Украинский националист по-донбасски

Не столько Майдан, сколько война определила цену сказанным до того словам. Свердловчанин Антон Вальянос, родной город которого на Луганщине находится под оккупацией, до войны доказывал свою патриотическую позицию устно. Но весной 2014-го он принял решение вступить в ряды «Айдара». Фактически войну он прошел насквозь, став профессиональным военным с мощным боевым опытом. До войны Антон был программистом. И вот сейчас он вынужден уволиться из рядов Вооруженных сил и отправиться в Польшу, вспомнив свою довоенную профессию. Почему так произошло, что государство не оценило потенциал Антона? Как на Луганщине рождается настоящий жертвенный патриотизм? И что такое будущая профессиональная армия? В интервью с экс-бойцом батальона «Айдар» Антоном ВАЛЬЯНОСОМ.

«НА ЛУГАНЩИНЕ У НАС БЫЛА НЕБОЛЬШАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ, НО СРЕДИ НАС НЕ БЫЛО СЛУЧАЙНЫХ ЛЮДЕЙ»

— Иногда меня как луганчанина спрашивают об украинском патриотизме на востоке. Сделаю пас тебе — а как ты стал украинским патриотом в довольно русифицированном городе, который находится почти на границе с РФ? Тем более, ты же даже по этнической принадлежности не украинец.

— Да, я по национальности грек. Это очень длинная история. В 1993 году у меня погиб отец, а мама часто ездила в командировки и оставляла меня с Зоей Максимовной, которую я называю третьей бабушкой. Она была учительницей истории и рьяной «руховкой». Слушать на ночь сказки мне было неинтересно, поэтому вместо сказок она мне читала книгу «Гетманы Украины». Таким образом, вместо сказок я слушал историю о гетманах, о походах и т.п. В школе не помню, когда услышал о «кровожадных бандеровцах», но мое изучение истории на то время убедило меня в том, что если кто-то ту или иную сторону называет на 100% белой или черной, то это очевидная ложь. Потому что война красивой не бывает, и на 100% ангелов или демонов в ней нет. Первый курс университета у меня совпал с помаранчевыми событиями. В 18 лет я почувствовал ту же революционную романтику. Сейчас, конечно, даже смешно называть те события революцией. Тем не менее события 2004 года для меня стали переломным моментом в жизни.

Потом в университете от одного из преподавателей истории я узнал, что мои убеждения, оказывается, называются «национализмом». До того я себя считал просто патриотом. А так я никогда, например, не понимал даже на бытовом уровне, когда родственники поднимали бокалы на Новый год, чтобы сначала отпраздновать российский Новый год, а затем украинский. В университете я нашел единомышленников, с которыми мы в 2008 году создали местную организацию «Патриот Украины», а в 2009-м я переехал в Киев. И вот буквально вчера я объяснял своим друзьям здесь в Киеве, что быть патриотом на Луганщине и быть патриотом в Киеве, или во Львове — это совсем разные вещи. Потому что на Луганщине у нас была небольшая организация, но среди нас не было случайных людей. Если ты принимал участие в патриотическом движении на Луганщине, то в определенное время учился не выходить на улицу без ножа, потому что те силы, которым мы противостояли, не видели в нас людей, а видели лишь препятствие, которое не мешало бы ликвидировать. Приведу пример Одессы, где был Максим Чайка, который работал там над созданием местной организации «Патриот Украины» и которого убили в 2009 году.

— Мы заговорили о помаранчевом Майдане. Если взять последний Майдан, то, по моему убеждению, героизировать военных надо, героизировать погибших на Майдане, которые искренне пошли на смерть ради желания сопротивления злу, надо, а вот героизировать Майдан как явление, не стоит. Его нужно исследовать. Мы не знаем в конечном счете, что такое Майдан и какой механизм стоял за ним.

— Я частично с этим соглашаюсь, хотя бы с точки зрения, что Майдан — это революция, которая не доведена до конца. Как показывает историческая и мировая практика, если революция не доведена до конца, то те, против кого эта революция была направлена, берут реванш. В первые дни после Майдана представители режима Януковича боялись нос высунуть на улицу. А теперь смотрите, как они ведут себя.

