Вода и память

«A destra, а sinistra, dritto, dritto», — подсказывают жители. Направо, налево, прямо, прямо.  Cul de sac — опять тупик. Заблудиться в Венеции — «как плюнуть под водой». И карты не помогут в мерцании мостов и мостиков, изгибов карнизов местного барокко, закоулков и тайников, вычурных дверей и окон. Недаром Станислав Перфецкий из «Перверсии» Андруховича потерялся именно в Венеции.  Местный житель по имени Луиджи говорит, что проведет к нужному месту. По дороге покупает продукты на рынке, здоровается со знакомыми. «В какие галереи и музеи стоит пойти в Венеции?», — спрашиваю. «Венеция — вся как открытый музей. Зайдешь в первую церковь и увидишь больше, чем в любом музее», — гордо отвечает итальянец. И это правда. Заглянув под туристическую скорлупу, копнув глубже, открывается совсем другой — странный и некарнавальный город. Едва не упасть в канал, натолкнуться на лодку с книжками и случайно встретиться с дочерью Эзры Паунда. Как оно — по ту сторону Венеции?

— Эх, едва не перепутала остров, — говорю себе и переворачиваю карту, убедившись, что нахожусь все-таки на острове Сан-Микеле. Хоть все источники утверждают, что это кладбище находится на острове Сан-Джорджо Маджоре. За семь евро в течение десяти минут можно легко добраться до острова-кладбища — странного, жуткого и светлого места одновременно. Как львовское Лычаковское или киевское Байковое. Здесь похоронены Бродский, Стравинский, Эзра Паунд и многие другие важные для мира люди, итальянские фамилии которых мне не дано запомнить.

Хожу между могилами, ищу, но не могу найти. Прохожу Letum non omnia finit, высеченное на скромной могиле Иосифа Бродского. Перевод говорит, что «Со смертью не все кончается». Я ему верю.

17 ЗИМ

«Много лун тому назад доллар равнялся 870 лирам, и мне было 32 года. Планета тоже весила на два миллиарда душ меньше, и бар той Стацьоне, куда я прибыл холодной декабрьской ночью, был пуст», — говорит Бродский в своей Fondamenta degli Incurabili. Той декабрьской ночью 1973 года Иосиф Бродский стоит на ступеньках венецианского вокзала «Санта Лючия», впервые приехав в этот город. С тех пор 17 зим подряд он возвращается в Венецию. И именно там пишет свою «Набережную  неисцелимых».

С ВЕНЕЦИЕЙ СВЯЗАНЫ ИСТОРИИ МНОГИХ ХУДОЖНИКОВ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ИОСИФА БРОДСКОГО. РОЖДЕННЫЙ ЗА «ЖЕЛЕЗНЫМ ЗАНАВЕСОМ», ОН ИМЕЛ МЕЧТУ — УВИДЕТЬ ВЕНЕЦИЮ. ПОБЫВАВ ТАМ ВПЕРВЫЕ В 1973 ГОДУ, ОН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ТУДА 17 ЗИМ ПОДРЯД И ИМЕННО В ВЕНЕЦИИ ПИШЕТ СВОЮ «НАБЕРЕЖНУЮ НЕИЗЛЕЧИМЫХ»

«За двумя или тремя исключениями из-за моих или чьих-то еще сердечных приступов и подобных происшествий, каждое Рождество или накануне я сходил с поезда / самолета / парохода / автобуса и тащил чемоданы, набитые книгами и пишущими машинками, к порогу того или иного отеля, той или иной квартиры», — пишет Бродский. У поэта, рожденного за «железным занавесом», была мечта — увидеть Венецию. Говорят, что эту идею ему навеяли романы Анри де Ренье. «И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи,... то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этaже кaкого-нибудь пaлaццо, чтобы волны от проходящих лодок плескaли в окно, нaпишу пaру элегий, тушa сигaреты о сырой кaменный пол, буду кaшлять и пить, а нa исходе денег вместо билетa нa поезд куплю мaленький брaунинг и не сходя с местa вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин».

Другое дело, что в Венецию его тянуло еще что-то. То есть кто-то. Ее фамилия была вычеркнута из «Набережной неисцелимых» по требованию заказчика эссе, который считал, что откровенность автора бросает тень на честь знатного рода. Ее имя — Мариолина Дориа де Дзулиани.

