Андрей Вознесенский: Небом единым жив человек

Он ворвался в поэзию стремительно, как мотогонщик по вертикальной стене, со словами: «Мы родились не выживать, а спидометры выжимать». Популярная французская газета назвала его лучшим поэтом современности. Произведения вошли в школьные учебники. Поэма о любви стала первым и самым популярным русским мюзиклом, пережившим не одно десятилетие. Его стихи переводил Роберт Кеннеди. Поэт дружил с Пабло Пикассо и Артуром Миллером, был знаком с Марком Шагалом и другими величайшими художниками мира. Беседовал с выдающимися философами Мартином Хайдеггером и Жан-Полем Сартром.

С Андреем Андреевичем мы встретились летом 2003 года, когда он приехал в Одессу. В последний, как оказалось, раз. Ему было уже за семьдесят. После тяжелой болезни он с трудом говорил, держался, как говорится, на характере. И во время своего выступления в Русском театре, которое продолжалось не один час, ни разу не воспользовался креслом, стоявшим рядом.

На следующий день я взял у него интервью. А после беседы мы полдня провели вместе, колеся по Одессе.

Первым делом я спросил Андрея Андреевича: «Можно ли стать настоящим поэтом, будучи благополучным человеком?» По мнению Андрея Вознесенского, у Гете было внешнее благополучие, у Пастернака тоже внешнее, по сравнению с Мандельштамом. Однако большой поэт не может быть благополучным, его неустроенность – внутри.

У Пастернака, вспоминал он, было особое, маяковское восприятие метафоры. Однажды совсем еще юный Андрей принес ему стихи. Тот сказал, что стихи хорошие. «Если бы они были моими, я бы взял их в свой том». Но начинаюший поэт шел домой и думал, что такие стихи – не его. Два года ничего не писал. А потом появились строки «Я – Гойя». Помните? «Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое. Я — горе».

– Как бы вы определили наше время, Андрей Андреевич?

– Время безвременно. Живем по циферблату, в котором отломана часовая стрелка, да и минутная тоже. Мы люди с секундным суетным кругозором.

– В слове «Москва» вы выделили буквы СКВ – свободно конвертируемая валюта.

– У нас во всем идет пересчет на валюту. Это не лучший вариант для России, хотя с другой стороны – космополитизм. При этом пятимся в свое будущее задом наперед. Запад развивает технологии, а мы к волчьему капитализму идем. Назад к «чугунке» – чугунной железной дороге. А если с игрой сравнить, то в прятки играем. Причем, с завязанными глазами – все.

– Ваш сборник стихов предварил своим вступлением Валентин Катаев. Кого еще из одесских писателей вы цените?

– Бабель, Катаев, Багрицкий… Эти имена знает каждый. Сегодня для меня Одесса – это Михаил Жванецкий. Еще когда он только начинал, я говорил: это настоящая литература.

– Кто из украинских поэтов вам нравится?

– Я очень люблю Ивана Драча. Из Харькова не так давно два автора прислали чудесные стихи.

– А из современных российских поэтов кого бы вы выделили?

– У нас есть Константин Кедров (номинирован на Нобелевскую премию в области литературы. – А.Р.) и многие другие. Они прекрасны. Но пока не засветились на небосклоне так, чтобы все о них узнали. Вообще сегодня много читают. Мы же читали Цветаеву, Мандельштама, когда они были запрещены. А теперь запрета нет.

– Значит ли это, что молодым сегодня пробиться легче, чем раньше?

– Я бы не сказал. Властвует экономическая цензура. Если раньше не пропускали строку, то теперь – целую книгу. Чтобы молодого поэта напечатали, его должны знать. Цензура коммерческая еще страшнее политической.

– В России прежний интерес к поэзии угасает?

– Нет. Вот один только пример. «Московский комсомолец», который выходит двухмиллионным тиражом, печатает целую страницу стихов. (Страница была посвящена юбилею Андрея Вознесенского. – А.Р.) В России это большое счастье, что тебя читают. Пока.

– Почему не пишете стихи против власти? Боитесь?

— Я вообще-то не из пугливых. Сейчас, когда не боятся, поэзия должна быть чиста от всего. Кстати, Лермонтова застрелили не тогда, когда он писал свою публицистику, а после того, как, коснувшись Демона, написал: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…»

– Вы любите розыгрыши?