— Был Майдан, а была сцена Майдана. Нет ощущения того, что победил не Майдан, а сцена Майдана?

— Да. Типичная формула: революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются ее плодами отпетые негодяи. К власти в конечном итоге пришли те, кто на самом Майдане без охраны боялся ходить. Все мы помним Кличко и огнетушитель, помним, как Яценюка отправили в интимно-пешеходном направлении и т.п. Кроме того, мы еще и увидели Кучму в Минске. Это тот, кто на Луганщине в свое время агитировал за двуязычность и вообще является типичным представителем советской партноменклатуры. Карта двуязычности и борьбы с фашизмом — это были коронные карты на Донбассе, которые использовали пророссийские силы и в свое время тот же Кучма. Вообще, мы должны четко знать, против чего и кого мы боремся. Врага нужно знать в совершенстве. Например, еще в юношестве я прочитал «Капитал» Карла  Маркса, когда спорил с коммунистами на Луганщине.

«У НАС НЕХВАТКА ЗДОРОВОГО НАЦИОНАЛИЗМА»

— Ты сказал, что в университете узнал, что твои убеждения — это национализм. Тебе не кажется, что украинцам на самом деле не хватает настоящего национализма?

— У нас нехватка здорового национализма. Я уже говорил, что нас на Луганщине было мало, но среди нас не было случайных людей. Когда мы начинали свою деятельность, лозунг «Слава Украине!» в массовом сознании воспринимался как что-то вроде «Хайль Гитлер!». И мы все делали, чтобы разорвать эти навеянные пропагандой шаблоны. Сейчас все эти истории о бандеровцах и «деды воевали» со стороны российских пропагандистов уже приелись. Я даже пишу им в фейсбуке — выдумайте о нас что-то новое, потому что не интересно, а электоральная группа, на которую это рассчитано, скоро вся будет на кладбище. Но украинские националисты сами должны заботиться о том, с чем они идут, за кого и против кого. Как я уже говорил, врага нужно знать в совершенстве.

— А меня ужасает то, что существует уже новое поколение на оккупированных территориях, которое всасывает эту российскую пропаганду. Они, как младенцы у родителей наркоманов, в крови которых родительские токсины. Кое-кто из них даже пошел в наемники в 2014-м. Как ты принял решение пойти воевать за Украину?

— Я жил в Киеве. Увидел, что происходит на востоке и вывез из Свердловска, который сейчас переименован в Довжанск, семью, хотя не все захотели выезжать. А потом подумал — ну я же все-таки позиционирую себя как националист, который еще до войны агитировал своих друзей, убеждал их, уверял. И скажу так — если бы я не пошел на эту войну, то проклинал бы себя всю жизнь. У меня была военная подготовка, и должен сказать, что она была лучше той подготовки, которая была у срочников. В том же «Патриоте Украины» мы проводили регулярные вышколы по тактической подготовке, приближенной к бою. Но, скажу честно, когда мне исполнилось 18 лет, я от армии «откосил», потому что считал на тот период это напрасной тратой времени, которое можно было посвятить намного более полезным вещам.

— Но не «откосил» от войны.

— Конечно. Потому что здесь я видел смысл. Изменились времена, и мы увидели новые вызовы, на которые должны были реагировать. Но отмечу, что определенную подготовку мы уже имели и в 2014 году. Я видел ребят, которые до того проходили срочную службу, а по факту не всегда умели разбирать автомат. Мне на глаза попался репортаж об одном из боев батальона «Айдар», а я очень хотел воевать именно на Луганщине. Поэтому я решил вступить в ряды «Айдара». Помню, как ехали из Киева на Луганщину и так «смачно» попали в аварию под Пирятином, что я тогда пошутил, что еще бы немножко и это была бы кратчайшая военная карьера в истории.

«ЭКС-МЭР МОЕГО РОДНОГО ГОРОДА, КОТОРЫЙ СДАЛ ГОРОД РОССИЯНАМ, НЕДАВНО ПРИЕЗЖАЛ В КИЕВ И ОФОРМЛЯЛ ПЕНСИЮ»

— На войне были такие случаи, когда казалось, что только на Бога и надейся?

