Украина официально почтит 80-ю годовщину Голодомора

На днях Виктор Янукович подписал указ о мероприятиях в связи с 80-й годовщиной Голодомора 1932—1933 гг. в Украине. Этот документ стал первым со времени президентства Януковича указом на тему Голодомора. Эксперты отмечают, что подобными, правильными шагами Виктор Федорович в который раз продемонстрировал эволюцию своих взглядов в государственной политике. «Пока оппозиция «бьется» о двери Киеврады, Янукович занимается по-крупному, президентской кампанией...» — прокомментировала на своей странице в «Фейсбуке» главный редактор «Дня» Лариса Ившина.

«Янукович наконец начинает понимать, что такое Украина и что нужно делать все от него зависящее, чтобы обеспечить ее независимость, идентичность, историческое суверенное прошлое и будущее, — дал комментарий «Дню» политолог, директор Института глобальных стратегий Вадим КАРАСЕВ. — Если взять тему Голодомора, то к ней так или иначе обращались все украинские президенты. Каждый из них знал, что для того, чтобы сохранить и преумножить украинскую идентичность, иметь общие основы государственности, тема Голодомора должна быть на острие государственной политики». «Решение Януковича свидетельствует о его политической зрелости и понимании того, что Голодомор — это один из стержней, на котором базируется украинская идентичность», — подвел итоги эксперт.

ФОТОРЕПРОДУКЦИЯ РАБОТЫ АЛЕКСАНДРА МЕЛЬНИКА «1933. КОМУ ДАРЫ?»

«Несколько месяцев назад мы разработали свою программу для годовщины и представили ее Администрации Президента, — рассказывает «Дню» кандидат исторических наук, заместитель директора по научной работе Института истории НАНУ Станислав Кульчицкий. — Они собрали все предложения и сейчас издали соответствующий указ». По словам специалиста, обсуждение проблематики Голодомора пройдет в кругах экспертов в Украине, Канаде и США. «Приглашенные специалисты не только украинцы и россияне — этот вопрос вышел на мировой уровень. В целом, сейчас мы имеем все более распространенное мировое научное мнение, что события 1932—1933 гг. были Голодомором». «В частности, мы имеем документальные подтверждения, что это — геноцид», — прибавил Кульчицкий.

Российская сторона демонстрирует в этих вопросах другую позицию. Характерно, что читатели российских информационных онлайн-ресурсов назвали указ идеологическим ответом Украины на «экономическую войну», развязанную Россией. «Руководящие круги РФ не могут созреть и осознать, что Советская власть могла делать такие ужасные вещи. Сталин выносил соответствующие решения, заботясь о своей карьере, пытаясь остаться при власти. Он хотел, чтобы всех охватил ужас, и он этого достиг! Наверное, причина в том, что действующая власть в России недалеко ушла от советской», — объясняет историк.

Что же касается украинского общества, то здесь есть определенный прогресс. «После принятия Закона о Голодоморе, в защиту которого выступал «День», и других событий, подавляющее большинство людей узнали об этом сталинском преступлении. Собственно говоря, многие замалчивали эту тему до 80-х, когда о ней позволили говорить, ведь почти каждая семья, которая происходит из сельской среды, имеет погибших тогда родственников», — говорит Кульчицкий.

Анна ЧЕРЕВКО, «День» 

Голодомор глазами пятилетнего мальчика

Воспоминания Павла Кулика «Дню» передал Евгений Грицяк. Они познакомились в лагерях ГУЛАГа, на свободе не виделись, но связь сохранили. Это около тридцати страниц хроники из жизни села на Киевщине в 1931—1933 гг. Простой, откровенный, иногда шокирующий рассказ о событиях, врезавшихся в память маленького ребенка. Редакция отобрала для печати в газете отдельные фрагменты из написанного Павлом Куликом текста.

«КОЛИЧЕСТВО УКРАИНЦЕВ, КОТОРЫЕ ЗНАЮТ О ГОЛОДОМОРЕ И ПРИЗНАЮТ ЕГО ГЕНОЦИДОМ ПРОПОРЦИОНАЛЬНО РАСТЕТ» / ФОТО РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»

Я родился в селе Великая Березянка Таращанского района Киевской области в 1928 году. Наша семья в 1931 году состояла из отца, матери, брата Ивана (1922 г. р.), бабушки — маминой матери, а в начале 1932 года родилась сестра Мария, которая живет и поныне.

