонов цвета и света, было исполнено огромной родительской любви. Она никогда не оставалась одна: две сестры-близняшки Юля и Таня все и всегда делали и делили поровну — еще один мотив, пронизывающий ее работы. «Наше райское советское уличное детство! Улица немытых окон, убогих витрин, тошнотворных запахов сбежавшего молока и вареного лука, пыль, пыль на белых салфетках «ришелье», мраморных слониках и тусклых листьях фикуса» — это из ее сценария. И тут же: «...мандарин, обернутый чудной папиросной бумагой и «микадо» — треугольнички пропитанных шоколадом вафель».

«ПРЕОДОЛЕНИЕ СРЕДЫ»

Я знаю, что все мы родом из детства, но Лазаревская — как-то особенно. Ее память неисчерпаема и животворна, она щедро делится ею со зрителем в своем творчестве, но не менторски-повествовательно, а скорее спонтанно-ассоциативно, вовлекая его в круг своих переживаний, воспоминаний.

В пять лет Юля пошла в музыкальную школу, а в шесть — в общеобразовательную. В шестнадцать уже поступила в консерваторию и сама начала учить детишек музыке. Затем долгие годы работала музыкальным оформителем на лучшей в те времена в Союзе студии — Киевской киностудии научно-популярных фильмов. Она стала единственным в стране представителем этой профессии, принятым в Союз кинематографистов СССР. Параллельно увлеклась лепкой из глины: «Мои пальцы проникают в мягкое серое пространство. Впадины и выпуклости — вслед за пальцами. Ритмичное движение как будто встряхивает, воспламеняет мою реликтовую память. Я вижу то, что видели финнийцы и скифы...». Она долгое время не переставала удивляться, как быстро раскупаются ее работы, испытывая при этом колоссальную благодарность тем, кто покупал — за то, что им — нравится. Она стала сценаристом, потом режиссером. У нее получалось все, но ничего не давалось легко. Она называла эти переломные моменты «преодолением среды». Именно это сопротивление и подстегивало ее, придавало энергии и силы. И рано или поздно «среда преодолевалась». И приходил успех.

В ее сценарии к фильму «Меандр» есть такие строки: «Мы — близнецы. У нас всего в два раза больше — глаз, ушей, ощущений. Мы всегда вместе, все, увиденное нами, удваивается. Разве вещи существуют без отражения?». Мне кажется, ключ к пониманию ее самой и всего ее творчества — в этих строках, ее последний проект порожден тоской по общению с сестрой — талантливым композитором, работающей в другой стране. Этой тоски и этой неразрывной связи нам, не имеющим своего зеркального отражения, не понять никогда...

— Я была в этом фильме предельно честна — он очень интимный, сложенный из кусочков, зерен, молекул, из которых вся я сегодня и состою, если что-то добавилось, то это жир, которым я обросла в процессе жизни... Присутствие в моей жизни сестры-близнеца — это огромное счастье, подарок судьбы.

Внутренне наша связь ощущается, как более близкая, чем даже с матерью или с любимым человеком, хотя практически это не так.

— Это хоть в какой-то степени компенсируется общением с другими людьми — коллегами, друзьями, вашим интересом к ним, их интересом к вам?

— К сожалению, нет. Мне кажется, самое болезненное из всех явлений, которые мы сейчас переживаем, — это отсутствие интереса к людям. Я вижу — люди теряют интерес друг к другу. Причин тому множество. Но вспомните 120-рублевую советскую интеллигенцию, у которой было очень сильное тяготение друг к другу, был голод на контакты. Я думаю, что влиять или противостоять власти может только интеллигенция, которая объединена. Диссиденты были объединены — они повлияли на наше с вами сознание. А сейчас я вижу только жуткую разобщенность.

— Может быть, это происходит от всеобщей растерянности: люди не знают, что делать, как жить и куда идти...

— Я думаю — еще знают. Потому что, когда людям очень плохо, они сбиваются в кучу. Если же говорить о тех представителях интеллигенции, которые попадают в парламент, то они, к сожалению, очень быстро там ассимилируются. Даже если изначально в них и присутствовали какие-то глобальные, чистые порывы переделать мир... Люди, в принципе, выдерживают любые испытания, за исключением двух — деньгами и властью. Я не знаю ни одного человека, который бы не изменился, получив либо то, либо другое. Я, например, никогда не получу власть, потому что я этого просто не хочу. Мои желания, вследствие моей герметичности, как бы не выходят за пределы того художественного пространства, которое я сама себе нарисовала.

— То есть они существуют только в творчестве? А что, все остальное уже сложилось?

— У меня уже нет выбора. Мне хочется осуществить то, что я задумала, — в творчестве.

«БЕДНЫЙ ХУДОЖНИК НЕ МОЖЕТ НИЧЕГО СОЗДАТЬ»

— Если уж вы упомянули о своей герметичности, то для чего вы закрыты?

— Для слишком больших желаний.

— То есть вы не хотите ни власти, ни денег. Неужели вам деньги не нужны?

