«Мы пытаемся взглянуть на Чернобыль с той точки, с которой до нас никто еще не смотрел»

О Слабошпицком «День» писал немало. После небывалого в истории нашего кино успеха его полнометражного дебюта «Племя» он стал одним из важнейших украинских кинематографистов, чье мнение всегда интересно. Я встретился  с Мирославом, чтобы расспросить его о Зоне отчуждения, о его новом фильме «Люксембург»,  о Голливуде и о культуре как оружии.

- Начну разговор не с кино, а с локации, в которой ты снимаешь новый фильм. Какова сейчас ситуация в Зоне отчуждения?

- Довольно нервная. Есть станция и есть Зона. Люди, которые работают на ЧАЭС, приезжают из Славутича на электричке и уезжают домой ночевать. А люди, работающие в Зоне – в 20 км от станции – приезжают из Иванкова и Киева, перемещаются по Зоне, и у них работа на более обширной территории, исключая станцию. Это два совершенно отдельных друг от друга мира. Со времен ликвидации аварии эти два сословия противостояли друг другу с разной степенью успеха. То станционное руководство брало верх, то зоновское. Станция заинтересована забрать под себя все финансирование, ресурсы. Зона имеет свои интересы. Получается своего рода классовая неприязнь. Но то огромное Укрытие, которое сейчас надвинули над остатками станции, порождает среди чернобыльского персонала вне зависимости от места работы определенный страх, что их всех бросят, разгонят, срежут финансирование. Есть разговоры о том, что собираются перенести много предприятий и учреждений за пределы Зоны. С другой стороны – Укрытие все равно надо обслуживать. Но последние годы идет сокращение штатов.

- Сейчас, спустя 30 лет – что такое авария на ЧАЭС в исторической перспективе, по-твоему?

- Это Большой Взрыв для начала нашей независимости – по аналогии с Большим Взрывом, с которого началась Вселенная.  Потом был развал СССР, были революции, но сепарирование Украины из советского пространства началось именно тогда. Ведь в те дни «совок» ощутимо посыпался – что проявилось в том, как повели себя власти, в претензиях Киева к Москве, которая скрывала правду, а мир узнал об Украине – пусть и в такой ситуации. Это ключевая точка отсчета. Белорусы тоже очень пострадали, но получилось, что это все-таки украинская история.

- А кто больше вложился в ликвидацию?

- И в России, и в Беларуси были чернобыльцы. Но, откровенно говоря, россияне много сделали для ликвидации, потому что на территории РСФСР находились атомные производства, например, завод «Маяк-2», производивший оружейный плутоний, а также институт Курчатова. Сюда приехал так называемый курчатник, поскольку они имели опыт по части аварий. Ведь в России нечто подобное, только меньшего масштаба, случалось и раньше. Кстати, тот же «Пикник на обочине» инспирирован, насколько мне известно, реальной аварией, произошедшей на одном из российских ядерных объектов в 1950-е, а также впечатлениями Стругацких от секретных атомных городов – «почтовых ящиков» – наподобие того же Арзамаса-16, с кладбищами на его территории.

-  Теперь о кино. На какой стадии сейчас «Люксембург»?

- Скажу обтекаемо: мы  в процессе производства. Делаем все от нас зависящее, чтобы получился хороший фильм. Пока, собственно, все. Я ведь давно связан с Зоной, работал там. Люди в нее втягиваются, как в наркотическую зависимость, со мной это тоже произошло. Сейчас я хочу снять о ней окончательный фильм, полностью закрыть этот, как говорится, гештальт. Сделать как никто не делал.

- Так ведь вроде бы про Зону снято очень много…

- …и в то же время никто ее толком на экране не видел, потому что никто туда так глубоко не закапывался. Это не значит, что в «Люксембурге» будут какие-то сенсационные разоблачения. Я бы даже сказал, что мой фильм по сравнению с постоянно публикуемыми журналистскими расследованиями о Зоне и аварии в некотором смысле даже обеляющий. Мы пытаемся взглянуть на Чернобыль с той точки, с которой до нас никто еще не смотрел. Мне кажется, что это будет интересно.