Первые мои детские воспоминания касаются 1931 года, когда брат Иван учился в первом классе. Он учил наизусть стихотворение, и с его слов я запомнил то стихотворение до сегодняшнего дня:

«У нашій комуні «Червоній зорі»
Неначе буруни гудуть тракторі,
Все спільне в комуні і коні,
й земля...»

До 1931 года у нас было три гектара поля, хата, рига, одна лошадь, корова. С начала года не раз приходили в нашу хату стаи сельских активистов (Комитет малоимущих крестьян). Это были сельские бездельники, пьяницы, ворюги, организованные властью, использовавшей их в своих делах. С ними всегда приходил комиссар из центра — двадцатипятитысячник, присланный из России. Он всегда ходил с наганом. Их задача была зажиточных крестьян ограбить и вывезти в Сибирь, а у всех остальных забрать хлеб и загнать в колхоз.

Однажды пришло их к нам много. С ними была одна комсомолка-активистка. Агитировали, уговаривали, угрожали, пугали, старались изо всех сил затащить отца в колхоз. Но отец стоял твердо: «Не пойду в ту вашу кутерьму», — говорил. Тогда подошла активистка и сказала: «Дядя Яков, сколько вы будете слушать кулаков, которые не хотят колхоза? Записывайтесь добровольно в наш колхоз. Вот к нам вскоре привезут машину, которая будет косить пшеницу, а выбрасывать будет за собой вареники в масле». А отец ей: «Ну, если ты наешься тех вареников, а я увижу, тогда уже и запишусь в ваш колхоз».

Однажды ночью, когда мы уже легли спать (а спали мы на земляном полу посреди хаты, застеленном соломой), около полуночи услышали сильный стук в двери и крик: «Открывай!». Отец и мать молчали и не открывали. Пришедшие начали выбивать двери. Мать испугалась, встала и отворила. В хату ввалилось около десяти активистов, все были с берданками, а комиссар с наганом. С криком и грязными ругательствами приказали отцу вставать и одеваться. Отец не вставал. Тогда подбежали двое, схватили отца за руки, поставили на ноги и заставили одеться. Куда повели его, мы не знали. Утром мать пошла в сельсовет узнать, где отец, за что его взяли. Ответили, что арестовали его как злостного кулака, который не хочет добровольно вступать в колхоз.

Вечером, как стемнело, в леске за селом прозвучали выстрелы. Мать услышала и говорит: «Это, дети, наверное, отца расстреливают». Утром мама опять пошла в сельсовет. Там активисты с ругательствами напали на нее и сказали, что расстреляют отца как врага-кулака, если не запишется добровольно в колхоз. Вечером опять послышались выстрелы. Это отца да еще нескольких таких, которые не хотели записываться «добровольно», активисты и комиссар выводили из погреба, вели за село, ставили на колени, говорили, что будут расстреливать, и стреляли сзади над головами. Один из арестованных не выдержал и обещал записаться. Тогда его отпустили, а всех остальных опять заперли в погребе, чтобы «надумались».

Так держали отца почти неделю, пока все не выдержали и «надумали» «добровольно» записаться в колхоз. «Надумал» и отец. Его выпустили, пришли к нам и забрали воз, коня, все орудия труда. Корову не забрали, ведь законный «кулак» должен был иметь хотя бы пять гектаров земли, а у отца с огородом было всего три.

Тех, у кого было 5-10 гектаров, «раскулачивали» — одних грабили полностью, а всю семью вывозили в Сибирь; других только грабили, выгоняли из хаты, которую разбирали и свозили в колхоз. «Кулаков» в колхоз не принимали. Их ликвидировали как класс. Они и их семьи стали первыми жертвами организованного голодомора.

Весной 1931 года отец уже «добровольно» работал в колхозе. На заработанные трудодни осенью выдали около двух мешков ржаного последа. На огороде у нас был посажен картофель, который в том году родил хорошо. Мы надеялись как-то прожить. Но под новый, 1932-й, год пришла «красная метла» и вымела тот послед до зернышка. Пришли стаей с длинными штырями, перевернули все в хате, попробивали землю, но ничего не нашли, только тот послед забрали.