– Еще совсем молодым писателем в Крыму я оказался в компании Константина Паустовского, Виктора Некрасова и одного крымского писателя. У меня было привезенное из-за границы устройство, которым можно сымитировать радио. И, договорившись с Виктором Некрасовым, я пошел в санузел. А он сказал, что сейчас по «Голосу Америки» буду выступать я. И когда в условленное время Некрасов включил «радио», я стал «поливать» наших писателей. О Паустовском сказал, что он, как Эренбург, считается признанным писателем, хотя по-настоящему писателем не является. Он еще хуже Брежнева.
Когда я вернулся, Константин Паустовский заявил, что не желает сидеть со мной за одним столом. Тут Некрасов и признался, что это шутка. «Ах, шутка, – вскипел крымчанин, – если так шутишь, то нас не уважаешь». И врезал кулаком Некрасову так, что рассек губу. Потом, когда Виктор Некрасов умер, он и в гробу лежал с рассеченной губой. А я с тех пор никого не разыгрываю.

– Вы упомянули о загранице. Вероятно, побывали там до того, как Никита Хрущев орал вам «Вон из страны!».

– Впервые я оказался в Америке в туристской группе. Страна меня потрясла. Об этом моя поэма «Треугольная груша». Собственно, ошеломление потом не ушло, за что и досталось от Никиты Сергеевича Хрущева. Когда он орал на меня: «Тоже мне, Пастернак нашелся! Антисоветчик!» — это было не просто пересечение двух линий, «царской» и поэтической. Это была высшая точка, кульминация противостояния поэзии и власти. Выше некуда!

– Фото орущего на вас руководителя страны обошла весь мир. И случай этот вошел в историю. Вы помните о тогдашних своих ощущениях?

– Когда меня пригласили в Кремль на встречу с интеллигенцией, было приятно. Но когда Хрущева понесло, приятного было мало. Однако через много лет я прослушал аудиопленку с записью того разноса и поразился спокойствию своего голоса. У Хрущева был микрофон – и у меня микрофон. Видимо, сказалась стадионная привычка быть спокойным.

– А как удалось отыскать эту пленку?

– В Государственном архиве в Пензе. Об этом узнал знакомый журналист. Поехал и купил копию. А исходник потом размагнитили. Так что оказавшаяся у меня запись – редкая.

– Не было ли у вас мысли после распада страны, когда появилась возможность уехать на Запад, воспринять тот крик Хрущева «Вон из страны!» как совет?

– У нас такая интересная напряженная жизнь, что жалко покидать ее даже на короткое время. Черный кайф какой-то во всем этом есть. Однако главной моей ошибкой было, что я не знал народа, его криминальной сути. Считал, что если езжу по стране и читаю стихи, то знаю людей. Я ведь читал студентам, интеллигентам. Это другой народ был. А потом поперла темная сила – криминал. И я понял, что, может, ошибся.

– Для вас смена поколений болезненна?

– Уходят натурщики, а написанные с них шедевры остаются. И настоящий поэт не может быть «поэтом поколения». Блок – поэт какого поколения? А Пастернак? Я вообще не думаю об этом. Я просто пишу… Молодежь следует традициям хулиганской культуры Маяковского, Есенина, Оскара Уайльда.

– Как вы считаете, что читателей в вашей поэзии привлекает?

– Я думаю, непереводимая душа. Каждая страна имеет свой заряд. Наша – литературу, поэзию. В Германии это философия, во Франции – живопись.

– Настоящее искусство может быть ради денег?

– Полагаю, да. Вот Сальвадор Дали работал для денег и одновременно создал великие произведения искусства. Но есть и те, которые сидят в своих мастерских и думают только об искусстве, совершенно коммерцией не занимаются.

– Вас называют «гражданином соединенных чатов». Верите ли вы предсказанию, что компьютеры заменят книги?

– По-моему, это бред полный. Интернет чем хорош? Он снимает границы и уничтожает барьеры. Не только цензурные, но и государственные.

При знакомстве с Одессой поэта сопровождала телекамера. Но он, казалось, ее не замечал. И на Дерибасовской, и на Морском вокзале, и на знаменитом «Привозе». Там его узнавали. И, несмотря на жару и свою болезнь, мужественно прошаркивал мимо торговых рядов, время от времени останавливаясь, чтобы пожать руку продавцам, что-то у них спросить. Давно привыкший к популярности, он обходился с ней деликатно. А книга, которую подарил мне на память об этой встрече, стала одной из самых загадочных поэтических тайн. По своему вознесенскому порядку расставил в ней всем известные буквы. И они открыли новый мир. И автограф на этой книге, написанный скорректированным болезнью почерком, тоже стал тайной – разобраться в написанном сложно.