— Мой первый боевой выход был, когда мы освобождали Трехизбенку. Я держался тогда более опытных товарищей. Поперлись мы в разведку и там на подъеме попадаем в засаду. Нас начали поливать из всего чего можно. Весь бой я пролежал на земле, обнимая автомат. Потом меня белого, как стена, в чувство приводили ребята-»афганцы». И тогда я подумал: два года страдал от того, что меня девушка когда-то бросила, а здесь за один бой понял, какие это все пустяки и вообще сколько пустяков в жизни мы воспринимаем близко к сердцу, преувеличиваем, проникаемся в то время, как оно совсем того не стоит. Когда уже ретроспективно анализируешь все, что происходило на фронте, то если бы сейчас мне предложили принять участие в операции вроде прорыва Луганского аэропорта или освобождения Новосветловки, то не факт, что я согласился бы при тех условиях опять.  Тогда еще не было опыта, и мы шли в бой с шашкой наголо. Когда уже потом разбираешь боевую операцию, то понимаешь, что это было просто самоубийство.

— Тот опыт, который был накоплен в боях, может быть использован для деоккупации Донбасса?

— На военном уровне в принципе понятно, что мы должны делать в случае силового способа решения конфликта. Вопрос, что на гражданском уровне. Многие сравнивают нашу ситуацию с Хорватией. Насколько я знаю, хорватские территории находились под оккупацией несколько лет. Все это время у хорватов, кроме ясной дипломатической позиции на международной арене, была четкая позиция народа, что сербы — это террористы, оккупанты. У нас до сих пор на официальном уровне не признана Россия оккупантом. Хорватия на многих иностранных каналах заказывала социальную рекламу, в которой рассказывалось о войне в Хорватии. После того, как остановили наступление сербов неподалеку от Загреба, когда зашли миротворцы ООН, на уже подконтрольных хорватскому правительству территориях были сразу созданы гражданские администрации, которые были сформированы еще до того, как эти территории освободили. То есть после операции «Шторм», которая была осуществлена молниеносно за две недели, эти гражданские администрации мгновенно зашли на освобожденные территории и сразу начали свою работу.

Теперь представьте себе, что мы освободили оккупированную территорию Донбасса. Где та исполнительная власть, которая должна сразу занять свое место? У нас даже на свободных территориях не всегда есть кому делать свое дело на этом уровне. Кто будет руководить этими людьми? Местная так называемая «элита»? Бывший мэр моего родного города на Луганщине, который сдал город россиянам, недавно приезжал в Киев и оформлял себе пенсию. Или тот же Клинчаев, который был мной неоднократно бит исключительно с целью самозащиты, длительное время находился в Киеве, а сейчас сидит спокойно в Москве. Из посаженных за преступления, которые привели к ослаблению наших позиции, и коллаборацию с оккупантом у нас одиночки. В 2014 году мы брали в плен много россиян. Эти вопросы не решены. У нас нет четкой позиции не то что на международной арене, а даже внутри страны. Это дает фон для спекуляций политикам, что еще больше запутывает дело.

— Ты сказал о пленных россиянах. Можешь привести примеры?

— Примеров множество. В Хрящеватом мы нашли довольно интересный журнал личного состава, который мы передали журналистам. Те начали исследовать фамилии, и оказалось, что у большинства личного состава, который воевал против нас, основным местным работы значится Псковская дивизия. Кроме того, я там вырос и никогда не поверю, что какой-то дядя вылез из шахты и сознательно взял оружие в руки и начал профессионально воевать. Конечно, до операции по прорыву Луганского аэропорта против нас действительно воевало, простите, быдло. После этого начали заходить регулярные российские части. К этому добавьте, сколько стоит кассета града. Не думаю, что в РФ есть такие дураки, которые дадут в распоряжение кому-либо вооружение стоимостью на миллион.

«СЕПАРЫ», КОТОРЫХ МЫ БРАЛИ В ПЛЕН, ЗАДАВАЛИ ТОТ ЖЕ ВОПРОС НАМ: «А ПОЧЕМУ ВЫ НЕ ВЗЯЛИ ЛУГАНСК?»

