Репортаж из страны лунных домовин

Традиция «horrow» в Украине довольно слабая. От наскоро изданной антологии отечественных «страшилок», преимущественно ХIХ века, веет сказочным покоем. Гоголевский «Вий» — единственное исключение в океане украинской невозмутимости. Лишь пугает здесь не стая картонных ведьм и злых духов, пугает ленивое единодушие простых крестьян, которые посылают на гибель Хому Брута. С этих позиций первомайская демонстрация 1986 года в Киеве была целиком логична и законна. (Что же касается вурдалаков, то они ничем не напоминали голливудских монстров: в середине ХVIII века на Волыни был схвачен подозрительно краснощекий шляхтич, для которого его цветущий вид оказался роковым. Беднягу вымазали дегтем и сожгли живьем без суда и следствия). Итак, из «horrow» у нас только «Вий». И еще художник Иван Марчук. Не случайно же, вспоминает М. Литвин, что «в одиночной камере следственного изолятора КГБ мне снились Ивановы коровы и стращилища...»

В одном из многочисленных интервью (преисполненных впечатлений о западной жизни и жалобами на ценовую политику относительно произведений искусства) автор оговаривается: объясняя характерную фактуру своих полотен, для которой необходимо было даже придумать специальный термин, «плетенизм», И. Марчук припоминает колоритный эпизод из собственного детства. Мать мыла сестрам головы, а потом приговаривала, расчесывая их волосы: «Кто же их так заплел, что и расчесать нельзя?»

«Расчесать» сплетение чащ Марчука — все равно, что выбраться из лабиринта без нити Ариадны, и автор принципиально не желает нам ее дать. В каком-то причудливом капкане застрял его «Добрый пастырь», всепроникающие лианы уничтожают всякое отличие между Я и Не-Я в его «Диалоге». Женское тело изъедено какой-то коростой, а уцелевший сосок горит, как яблоко («Я жду тебя»). В лесу Марчука невозможно отыскать тропинку — только бледноватый месяц (на одной его выставке — не менее полудесятка лунных пейзажей!) освещает ряд гробов. «Где-то затеряны следы...» — что же, это ближе к истине, как и такое: «И погрузился мир в темноту».

Неутомимый паук прядет на полотнах Марчука бесконечную, вязкую паутину. (Симптоматичный биографический штрих: в 1965 году Марчук работал в научно-исследовательском институте непрочных металлов; с тех пор признание к нему приходило в первую очередь со стороны технократов, физиков и медиков, иногда — литераторов, ослепленных красочностью названий его картин. И значительно реже — со стороны коллег-художников). Паутина захлестывает его горемычных персонажей с головы до ног так же, как хищные проводки запутывают мальчика в одной из серий «Полтергейста». Другие же картины нашего художника могли бы отлично служить подготовительными эскизами ко всем сериям «Чужого» или же «Восставших из ада».

Именно в таком контексте — с Карпентером, Весо Крейвином, Кроненбергом и Тоби Хупером ( не удивлюсь, если художник и не слышал имена классиков «horrow») — я советовал бы и воспринимать его творчество. Сравнение это не такое уже скороспелое и унизительное, как это может показаться на первый взгляд: лучшие американские «триллеры» и задумывались как экологическое предупреждение, и кому как не нам это бы сразу понять. Американцы забросили свое индейское кладбище, мы забросили свой Чернобыль, в этом мы близнецы-братья. Так нет же. Киноужасы воспринимаются как развлечение. Марчук — как «кряж духа», «единственный в республике мастер современного искусства», «фаворит линий», «художник большой силы и страсти», «Куинджи сегодня» (цитирую восторженные искусствоведческие отзывы о нем). Кто-то даже окрестил его «Золотым Соловьем нашей живописи», хотя в это очень уж трудно поверить.

Марчук пугает, и нам становится действительно немного жутко. На его выставке в музее Т. Шевченко всем выдают — о, конечно, кроме американцев! — трогательные серые тапочки со шнурками «а-ля Петергоф», и они смешно шлепают. (Учитывая «гробовое» настроение творчества Марчука, их было бы целесообразно перекрасить в белый цвет. Все равно, выходя, их придется снимать).

Но он еще и пытается влюбить нас в свои картины. И это ему удается, хотя кое-где и «со скрипом». Но у него есть своя неизменно благодарная аудитория, прежде всего среди женщин, которые ставят его рядом с Высоцким и Кастанедой. Быть «культовым художником» на Руси, где приоритет традиционно отдается слову, а не изображению, обязывает и к «положительной программе», а не только к «минору», которого здесь в избытке.

«Золотой Соловей нашей живописи» признается: «Я нот не различаю» — и смеется над тем, кто подозревает в его арсенале музыкальное образование. Впрочем, среди аксессуаров в руках его персонажей музыкальные инструменты занимают чуть ли не первое место. В иерархии образов Марчука они — сразу после яблок, чаще всего — гниличек, но иногда — пронзительно красных... как послерадиационный урожай или щеки вурдалака. Только играть на этих скрипках и сопилках — дудки! То ли их хрупкую плоть пожирает какая-то неизвестная болезнь, то ли инструмент просто сломан и вместо музыки нам предлагается ее ретроспективный проект («Лирическая мелодия», «Реквием», «Затихшие струны», «Звуки органа», «Лирические звуки» «Разорванная мелодия», «Звучали струны весною»). Все. Доигрались. Концерта не будет. Концерт переносится на позавчера. У скрипача — насморк. У органиста — бронхит.

Р. S. Выйдя c выставки, взял в библиотеке Тычину. И прочитал: «Горять світи, біжать світи Музичною рікою...»