Мы остались без хлеба, но картофель у нас не забрали. Мы ели его всю зиму и весну, а весной засадили весь огород — и еще осталось. Осенью выкопали — и опять урожай был отличный. Мать радовалась и говорила: «Ну, дети, хоть, может, и хлеба не дадут из колхоза, проживем как-то на картофеле». Кроме того, у нас была корова, а на трудодни осенью нам начислили около центнера ржаного последа. В декабре 1932-го издали приказ сдать весь хлеб государству. Предупредили: кто не сдаст, а найдут спрятанным, получит 10 лет тюрьмы. Назначили срок сдачи. У нас в доме тот хлеб стоял в двух мешках. Отец не хотел сдавать, но боялся где-то спрятать — боялся тюрьмы. Стоял тот хлеб, пока по селу опять пошла гулять «красная метла». Тогда ночью отец взял один мешок, занес далеко от хаты и рассыпал в снег, а второй высыпал в пустой заброшенный колодец.

А «красная метла» уже «выметала» все, кто что имел, а также «выметала» из села на Соловки «саботажников» — так называли тех, у кого находили спрятанным какой-то килограмм хлеба. По всему селу слышался плач, гамартрома. Вот к нам в хату ввалились активисты с комиссаром. У каждого в руках штырь. Дома были мать, бабушка и мы, дети. Отец был в колхозе на работе. Когда эта банда зашла в хату, я вскочил на печь. Комиссар сразу к матери: «Признавайся, где спрятан хлеб?». Мать ответила, что спрятанного хлеба у нас нет. А один активист, который пришел с ними, — близкий наш сосед Явтух Комашко закричал: «Не верьте ей! Они спрятали хлеб, чтобы не дать советской власти!». Вся стая бросилась долбить в хате землю, согнали меня с печи, с одной стороны развалили печь, потому что подозревали, что там спрятан хлеб, но ничего не нашли, тогда вышли из хаты и стали перекидать все, что лежало во дворе: разбросали кучу гноя, протрусили кучку бурьяна — и ничего не нашли. Между тем комиссар залез на чердак и громко закричал: «Есть, нашел!». Слезает с чердака и в руках держит ведро с фасолью. И к матери: «Говорила, что хлеба нет, а это что? Не хлеб?». И сел писать протокол. Мать стала плакать и просить его, чтобы не писал тот протокол, ведь уже пахло тюрьмой. Тогда он «раздобрился» и сказал: «Ладно, не буду писать. Сейчас же бери это ведро с фасолью и неси в сельсовет. Там отдай и принесешь квитанцию о том, что сдала».

Мать отнесла ту фасоль — и мы остались ни с чем. Через два или три дня утром, когда мы еще спали, постучали к нам опять — та же «метла» — и приказали открыть погреб, а тогда на две подводы забрали весь картофель до одного. После этого всю надежду на выживание мы возложили на нашу корову. И вот тем, что я живу и могу писать эти воспоминания, я обязан нашей буренке-кормилице, которую несколько раз воры пытались украсть, но отец с матерью сумели ее защитить.

В 1932 году в нашем селе люди еще массово не умирали. А умерших еще хоронили в отдельных ямах. Умирали в основном «кулаки» и их семьи, у которых забрали все, а самих выгнали из дома. Особенно много ходило бездомных детей, которые искали что-нибудь поесть. Они были жертвами голодной смерти и людоедов уже в 1932 году.

К январю 1933-го власть забрала у людей все, что можно было взять: зерно, картофель, всякие семена. Начался запланированный тотальный голодомор. Люди стали умирать так, что власть была вынуждена выделить для перевозки и захоронения три подводы и шесть человек, которые ежедневно ездили по селу, заходили в хаты, искали в бурьянах умерших.

«КОГДА ЧЕЛОВЕК УМИРАЛ ГОЛОДНОЙ СМЕРТЬЮ, ДОМАШНИЕ НЕ ПЛАКАЛИ ГРОМКО, ПОТОМУ ЧТО СМЕРТЬ ОТ ГОЛОДА БЫЛА МАССОВОЙ И ВРОДЕ БЫ... УЗАКОНЕННОЙ»