— Перенесемся в лето 2014 года на нашу Родину. Вот он — Луганск, до которого подать рукой. Что не позволило его освободить?

— Я могу судить по ситуации, которая развернулась со стороны Хрящеватого, то есть полдня от Луганска. Две недели нас там поливали градом, и в один из последних дней перед ротацией по нам вообще пролетел ураган. По моему мнению, для укрепления наших позиций в Хрящеватом и Новосветловке толком ничего не было сделано. У нас было немножко БТРов и, как мы говорили, «полтора танка». У одного танка был сломан механизм прицела, то есть целились через дуло, а второй не заводился без «толкача», то есть когда первый танк цеплял второй. Из третьего танка командир и наводчик с криками «ну его!» просто убежали вместе с медиками. 14 августа на нас пошла танковая атака — около 8 танков. Один танк мы подожгли, второй танк был уничтожен двумя «мухами» под башню, а танк моего товарища Артема его уничтожил. Но поддержки не было никакой. Мы были в нескольких километрах от Луганска. Низкий поклон 80-й бригаде, которая помнила героизм нашего батальона при прорыве блокады аэропорта, и которая в конечном итоге пришла нам на подкрепление. Но этого было недостаточно. Хотя с самого начала было понятно, что на эти два села будет направлен основной удар, чтобы деблокировать Луганск. «Сепары», которых мы брали в плен, задавали тот же вопрос нам: «А почему вы не взяли Луганск?» Из Луганска, по их словам, до того как туда зашла огромная колонна россиян, «сепары» убегали, как крысы.

— Тогда я был в Луганске и помню, как они перекрашивались, как поснимали камуфляж и как даже настроения в городе начали меняться — готовились к приходу украинской армии.

— Если не со стороны Хрящеватого и Новосветловки, то по крайней мере со стороны Металлиста был замечательный плацдарм для наступления. Конечно, были бы уличные бои, но как иначе? Как говорит мама моего друга: если бы наступали и погибали, то хоть бы было понятно, за что погибают. А вот когда стоят на месте и работают мишенью для артиллерии, то это очень грустно. Я не знаю, как относительно Донецка, но Луганск можно и нужно было взять, и никогда бы они нас оттуда не выбили. Потому что когда они входили в Луганск до того, то делали это под предлогом «освобождения» местного населения от «хунты». А если бы мы зашли в Луганск, то лупить градами по городу для них было бы проблематично. Даже идеологически для нас это была бы победа, ведь у них не было бы повода говорить о «ЛНР». Мы были на таком расстоянии от Луганска, что я видел в бинокль дом, в котором когда-то жил.

— Если говорить о теме стандартов НАТО. Сейчас озвучивается, что армию постепенно готовят к этим стандартам.

— Скажу, что на войне вопрос не в количестве военных, а в их использовании. Я много читал военной литературы, в частности мемуары Ариэля Шарона, который писал, что нельзя воевать за территорию. Территория — это вещь, которая отвоевывается, а вот человеческий ресурс не возобновляется. Так вот о каких стандартах НАТО можно сейчас говорить в нашей армии, если солдату НАТО с самого начала говорится, что он личность и его ценят хотя бы потому, что на его подготовку потрачено много денег. А у нас ко многим военным относятся, как к обычной единице. Подметание плаца, окрашивания боксов никуда не делось. Возникает вопрос, если солдат подписал контракт воевать, то почему он должен заниматься бытовыми вопросами? Солдат-контрактник — это профессиональный военный, у которого основная часть его деятельности должна сводиться к тому, чтобы он учился воевать и воевал, а не траву щипал.

