Мариуполь в присутствии любви и смерти

Фильм, снимавшийся в Мариуполе на протяжении весны прошлого года, создан по методу наблюдения, фиксации повседневности и потому не имеет ни сквозного сюжета, ни главного героя. Добровольцы «Правого сектора» дежурят на блокпосте. Амбициозная девушка пытается начать карьеру телерепортера. Ее отец — флегматичный, склонный к философствованию сапожник — ведет теологические споры с эксцентричной клиенткой. Скрипачка играет в греческом фольклорном ансамбле. Бывалый мужичок пытается ловить бычков запрещенной сеткой-пауком. Местный театр готовится к празднованию 9 мая. Вагоновожатые, терпеливые женщины среднего возраста, выводят трамваи из депо спозаранку с радостной новостью: обещали не стрелять, поэтому дневная смена выйдет на маршрут.

 Режиссер не акцентирует свою позицию, не указывает на правых и виноватых, не касается причин войны, не показывает и саму войну, кроме нескольких взрывов в прибрежной зоне около Широкино. Это все — не о войне, а о городе на грани неотступной опасности. Кведаравичюс именно всматривается в Мариуполь, иногда слишком буквально: избыток крупных планов в какой-то момент начинает мешать целостности образной ткани.

В то же время там, где намерения автора больше согласовываются с материалом, «Мариуполис» выстраивается как совершенное визуальное повествование. Во всей нищете, индустриальных или разрушенных пейзажах Кведаравичюс отыскивает свою красоту и высокую драму; это не охота на экзотику, не спекуляция темой, а точность оптики. Кульминацией, несомненно, становится эпизод расстрела микрорайона «Восточный», поданный практически немой картинкой, с едва различимыми, на грани слышимости звуками — будто в состоянии контузии. Содержательно на этом история и завершается — но все же режиссер не останавливается, ему важно показать выживание города даже после этого ужаса. Заключительные идиллические кадры кажутся не вполне соответствующими общему настроению картины, которая, впрочем, при всех недостатках представляет собой убедительный портрет очень непростого города.

«МАРИУПОЛЬ — ИМЕННО ТО МЕСТО, ГДЕ НУЖНО СНИМАТЬ КИНО»

После премьеры режиссер ответил на вопросы зрителей и корреспондента «Дня».

— Почему вы избрали местом действия именно Мариуполь?

— Думаю, дело в самом городе. Вначале была идея снять, как туда приходит весна. Вот вы туда приезжаете и видите реку, море, рыбаков и работников завода, слышите смех, волшебные мелодии скрипки. А тогда вдруг раздаются взрывы.

— Сколько времени вы там находились?

— Я приехал в марте 2015-го, познакомился с нашими героями, а тогда вернулся с операторами и звукооператорами и провел там, наверное, недели три. Остальная группа оставалась до мая.

— Что оказалось самым сложным во время съемок?

— Я бы скорее сказал, что это вообще было непросто. Даже не знаю, как подобрать слова.

— Какую художественную цель вы перед собой ставили?

— Если говорить очень просто, то могу лишь повторить: Мариуполь — именно то место, где нужно снимать кино. Если же оперировать категориями художественного и нехудожественного, то главное в произведении, конечно — это содержание, которое, на мой взгляд, должно быть чувственным, чтобы перекрывать расстояние между образом и тем, что мы называем реальностью. То, как человек преодолевает это расстояние, и может оказаться искусством.

— Фильм выглядит импрессионистическим, созданным как будто отдельными мазками. Так было задумано еще до начала съемок или проявилось во время монтажа?

— Нет, монтаж здесь ни при чем. У нас с самого начала была такая идея. Конечно, монтаж отчасти импрессионистский, и определяющим оказалось пространство самого города.

— Что подсказало вам завершить ленту стихотворением Роберто Боланьо «Годзила в Мехико»? Оно задает ощутимо тревожное настроение.

— Я прочел его довольно давно, и оно мне запомнилось. Наверное, это один из примеров, когда что-то одновременно и вызывает у нас тревогу, и в некоторой степени оживляет — насколько я понимаю жизнь.

— Трудно понять, на чьей вы, собственно, стороне. Почему так?

— В какой-то момент во время съемок звучало слово «перемирие» — и оно очень важное. Перемирие можно буквально перевести как что-то вроде «на полдороги к миру». Поэтому само понятие звучало для меня очень неуклюже: что оно означает, это «на полдороги к миру»? Между тем я думал и о том, как мы становимся социальными, как живем рядом друг с другом, и на меня постоянно падают удары идеологий — то национализма, то других культурных кодов. И мне кажется, что из всех этих ударов что-нибудь да и выйдет.