В январе 1933 года мать зашла в хату и, плача, рассказала, что наш сосед Гриша Бодашевский вырубил топором всю свою семью: мать, сестру, жену брата и ее грудного ребенка. Но семья жила от нас метров за сто. Все, у кого были силы, шли посмотреть на зарубленных. Мать завернула меня в тулуп и понесла на это страшное зрелище. Людей сошлось много. Женщины громко плакали. Тела зарубленных вытянули из погреба, куда их бросил убийца, и они, окровавленные, лежали возле хаты на снегу. Зарубив семью, Гриша забрал все, что было в сундуке, и понес на базар продавать. Там его поймали, побили, и он умер. Признался, что хотел очень кушать, поэтому вырезал всю семью, чтобы не мешали взять из сундука одежду и обменять на продукты. Ребенка не хотел убивать, но он проснулся и заплакал, и мужчина побоялся, что тот своим плачем выдаст его. Сказал, что, убивая ребенка, положил его на лавку, отвернулся, чтобы не видеть, и рубанул. Я сидел у матери на руках, завернутый в тулуп, когда одна женщина подошла к нам и, громко плача, сказала: «Бросьте его, не держите, ведь, как вырастет, зарежет вас, как Гриша». Я испугался, обнял мать за шею и, плача, закричал: «Ой, не бросайте, не зарежу!» Бросалось в глаза: когда человек умирал голодной смертью, домашние не плакали громко, потому что смерть от голода была массовой и вроде бы естественной — узаконенной. А над зарубленными плач был страшный.

КОНЕЦ АКТИВИСТА

В апреле 1933-го мы с братом проходили мимо хаты Явтуха Комашко, который был активистом и ходил с «красной метлой». Это он кричал: «Не верьте, они спрятали хлеб, чтобы не дать советской власти». Брат заглянул в окно (стекла не было, потому что зимой крыша хаты сгорела и стекло высыпалось). Я тоже заглянул. Страшная картина открылась перед моими глазами: на печи, на лежанке, на топчане, под печью лежала мертвая вся семья Явтуха. Самого Явтуха не было среди мертвых. Из хаты несло нестерпимой вонью. Очевидно, они умерли давно, но поскольку Явтух был активистом, то люди обходили его хату. Прошло несколько дней. Мать налила мне стакан молока, и я начал пить, а мать хозяйничала в хате. Вдруг окрылись двери и в хату зашел Явтух. Увидев меня, опрометью кинулся, вырвал стакан из моих рук и, дрожа всем телом, одним махом выпил молоко. А затем упал на колени, припал к земле, начал страшно плакать — то был не плач, а какой-то нечеловеческий рев. А мать ему: «Думали ли вы, что такое будет с вами, когда ходили по хатам и забирали все до зернышка?». Когда они ходили и грабили, то не думали, что когда-то все это закончится для них печально. Власть их использовала в своих планах, а затем — бросила на произвол судьбы. Люди помнили их черные поступки и ненавидели, ведь зла они причинили много. Явтух имел до коллективизации восемь гектаров земли, но работать на ней у него желания не было. Часть отдавал на отработку с половины, а остальная зарастала пыреем. Поэтому власть записала его в «бедняки» и вместе с подобными ему послала раскулачивать даже тех, у кого было пять гектаров. Они пьянствовали и грабили, пока было кого и что грабить. Конец Явтуха был печальный: через несколько дней пришел бригадир и сказал отцу: «Явтух лежит у пруда, езжайте и заберите». Отец забрал и отвез в общую яму. На том закончилась его деятельность.

У моего дяди Ивана Комашко была большая семья и 10 га поля. До революции он имел два гектара, а восемь дали уже при Советской власти. Но он и его семья были работящими. От снега до снега он ходил босой, но имел хорошее хозяйство. В 1932 году власть разграбила все хозяйство, а его самого и сына Ефима посадили в тюрьму. Хату закрыли и запретили жить в ней. Семья разбрелась кто куда. Младшую дочь Василису мы тайно от власти взяли к себе, и она жила у нас. Днем никогда не выходила из хаты. Она была «кулацким» ребенком, и если бы кто-то донес, что мы приютили «кулачонка», то судьба кулака постигла бы и нас. Жена дяди Оляна как-то открыла хату и лежала на холодной голой лежанке пухлая от голода. Была беременна и должна была вскоре родить. Нам запретили ее навещать.

Однажды мы с бабушкой сидели возле хаты. Видим: едут на трех подводах активисты, завернули в дядин двор, остановились. Сначала зашли в хату, где лежала пухлая тетя Оляна, но быстро и вышли. Среди них мы увидели дядиного зятя — мужа старшей дочери Явдохи. Он записался в коммунисты, и власть приказала ему, чтобы доказал, что он не приспособленец, а идейный. Приставили лестницу — и дядин зять Оноприй Степанец первым полез срывать верх над беременной. До вечера разобрали и вывезли в колхоз крышу, ригу, хлев, амбар, в колодец набросали гноя. Тетя Оляна лежала уже в безверхой хате. Вечером в тот же день она родила мальчика.