Репортер Лариса Саенко однажды встретилась с этой «безукоризненной леди с сияющим взглядом под стать бриллиантовому ожерелью, с улыбкой, воспетой Бродским — теперь с легким привкусом полыни в уголках губ». О встрече с Бродским, когда он ночью провожал ее к гостинице  через Невский проспект, Мариолина вспоминает так: «Пусто, холод собачий — начало марта. Вдруг из мрака материализовались гэбэшники. Иосиф шепнул — «ни слова по-русски!» Они подошли к нам, взяли его за локоть и начали поливать таким матом, которого я еще не знала, хотя я уже неплохо говорила по-русски. Как я поняла, его прессовали за то, что он общается с иностранцами. Его арестовали и увели — вот так мы познакомились». Эта встреча произошла в Санкт-Петербурге (бывшем Ленинграде), куда Мариолина приехала, претворяя в жизнь свою безумную идею — путешествие по Советскому Союзу. Сейчас она — профессор славистики, которая до 2002 года возглавляла Институт культуры при посольстве Италии в Москве.

Говорят, собственно ей посвящена «Набережная неисцелимых», а не Роберту Моргану, как написано в книге. Но это только гипотеза. Еще многие считают, что реальной «набережной неисцелимых» не существует. Но журналист и писатель Петр Вайль, который хорошо дружил с Иосифом, это опровергает.

INCURABILI

Действительно, вы нигде не найдете этого названия. И все-таки это неправильно. «Посмотрите вот сюда, — рассказал Вайль журналисту Юрию Лепскому, — видите полустертую надпись на облупившейся стене? Второе слово относительно понятно — Инкурабили. А первое почти стерто. Остался фрагмент, что-то вроде «атаре». Что бы это значило? Давайте спросим у местных жителей. Вон видите, старик выходит из дома как раз на набережную... Ага! Он говорит, что «атаре» — это часть слова «затаре», на венецианском диалекте «дзаттере» — «набережная». Но вы послушайте, как он сам называет это место! Именно «фондамента дельи инкурабили»». Значит, Бродский был прав. Как оказалось, когда-то здесь был госпиталь, где находились неизлечимые сифилитики».

А через сто метров от набережной — дом под номером 923. Там до сих пор живет Роберт Морган — друг Бродского, которому посвящено это эссе. Американский художник, приехав в Венецию, решил здесь остаться. Как говорит Вайль, они часто встречали в кафе «Нико», рядом с подъездом дома Роберта. Кстати, именно он привел Бродского в ресторанчик «Монтин», который впоследствии станет одним из его любимых заведений. Вайль вспоминает и гостиницу «Лондра» на набережной Скьявоне, где в 1977 году Иосиф пишет  стихотворение «Сан-Пьетро» о венецианском островке в районе Кастелло, который очень ему нравился. Это — рабочие рыбацкие кварталы Венеции, где редко бывают туристы. Здесь вокруг старые обтрепанные дома с высокими трубами «фумароли», древний собор Сан-Пьетро со склоненной колокольней. С половины XV до начала XIX века он, а не Сан-Марк был кафедральным собором города. Бродский написал стихотворение и о венецианском тумане — «неббия». Вайль говорит, что Иосиф любил ходить по удаленным от центра улочкам, мимо северной стены «Арсенала», откуда видно остров Сан-Микеле, мимо длинной стены госпиталя к площади Сан-Джованни и Паоло: «Держась больничной стены, почти задевая ее левым плечом и щурясь на солнце, я вдруг понял: я кот. Кот, съевший рыбу. Обратись ко мне кто-нибудь в этот момент, я бы мяукнул. Я был абсолютно, животно счастлив».

«СПАСИБО ЗА МОЛИТВУ»

Ищу дальше.  Кладбище Сан-Микеле молчаливо. На траву падает теплый мягкий свет, влажно — по-видимому, падал дождь. Где-то в этих рядах должен быть Эзра. Блуждая, замечаю старшую женщину с молодым парнем, которые рьяно хозяйничают на одной из могил. «Ну, точно не эта», — думаю, невольно наблюдая за их действиями. Впоследствии понимаю, что ошибалась. Могила Эзры Паунда незаметна, скромна. Седовласая женщина в черной шляпке отходит немного в сторону, говоря что-то молодому парню. Я молюсь возле могилы.

— А из какой вы страны? — не удерживается и спрашивает женщина.

