Не той эпохи, которую могли бы назвать именем текущего главы российского государства, который похорон боится как огня. Сколько их было, крупнейших мировых лидеров или близких союзников России, почти никого не провожал в последний путь президент России — ни Нельсона Манделу, ни Уго Чавеса, ни папу Иоанна-Павла Второго, ни Вацлава Гавела, ни Ислама Каримова, ни Шимона Переса, ни даже крупнейшего политического оппонента — Бориса Немцова, застреленного совсем недалеко от стен Кремля. Исключение составили разве что соратники по советским спецслужбам и общим операциям — Гейдар Алиев в Баку и Сергей Багапш в Абхазии, а также политический отец В.Путина — Борис Ельцин. Однако в этом личном суеверном страхе — лишь бы только на тебя и твое правление не упала тень от другого влиятельного покойника! — прочитывается главный признак нашей похоронной эпохи — неуверенность в завтрашнем дне, вернее сказать — истерика перед непонятным и неприятным финалом.
Владимир Путин на прощании с Евгением Примаковым Reuters
Она проявляется в событиях, возможно, никак не связанных между собой, но обладающих некоторыми общими чертами, слова для которых общество подбирает медленно и неохотно. Например, собственно религиозная истерия. Для ее описания сами неистовствующие применяют особые слова, которые представляют их самих как так называемых верующих. Наблюдающие истерику другие люди, возможно, верующие во что-то другое, чем первые, обвиняют истериков в мракобесии, те в ответ не только кричат о «бездуховности», но и хулиганят в общественных местах, полагая при этом, что вступили в последнюю схватку с сатаной, нечестивцами, которые-де хоронят все самое святое, что осталось у страны.
В свою очередь, светские борцы с религиозным мракобесием наблюдают, как на их глазах хоронят немногие достижения предыдущего общественного строя, при котором религия была не только отделена от государства, но даже подвергалась гонениям.
По-разному, но тоже — именно как похороны уходящего времени – воспринимают люди и прощание с 1990-ми годами. Одни — как с «лихими девяностыми», эпохой хаоса, другие — как с первым и последним за двести лет свободным десятилетием России.
Однако сентябрь 2016 года запомнится в России и как попытка больших похорон правды. С небывалой политико-дипломатической помпой весь правящий класс России отказался признать доказанную международной комиссией экспертов ответственность России за гибель малайзийского Боинга, выполнявшего рейс MH17. То, что в первые минуты после катастрофы российское телевидение официально преподнесло как успех «ополченцев Донбасса», спустя несколько часов начали выгрызать и вырезать из эфира. Но было поздно. Неудачно проведенная операция по уничтожению, предположительно, украинского военно-транспортного самолета кончилась полновесным военным преступлением, за которое никто из ответственных лиц в России отвечать не готов и пока не будет.
Обломок малайзийского "Боинга" рейса MH17, сбитого в Донецкой области. Фото 18 июля 2014. REUTERS/Maxim Zmeyev
Бумажная и эфирная пурга, которая понеслась по электронным и бумажным официальным российским СМИ, поставила всех «отрицателей» в один круг — патриотов любой ценой, через не хочу, через не могу заявивших буквально: «Мы знаем, что это проклятая ложь, но есть нечто более важное, более высокое, чем истина. Это — моя страна, ее величие и оскорбленное достоинство!» Этот пафос готтентотской морали не стыкуется с традиционными источниками национальной культурной традиции. Единственное, с чем этот пафос прекрасно стыкуется, это некритическая вера в невидимую высшую силу.
Так называемому верующему, религиозному человеку легко занять в такой ситуации позицию причастного непричастного. Да, я понимаю, что наши власти в своем воинском угаре перегнули палку и сделали то, чего я бы ни в коем случае не хотел и никогда бы не сделал. Но власти эти от бога, и не мне судить кого бы то ни было. Не судите, да не судимы будете. Все. Точка. Это — абсолютно не пробиваемый аргумент.
Недостаток его в том, что в обозримом будущем обязательно появятся молодые люди, которые спросят со своих родителей, дедушек и бабушек, какого черта те с таким рвением защищали не защищаемое, оправдывали зарвавшихся политиканов, на руках которых, а не только на совести, на руках — кровь. Кем они вам были, что вы готовы были повторять заведомую ложь, да еще и публично? Что выталкивали из своих телестудий или лишали слова нормальных людей, говоривших такое простое и такое очевидное?
Дмитрий Мережковский
Эти и подобные вопросы не могут возникнуть в обществе, похоронившем свою светскую культурную историю. Светская история, светская литература, светская публицистика складывалась в жестком, жестоком противостоянии с духовной и государственной властью Российской империи. Традиция критического противостояния людей культуры властям в дореволюционную эпоху за советские десятилетия постоянно переформатировалась — в каждом писателе было выгодно видеть то бескомпромиссного борца с самодержавием, то защитника государственности, то мистика и мизантропа, то реалиста и просветителя. Но как бы ни тасовались эти карты и эти портреты, всякий раз оказывалось, что самые значительные из большого списка — Лев Толстой и Федор Достоевский — перерастают рамки русской национальной традиции, что они вообще больше, значительнее какой угодно государственности или общественности. Это — почти за десять лет до смерти Толстого — отлично понял Дмитрий Мережковский, написавший двойной философский портрет обоих писателей — из своей, религиозно окрашенной ниши. Враг не столько даже советской власти, сколько Грядущего Хама, предтечей которого он считал советскую власть, Мережковский, похоже, напророчил, в частности, и развитие в следующей, пост-советской России карамазовского представления о Европе. Мережковский цитирует Достоевского:
«Я хочу в Европу съездить, Алеша, — говорит Иван Карамазов, — и ведь я знаю, что я поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, а такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что это давно уже кладбище и никак не более!»
Грядущего Хама, который должен был вырасти из могильщика Европы, Мережковский реконструировал по романам Достоевского и Толстого за несколько лет до революции, свергнувшей монархию и, кстати, остановившей религиозные поиски людей. Сейчас, сто лет спустя, лучше понимаешь, почему именно от Достоевского и Толстого мечтала бы избавить русских людей нечистая сила. Забыться и довести дело мировых похорон до логического конца. Этого хочет старуха с косой!