Как стемнело, моя мать, крадучись, чтобы никто не видел, проведала ее. Увидев мать, Оляна стала просить, чтобы та взяла новорожденного и куда-то отнесла, чтобы ей не видеть смерть своего ребенка. Мать вернулась от нее домой, выплакалась и пошла к соседке, чтобы помогла отнести ребенка. Еще до восхода солнца взяли младенца и понесли в Таращу за 26 км. Через 15 км дошли до леса. Положили ребенка у дороги, сами спрятались в кустах, чтобы удостовериться, что ребенка подобрали. Прошло немного времени, ехала какая-то машина, увидев ребенка, остановилась и забрала с собой. Мать, дождавшись вечера, опять пошла к Оляне и сообщила, что ее просьбу выполнила. Оляна поблагодарила и сказала: «Теперь я умру спокойно». Через день ее не стало. Сразу же приехали активисты, разломали и вывезли в колхоз остатки хаты.

«ДЛЯ МЕНЯ ТЕПЕРЬ САМОЕ БОЛЬШОЕ СЧАСТЬЕ, ЧТОБЫ ВСЮ НАШУ СЕМЬЮ ПОХОРОНИЛИ В ОДНОЙ ЯМЕ»

Врезалось в мою память событие июня 1933-го. Мать поговорила с бабушкой, потом взяла меня за руку и сказала: «Хочешь, сынок, пойдем навестим одну тетю?» Я с радостью согласился, потому что сидеть в хате, когда на улице все зеленеет и пахнет, мне надоело. Прошли мы по селу около километра. Пришли к одной хате, подошли к дверям, попробовала мама отворить — не отворяется. Постучала — тихо. Обошли мы вокруг, стучали во все окна — никто не отзывался. Тогда мать сказала: «Зайдем в соседнюю хату, спросим, где хозяева этой». Подошли, мать взялась за щеколду и отворила двери. Из сеней веяло вонью. Оглядевшись, увидели, что в сенях у стены лежали две мертвые девочки лет семи-восьми. Лежали рядышком, лица их были худыми и черно-синими. Мать открыла двери в хату. С правой стороны на лежанке лежал какой-то человек, покрытый с головой рядном. У лежанки стоял топчан, а на топчане сидела женщина, распухшая так, что глаз не видно. Одета была в какие-то лохмотья. Мать поздоровалась и стала расспрашивать ее о жизни. Передаю ее рассказ, как запомнил.

«Забрали у нас хлеб и все, что имели. Что было у нас из одежды, мы сбыли. И вот уже не стало ничего — мы решили всей семьей умереть, чтобы нас похоронили вместе в одной яме. Те две доченьки, которых вы видели в сенях, умерли неделю назад. Они очень хотели есть и все просили, чтобы я дала. А перед смертью я спросила их: «Дети, хотите ли вы кушать». Они ответили: «Нет, нам так хорошо». Мертвых своих детей я вытащила в сени. Еще тогда у меня сил хватило. А вот три дня назад мой муж умер. У меня уже нет сил его вытащить. Как видите, укрыла его рядном, потому что мухи не дают покоя. А мой старший мальчик Василько уже третий день как ушел из дома. Я просила: «Не иди, сынок, уже все умрем, вместе нас и похоронят». Но он меня не послушал, все плакал, что есть очень хочется. Может, вы, — обратилась к матери, — увидите моего сыночка, передайте ему, чтобы шел домой — вместе будем умирать. Я уже тоже не хочу есть — хочу умереть; одно мое горе, что нет с нами Василька. Очень прошу вас: не говорите никому, что видели у нас мертвых, потому что приедут и заберут. А я же еще жива — и уже не бросят меня в одну яму с моими детками и мужем. Для меня теперь самое большое счастье, чтобы всю нашу семью похоронили в одной яме».

Приближалась страда, но голод забирал все больше и больше жертв. Тем, у кого еще были силы выйти на колхозное поле на прополку свеклы, в обед на поле давали ломтик хлеба и черпак похлебки — «шлихты». Но это мало помогало. Часто отец ездил по полям и собирал умерших. Наконец дождались уборочной. Многие люди набросились жадно на еду. Голод и в уборочную собирал для себя страшный урожай. Наевшись на голодный желудок, люди умирали в муках. В 1932—1933 гг. московские коммуно-фашисты уничтожили в нашем селе Великая Березянка Таращанского района на Киевщине 750 человек. На фронтах против немецких фашистов за четыре года было убито 180 односельчан.

Павел КУЛИК, село Воля-Ковельская Волынской области