— Украины...

— Вы, по-видимому, к Бродскому приехали?

— Да нет, к Эзре, — отвечаю.

Она удивленно на меня смотрит: по-видимому, привыкла уже, что из этой части света обычно больше интересуются Бродским. Женщина в черной шляпке называет свое имя. «Я Мэри Паунд, — говорит, — дочь Эзры». Сказать, что у меня упало сердце в пятки — не сказать ничего. Мэри, которая живет в Тироле, время от времени приезжает ухаживать за могилой отца. Дважды в год, а то и еще реже. Но такой странный случай сводит нас на этом маленьком кусочке земли, орошенной дождем.  «А в Украине знают об Эзре?», — спрашивает. Говорю, что знают некоторые, что есть переводы, хотя и немного. Рассказываю, что одни из наиболее интересных переводов сделал украинский поэт, драматург и переводчик Олег Лышега. Уже потом пан Олег расскажет мне вычитанное о Мэри, что эта седовласая 89-летняя женщина когда-то имела огненно-рыжие волосы и голубые глаза, как у отца, а «в молодости ходила как факел».

Она родилась в итальянском местечке Бриксен в 1925 году. Воспитывалась в селе, говорила  на местном диалекте. Впоследствии переехала к своей маме — Ольге Радж, у которой был дом в Венеции. Там ей открылся мир культуры и литературы. Как сама Мэри вспоминает в книге Ezra Pound. Father and teacher. Discretions, в поселке у нее было только две книги, а приехав в Венецию, она начала говорить на итальянском и носить белые перчатки. И отец ее, Эзра, хотя был очень занятым, находил время для нее. Однажды он сказал: «Я могу тебя научить только тому, что сам умею».

В 1946 году Мэри вышла замуж за египтолога Бориса Рашвильца (поэтому, собственно, многим она больше известна как Мэри де Рашвильц). Через 25 лет она пишет книгу воспоминаний об отце, а впоследствии — переводит на итальянский всемирно известные «Кантос», над которыми Эзра работал с 1915 года до конца своей жизни. Она упорядочивает отцовские архивы, ездит по Америке и Канаде, читая лекции об отце, помогает биографам. Кроме того, судится за то, чтобы фигуру отца не использовали в полемике о фашизме. И выигрывает суд.

Мэри как-то грустно говорит об отце и отмечает, что немногие приходят на эту могилу и немногие здесь молятся. Приветливая и чрезвычайно энергичная в свои 89 Мэри зовет своего сына, они уже должны идти. «Спасибо вам за молитву», — говорит. Прищуривает от солнца свои голубые глаза, а в уголках губ появляется грустная улыбка.

ЭЗРА

«Он сложный, был плохим семьянином, много лет провел в психиатрической больнице. Даже стихотворения он писал на туалетной бумаге, потому что в тюрьме, где тоже пришлось побывать, другой не было», — так говорят об Эзре Паунде.

НА ОСТРОВЕ-КЛАДБИЩЕ САН-МИКЕЛЕ ПОХОРОНЕН БРОДСКИЙ, СТРАВИНСКИЙ, ДЯГИЛЕВ И МНОГО ДРУГИХ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ. МЫ ЖЕ ПРИЕХАЛИ НА МОГИЛУ АМЕРИКАНСКОГО ПОЭТА-МОДЕРНИСТА ЭЗРЫ ПАУНДА, ГДЕ СЛУЧАЙНО ВСТРЕТИЛИ ЕГО ДОЧЬ — МЭРИ, КОТОРОЙ УЖЕ ЗА 89 ЛЕТ

Известный поэт-модернист родился в США, штате Айдахо, в богатой и уважаемой семье потомков первых колонистов Америки. Учится в Пенсильванском университете, впоследствии преподает в Уэбош-коледже (Кроуфордсвилл), занимается изучением трубадурской провансальской поэзии. Когда ему исполнилось 23, его выгоняют из колледжа за «аморальность», мол, он предоставил убежище бездомной девушке. Паунд покидает Америку и едет в Европу, где проводит большую часть своей жизни. В 1908 году в Венеции он издает первый сборник стихотворений, а затем переезжает в Лондон, где становится лидером модернистского поэтического течения — имажизма.