— Деньги... Я вам больше скажу. Перед последней выставкой была продана одна моя работа. Любая нормальная женщина пошла бы и купила себе платье или туфли. А я сразу же заказала рамы. Хотя не могу сказать, что в моем гардеробе уже все есть и мне прямо-таки ничего не надо. Но если приходится выбирать между платьем и рамами — тогда, конечно, рамы. Потому что это только так кажется, что художник может сидеть в своей мастерской, которая обычно многим представляется этакой клоакой, переполненной бутылками и крысами, не дай Бог, быть голодным и создавать там на пустом месте шедевры. Все стоит денег. Сейчас это значительно явственнее проступило в нашем социуме. Бедный художник не может ничего создавать. Ему просто не на чем и нечем это делать. Можно, конечно, строить замки из песка и на песке, но дождь пройдет и все смоет. А потом, я думаю, что, как ни парадоксально, но эту ужасную поговорку о том, что художник должен быть голодным, придумали сами художники, те, которые завидовали «сытым». То есть как бы на сытое брюхо уже ничего не создашь. Хотя при советской власти художники в целом действительно были гораздо более сытыми. Одни были этой властью прикормлены, а маргиналы имели возможность сидеть в своих дворницких, бойлерных, получать там зарплату и спокойно творить. Сейчас это все нереальные вещи. И уже нет таких художников, которые (опять же таки вследствие перемен в нашем обществе) захотят сидеть в бойлерных. Все художники хотят сидеть в галереях и продаваться.

— А такое понятие как «бескорыстное служение искусству» напрочь исчезло?

— Я таких людей не знаю. А что касается представителей власти, то они настолько заняты собой: своими проблемами, разборками, финансами, креслами, речами, — что художника просто не замечают. Художник для всего этого слоя — как грязь на ботинках. Стряхнут и пойдут дальше. И желательно, чтобы кто-то это сделал за них.

— Возможно ли теоретически существование такой власти, которая бы и замечала художника, и ему при этом не надо было бы ей служить?

— Думаю, что такой власти в мире не было, нет и никогда быть не может. Художник либо должен стать рабом этой власти (помните, как Эрнст Неизвестный сказал, что он по нутру своему имперский художник — он сознательно нашел в себе это качество), либо, если не можешь приспособиться к власти и ситуации, плати невостребованностью. А потом, ведь за то, что тебе платят, нужно платить втройне. А мне хочется верить, что художник — такой же равноправный член общества, как и все остальные. Ему точно так же необходим кусок хлеба и он точно так же обязан сам его заработать. Сейчас в искусстве господствует принцип «сделанности», то есть ремесла и высокого технологизма, что придает «продукту», произведенному художником, «качество». Качество, характеризующее товар вообще. Современный художник отчаянно и судорожно пытается вписаться в загроможденное пространство искусства (оно же — рынка). И, естественно, в этом процессе втискивания и протаскивания неизбежен момент деструкции. И эти моменты перестают быть случайными, к сожалению.

«ВООБРАЗИТЕ ЭТОТ ГРЯДУЩИЙ ОГРАБЛЕННЫЙ МИР»

— Но считается, что новое невозможно создать, не сломив старое...

— А я противник всяческой деструкции. Все, что связано с разрушением, никогда не будет моим. Вся культура состоит из напластований, и все, что я делаю, связано с воссозданием каких-то, может быть, даже не называемых моментов, каких-то крупиц памяти моей или не моей — реликтовой памяти. Это ни в коем случае не реставрация чего-то. Просто какие-то вещи ты извлекаешь из своего сознания, какие-то — из общего культурного потока, который неизбежно через тебя проходит. Вот Подол, где я родилась и живу. Я извлекаю из него что-то не называемое, но это названо в моих работах. А кто-то видит лишь старые дома и грязную подворотню. Все, что называется сегодня авангардом или постмодернизмом, на самом деле тащится далеко позади и целиком строится на деструктивном начале. Но, может быть, весь мир таков. Может быть, он настолько разломан, что современный художник, пытаясь быть его отражением, вынужден воссоздавать его именно таким образом. Я считаю, что стиль конца ХХ века — это компиляция. Мы привыкли употреблять это слово в значении: составлять новое из уже произведенного. Но мы забыли о его благородном латинском происхождении compilatio — буквально — ограбление. Здесь пространство жизни смыкается с пространством искусства, потому что грабят везде и всюду: в политике, в экономике, в экологии и в искусстве, наконец. А ограбленные, в свою очередь, грабят других, и этот процесс бесконечен. Вообразите этот грядущий, ограбленный мир. Как грустно. Может быть, поэтому я так ностальгически отношусь к прошлому, оно носит чрезвычайную ценность первозданности. Там что-то есть настоящее, там можно подышать, не чувствуя себя при этом вором. У художника есть право выбора: профанация, спекуляция, ограбление кого-то или чего-то или то, что в нем самом уже есть. Пускай он будет сколь угодно маленький, но все равно пусть он делает то, что — его. Это моя позиция — определенная степень сопротивления тому хаосу, который наступает со всех сторон.

— Этот хаос наступает на всех. Но творческим людям больнее, они острее чувствуют?

— Да, творческий человек может погибнуть, раствориться, аннигилировать. Просто исчезнуть. Но человеку, у которого нет вообще выхода в творчество, — труднее. Художник способен пережить и вынести гораздо больше. Нехудожнику некуда спрятаться. Он просто остается один на один с реалиями сегодняшнего дня...