Для меня вообще идеалом армии является израильская армия. Там есть четкое понимание того, что если у них будет плохая армия, то государство Израиль исчезнет очень быстро. У нас, кажется, этого понимания до сих пор нет, хотя против нас воюют не папуасы из «Хезболлы», а очень мощная армия мира. В Израиле очень ценится человеческий ресурс. Например, там награда за то, что ты вынес раненого товарища с поля боя ценится больше, чем медаль за отвагу. Даже, если твой товарищ погиб, ты должен вытянуть его тело. У меня есть офицер, товарищ, который служит в израильской армии и который утверждает, что в Израиле солдат имеет право обсуждать с командиром приказ. Не просто разводить дискуссии, а четко и ясно объяснить, почему он считает приказ неправомерным и, командир обязан к нему прислушиваться.

«АРМИИ НУЖНО НАКОНЕЦ ОТХОДИТЬ ОТ СОВЕТСКИХ ЛЕКАЛ»

— Выходит, что у нас кто угодно с дивана может давать советы Генштабу, а на практике там, где оперативно принимаются решения, обратной контакт между командованием и военным отсутствует.

— У нас с самого начала не принято, что существует этот органический контакт между командиром и подчиненным. Был случай, когда капитан докладывал полковнику под Дебальцево, что под Логвиново формируется ударная группа противника. На что полковник ответил: «Полковнику виднее, чем капитану». Хотя нет ничего плохого в том, если бы солдат смог убедить командира. Это должно быть органическим процессом принятия верного решения. Нужно осознавать, что армия — это живой организм, а не лишь заскорузлая формализированная машина. Нужно отходить от советских лекал. Сейчас не обязательно иметь многочисленную армию. Нет ничего выдающегося в том, что у нас армия достигла 250 тысяч военных. Она должна быть профессиональной и гибкой. Сейчас никого не интересует численность, потому что есть те же залповые системы огня, которые все это численное преимущество уничтожат залпами батареи. В 1980-х годах казалось, что большое количество танков — это невероятная сила. Сейчас существуют такие системы противотанковой обороны, которые могут превратить эти танки в кучу утиля. Во время второй иракской кампании 15 американских морпехов за 40 минут, используя «джевелины», уничтожили 35 иракских танков. Это для наглядного примера того, куда эволюционирует армия и к чему мы должны стремиться.

— Тебе не кажется, что позиционная война, которая сейчас идет, нас затянула в ловушку?

— Конечно. Мы являемся стороной, которая должна освобождать свою территорию. Враг с каждым днем укрепляется и физически, и идеологически. В секторе «М» — Мариуполь  — возле Саханки нарыт очень мощный укрепленный район с бетонными сооружениями. Поэтому перед тем как говорить о стандартах НАТО, нужно в корне изменить вообще подход к армии, вычистить ее от совковой накипи, которая к военному относится, как к мусору, а не как к личности. Мы должны осознавать, что воюем со страной, военный потенциал которой значительно превышает наш. Мое мнение таково, что в такой ситуации не будет человек выкладываться наполную, если к войне он относится, как к рядовой работе. Для меня добровольцы — это не только бойцы добробатов, но и те, кто в 2014 году, не задумываясь о зарплате, пошел сам в военкомат. Это были первая, вторая и третья волны мобилизации. Да, нельзя сравнить ситуацию с техникой тогда и сейчас. И как-то воевали, не задумываясь о зарплате. Первую зарплату я получил в ноябре 2014 года, которая накопилась за несколько месяцев. До того мы питались тем, что привозили волонтеры.

— Так почему сейчас увольняешься из рядов ВСУ и отправляешься в Польшу?

— Потому что у меня банально не хватает денег на жизнь. Я понимаю, что меня ценит моя страна, но не государство. Страна — это не территория и не чиновники, это мой народ. Для того чтобы солдат нормально воевал длительное время, он должен думать только о войне, а не о том, что его ребенок дома без нормальной еды, а живут они с женой в какой-то лачуге. Что касается военных с оккупированной территории, то у меня такое впечатление, что нас государство просто игнорирует. Не хочу никого оскорбить, но я недавно видел, что такой-то ветеран АТО получил квартиру. У меня на это шансов нет, потому что я, слава богу, не стал инвалидом. Поэтому когда мне жена раньше предлагала поехать за границу работать, я возмущался, ведь три года воевал за эту страну. Теперь я понимаю, что, к сожалению, придется ехать работать за границу программистом, ведь до войны я работал в этой сфере.