Как рассказывает в статье «Незамеченный Эзра Паунд» Иван Верстюк, Эзру ценили за его помощь другим молодым литераторам: «Хемингуэй писал: «Паунд — это величайший поэт, который посвящает поэзии не больше пятой части своего времени. Остальное время у него забирают попытки улучшить жизнь — творческую и материальную — его друзей. Он защищает их, когда они подвергаются гонениям. Он пробивает им дорогу в журналы и освобождает из тюрем. Он одалживает им деньги. Он продает их произведения. Он пишет о них статьи. Он знакомит их с богатыми женщинами. Он убеждает издателей взять для печати их книжки. Он сидит с ними целыми ночами, когда они говорят, что умирают. Он платит за их лечение и отговаривает от самоубийства». В 1914—1916 гг. Паунд помог Джойсу опубликовать частями в журнале «Эгоист» «Портрет художника в юности», а затем и все произведение отдельной книжкой. В 1915 г. он протолкнул «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока» будущего лауреата Нобелевской премии по литературе Томаса Стернза Эллиота в журнал «Поэзия». Заметить в текстах Джойса и Эллиота проявления незаурядной литературной одаренности в те годы не способен был практически никто. Открыл этих писателей миру именно Паунд. В значительной мере открыл он и Эрнеста Хемингуэя и Роберта Фроста».

«В 1920-е годы Паунд много думал о причинах и последствиях Первой мировой войны и пришел к выводу, что главная вина в этой войне лежит на финансовом капитализме, эффективным противодействием которому должен был стать фашизм, — пишет Иван Верстюк. — Он сблизился с итальянскими фашистами, лично познакомился с Муссолини, написал целый ряд книжек, посвященных экономическому обоснованию фашистской идеологии. Впоследствии Паунд начал писать антисемитские статьи для итальянских газет, а во время Второй мировой выступал с соответствующими речами на итальянском радио. Все это стало причиной того, что в 1945 г., по завершении войны, Эзра Паунд был арестован американской оккупационной властью, выслан в США, где его признали психически больным и заключили в тюрьму в Госпитале св. Елизаветы, откуда поэт освободился только в 1958 г. В этом же году Паунд выехал в Италию, где чувствовал  себя в большей безопасности». Собственно, этот «шлейф» фашизма тянется за ним всю жизнь.

В 1967 году к Паунду в Венецию приезжает американский поэт-битник Аллен Гинзберг, известный своими левыми взглядами. Иван Верстюк пишет, что в разговоре Паунд признался: «Самой большой моей ошибкой была идиотская провинциальная антисемитская предубежденность, которая все и испортила». Тяжелое признание. Паунд не любил признавать собственные ошибки и предпочитал скорее отсидеть в тюрьме,  чем признаться в них. Умер он во сне из-за кишечной непроходимости 1 ноября 1972 года.

СЛУЧАЙ

В 1977 году днем в гостинице «Лондон» раздается звонок. Это Сьюзен Зонтаг — она хочет поговорить с Бродским.

— Иосиф,  — сказала она, — я здесь на площади наткнулась на Ольгу Радж. Ты ее знаешь?

— Нет, ты хочешь сказать — подругу Паунда? — ответил Бродский

— Да, она пригласила меня на ужин. Я боюсь идти сама. Не пойдешь со мной, если у тебя нет других планов?

У Бродского планов не было, поэтому он пошел. Хотя к самому Паунда имел достаточно предвзятое отношение: «Начать с того, что в моей области Эзра Паунд важная шишка, практически целый институт. Масса американских графоманов нашли в Эзре Паунде и учителя и мученика. [...] что касается его невзгод в лечебнице св. Елизаветы, то, на русский взгляд, выходить из себя тут было не из-за чего и во всяком случае это было лучше девяти граммов свинца, которые бы он заработал в другом месте за свой радиотреп в войну. «Кантос» тоже не произвели особого впечатления: главная ошибка была старая — «поиски красоты». [... ] Еще я думал, что достойней признать, что испохабил свою жизнь, чем коченеть в позе гонимого гения, который, повскидывав руку в фашистском салюте, потом отрицает, что этот жест что-то значил, дает уклончивые интервью и надеется плащом и посохом придать себе облик мудреца [...]. Он все еще котировался у некоторых моих друзей, и теперь меня ждала встреча с его старухой».

Странно, но именно благодаря этой встрече Бродский, выйдя из дома Радж, повернул направо и через две минуты оказался на... Fondamenta degli Incurabili.