Пленник красоты

Самый эстетичный из украинских художников 60—80-х годов, он, однако, не принадлежал к породе таких себе «дистиллированных эстетов» (возникших на советских кухнях в начале 70-х), которые гнушаются чумазой реальностью. В 50-е Зарецкий отдал дань доблестным шахтерам (но отдельные из их портретов по указанию тогдашнего министра культуры изымались с выставок), в 60-е — дояркам, но так, что сегодня никто и не заикнется о конъюнктуре. Диво дивное, форма здесь перерождает мертвенное содержание: роды «нового» всегда болезненны.

С некоторым страхом я беру в руки ветхий экземпляр «Портрета Ленина» М. Рыльского 1963 года, проиллюстрированный Виктором Зарецким, извлеченный из глубин книгохранилища. Опасения оказались напрасными: Зарецкий победил и эту тьму. Предчувствуя лукавый цинизм «семидесятников», он использовал угловатый силуэт Ильича как повод для графического арабеска. Рисунок выполнен с безупречным профессионализмом, как и институтский диплом художника «К Мавзолею». Привожу эти примеры без какого-либо ехидства. Зарецкий — такой автор, которого не порочит, но обогащает любой штрих, какое угодно «родимое пятно» прошлого. Мы много теряем, репродуцируя только его зрелые произведения. (Жаль, что вне внимания остается и его нашумевшая в свое время «Теща».)

Отречение от канонов соцреализма не было у Зарецкого мгновенным. Макнув кисти в воды «разливного моря бытовой безвкусицы, на берегах которого столица — Худфонд» (А. Довженко), Зарецкий уверенно двигался к «берегу (своей) мечты». (Учитывая «урожайность» его произведений, именно здесь и оказалась бы кстати лексика «поэтического кино».) Путь к «творческому оазису» оказался длинным и тернистым, не звездным. Именно поэтому к звездам тянулся, звезды с неба хватать — стремился, в отличие от своего эфемерного двойника Климта, который свои творческие порывы словно цедил мензуркой, никогда не ошибался и не спотыкался. Зарецкий же споткнуться не боялся.

Время, наконец, коснуться и этой, весьма затертой, аналогии. Несмотря на отдельные черты сходства, между двумя художниками — бездна, не только хронологическая, но и внутренне-сущностная. В лицах климтовских женщин натыкаешься на что-то перепрелое и обрюзглое, так что сразу вспоминается его современник-соотечественник Музиль: «Ее тело казалось безвременно увядшим... несмотря на свою недозрелость». Лихорадочный румянец щек, нездорово-тепличная бледность кожи героинь Климта очень часто контрастируют с модерновым фоном, где хулиганят разноцветные квадраты, спирали, глазастые ромбы. У Зарецкого же непременные розаны на щечках, а фон, по большей части — цветы (воспоминание детства — украшенная цветами хата родителей). Геометрии маловато, прежде всего — любовь. Ни одну из климтовских дам не назовешь красивой, но каждая модель Зарецкого — таки красавица в полном значении этого слова. (Одна из женщин, которую обессмертила его кисть, говорила, что создавая ее портрет, он сознался: «Не знаю, что выбрать: женщину или искусство...».)

На мой взгляд, более интересными являются общеидеологические параллели с искусством Сецессии, которые объясняются в первую очередь общностью изобразительных побуждений. Это, во-первых, жажда творческих синтезов, разнообразие интересов (у Зарецкого, как и у художника fin de siecle, — от книжной иллюстрации до монументальной росписи). Во-вторых, сам принцип отношения к окружающему миру: не перечеркнуть его, впитать капли терпкой характерности (к чему были безразличны модернисты следующих поколений). В-третьих, источники визуальных мотивов: сказочные существа (у Зарецкого — Жар-птица) и, конечно же, бабочка (с появлния пестрой бабочки на сером пальто начался «Портрет Оксаны»). Но у украинского художника меньше умозрительности и, как ни удивительно, меньше трагизма. Трагичность «взяла на себя» сама жизнь — и ощеривалась против автора всеми иглами. Много написано о смерти его жены Аллы Горской, преследовании властью, «внутренней эмиграции» Зарецкого. (Даже в мастерской на него давили кипы сотен картин, не давая возможности отстраниться, отступить в сторону, поэтому работал, впритык воткнувшись в полотно, вспоминают современники.)

Модернистом он вернулся... с Полесья. «Довел реализм... до истерики». А на его руинах (естественно, разрушение было сугубо индивидуальным, делом собственных рук; авангард в Украине 60-х — редкий гость!) он возвел свое воображаемое беспечальное, нешумное местечко, где никогда не прекращается тихий праздник жизни, а красота дарована всем, сладкая, как мармелад.

О красоте говорят: ею мир спасется. И еще: красота — страшная сила. К этим банальностям добавлю еще одну: в плен красоте попадают и застревают в ней надолго. Зарецкий — живописец красоты и счастья именно потому, что мало познал их в обычной жизни. «Уйти в красоту» — сугубо украинский «побег», который и побегом назвать язык не поворачивается. Раствориться в сказке, чтобы не видеть «свинцовых мерзостей» окружающей среды. Живопись — не публицистика, не литература, и «металлический глагол» напутствия для нее не обязателен.

Нынешняя экспозиция, однако, более акцентирует «творческую кухню» автора — прежде всего 60-хгодов. Узнаем, что «шестидесятники», кроме народно-прикладного искусства, не чуждались и других увлечений. Например, джаза («Дидл, Дудл и Семенов»). Мистицизм может показаться немного наивным («Дух вышел»), а ориентальные искушения — запоздалыми («Японка с Сахалина»). Зато не такими уже наивными и никак не вчерашними выглядят первые проблески свободомыслия, рефлексии над «проклятым прошлым» («Ночной арест»). Творчество Зарецкого принадлежит не только сфере прекрасного, но и — бытийного, истории, из потока которой собственная позиция его не отделялась. К сожалению — и к счастью.

В середине 80-х годов, когда я был студентом Художественного института, ко мне в комнату подселили «вечного абитуриента» Славку-армянина из Баку. Почти все время он проводил в мастерской Зарецкого, о чем с восторгом рассказывал по вечерам. А как-то вернулся растрепанный, с посеревшим лицом: на учителя власть «катила бочку»... Шел год Оруэлла — 1984-й.. Где теперь Славка-армянин из Баку? Там где и крестьяне-чернобыльцы, герои портретов Зарецкого 60-х гг. (На месте их села выросла пресловутая АЭС.) Хотел того художник или нет, но «силовых линий» современности он касался не раз.

И последнее воспоминание. Редко увидишь, чтобы современный студент часами сидел на выставке перед какой-то работой, тем более — современного автора. Студенты, знаете, народ язвительный, хоть какие авторитеты им «до лампочки». А на выставке Зарецкого в Могилянке я такое видел, в прошлом году. Так что и выставка сегодняшняя не лишняя?