- Деньги на все это есть?

- Чернобыльский проект поддержал ряд стран – Франция, Германия, Норвегия, Голландия. Они давали на фильм, но в первую очередь они знали, какому режиссеру они дают. Здесь тот момент, когда тебе не надо представляться. Я все делал правильно, не почивал на лаврах.  Канны были в мае 2014-го, а уже в июле в Карловых Варах я познакомился с нашим немецким продюсером Аней Качко и мы наметили, как будем двигаться с будущим фильмом. И когда я в конце года приехал представить проект на «Синемарт» в Роттердаме, у нас уже была какая-то поддержка.  А в начале 2015 года проект получил приз за сценарий на Санденсе. Фильм разрастался на глазах еще до начала съемок. Другое дело, что у меня совершенно не было времени над ним работать.

Кстати, если говорить об иностранных продюсерах, то я очень хочу сделать американский фильм и прилагаю к этому все усилия. Люблю регулярно начинать с чистого листа. Мне не очень интересно повторять одно и то же, наверно поэтому я плохо учился в школе. Одним словом, хочу сделать что-то условно американское.

- Почему условно?

- Потому что Голливуда никакого нет. Фильм может числиться англо-ирландским, но при этом студия MGM все равно будет производителем. Голливуд построен на том, что это вещь интернациональная не в смысле понятного английского языка, а в том, что она идет во всем мире. Это важно экономически, потому что, например,  плохие сборы в Германии – больше, чем хорошие сборы в Украине.

- И дело, наверно, не только в экономике…

– Книги, фильмы и прочее делают ту или иную страну не местом на карте, а неким явлением, к которому возникает эмпатия со стороны интеллектуалов – то есть людей, которые так или иначе через СМИ формируют повестку дня для своих правительств. Когда  началась война, то из-за того, что Украина никак не занималась своей культурой, позиция западных интеллектуалов была такова: страна Достоевского, Толстого, Дягилева, Большого театра напала на какую-то территорию. Я был во Франции и видел это. Или вот  недавно объяснял одному американцу, что Чернобыль не в России, и он очень удивился.

- Все настолько запущено?

- В современном секуляризованном обществе культура является в определенном смысле светским заменителем религии.  Прости меня, Господи, как человека верующего, но это так и есть. И поэтому если страна не платит взносы культурой в европейскую ноосферу, то странно рассчитывать на какой-то эмоциональный отклик. Русские очень правильно рассчитали, вливая массу денег в продвижение своего искусства в Европе. Повторюсь, медиа и культура формируют повестку дня,  а хорошие фильмы мы в Украине все-таки делаем чаще, чем Айфоны или автомобиль «Тесла». Так что экспорт культуры у нас должен быть вопросом национальной безопасности. Но есть один маленький нюанс: ты не можешь ничего навязать. Ты можешь предложить то, что у тебя есть, а они возьмут то, что им понравится. Поэтому все попытки показать то, что не соотносится с реальностью или неинтересно, обречены на провал. Украинские фильмы можно возить по диаспорам – но диаспору не надо агитировать. А вот если вы хотите взаимодействовать с европейским или американским классом интеллектуалов, то, конечно, вам надо экспортировать классную культуру. Западный обыватель должен знать, что на страну хорошего кино и литературы напала варварская орда.

- Уж коль скоро мы заговорили о будущем, то напоследок спрошу традиционно: есть ли у тебя планы вне «Люксембурга»?

-  Продюсирую с Владимиром Тихим документальный фильм о писателе Олесе Ульяненко. Мы подадим эту картину на питчинг Госкино для получения государственного финансирования. Есть еще два режиссерских проекта. Подробностей не скажу, но за любой могу взяться. Я люблю работать, потому что мне не хватает очень многого. Это залог прогресса. Я, по большому счету, всегда недоволен собой. Все время пытаюсь изобретать себя заново.