«Вечер над Потсдамом»

«Бо мало нас, малесенька шопта...»

Василь Стус

Не без колебания ставлю этот эпиграф: с предостережением, чтобы мои аналогии не показались причудливыми, произвольными, излишне субъективными. Да и эти люди на картине — скорее, жертвы, не борцы. Впрочем, мы не знаем...

Берлин в августе  2011 года был к нам на удивление благосклонен: как-то все удавалось, успевалось, даже мне везло ориентироваться и запоминать маршруты. Мы носились по музеям и выставкам так неутомимо (как на свой возраст), что молодые наши друзья прозвали нас «музеоголиками». Конечно, существует известный порог восприятия, наступает момент, когда в голове будто щелкает невидимый выключатель, и дальше уже нужно переключаться: идти на кофе, на донер-кебаб, просто на улицу, садиться в первый попавшийся транспорт, не спрашивая, куда он везет. Регулярной тренировкой тот порог можно существенно подвинуть, но все равно он есть. Новая Национальная галерея в Берлине (Neue Nationalgalerie) щедро разворачивала перед нами свои сокровища, и так не хотелось признавать, что вот уже — тот порог. Я перешла в очередной зал, скользнула взглядом по картине, пошла дальше. Потом вернулась — с ощущением, что кто-то меня звал, позвал. Теперь знаю точно, что такое существует: меня позвала картина. Мой муж также подошел, и мы вместе стояли перед этим полотном, стояли долго, удивленные таинственной силой, которая нас и вернула, и не отпускала.

Это называлось «Вечер над Потсдамом, или Сад на крыше». Общество красивых людей, на вид интеллектуалов или художников, ужинает на террасе, с которой видно панораму города со шпилями храмов. На белой скатерти хлеб, вино и фрукты. Три женщины и двое мужчин в каком-то странном состоянии задумчивости: как будто плохие предчувствия разлиты в воздухе, и кажется, что даже собака, которая улеглась около хозяина, тоже это чувствует. Картина датирована 1930 годом, то есть, написана задолго до моего рождения. Но тогда откуда я так хорошо это знаю и понимаю, как будто сама была там с ними? Это ощущение, что «мало нас, малесенька шопта», эти тревожные предчувствия, даже определенность неотвратимости зла. Достучаться до сознания соотечественников? А где же то сознание, когда миллионы уже во власти чумы! Почему вспоминается унылая еврейская шутка, что «лучшее уже было», то есть — впереди плохие времена, почему и вся композиция, и особенно центральная женская фигура напоминают все известные изображения «тайной вечери», Леонардовской особенно?

Дома, когда поделилась впечатлениями, пытаясь рассказать и это, но пересказать картину таки непросто. Невзирая на силу впечатления, мы тогда даже имя автора не запомнили. Зато имели теперь возможность почувствовать могущество интернета: дочка поколдовала около компьютера и позвала нас — нашла, хватило самого названия и места! Да, это оно, и даже с репродукции можно почувствовать ту тревогу, то дыхание фатума. Как это удалось автору, и кстати — кто он?

Лотте Лазерштайн (Lotte Laserstein, 1898-1993) оказалась художницей особенного характера, судьбы и пути. Ей было одиннадцать лет, когда она решила полностью посвятить себя искусству,  следовательно, никогда не выходить замуж. С отличием окончила в 1925 году Берлинскую Академию искусств, принимала участие в престижных выставках, выделялась даже в той яркой богемной среде, которая творила художественный расцвет Веймарской республики. Была олицетворением женщины нового типа (Neue Frau): талантливая, уверенная и независимая. Она много работает, особенно ей нравится писать портреты людей своего поколения и окружения: сильных, красивых. Еще до сенсационного успеха ее первой персональной выставки газета Berliner Tagblatt писала: «Лоте Лазерштайн — запомните это имя. Она принадлежит к лучшим нашим художникам, и мы еще будем свидетелями ее всплеска».

Правда, осуществление пророчества оказалось отсроченным на полвека. Ведь вскоре к власти в Германии пришли национал-социалисты. Для Лотте Лазерштайн, то ли еврейки, ли по другим источникам, полуеврейки это означало не только запрещение на профессию, но именно с профессии все началось: три ее картины, которые были на Всемирной выставке в Париже, запрещено было экспонировать в немецком павильоне. Казалось, это еще не  прямая угроза жизни. Но вскоре будут убегать с родины и немецкие художники, да и просто немецкие граждане,  которые почувствовали дыхание Минотавра. Тех, кто не имел такой возможности или сознательно рискнул остаться, ожидали тяжелые испытания. Мать художницы, пианистка и учительница музыки, была депортирована в лагерь Равенсбрюк и там погибла. Сестра чудом выжила в подпольном укрытии в Берлине. И неизвестно, что ожидало саму Лотте, но судьба дала ей шанс: в 1937 году она получила приглашение выставить в Стокгольме свою картину «Вечер над Потсдамом». Недаром сумела в той картине воплотить неуловимое предчувствие: догадываясь, что уже не вернется, вывезла всю коллекцию собственных работ. А «Вечер...» вообще всегда оставался с ней, всю ее долгую жизнь.

...Та строка Василя Стуса из стихотворения памяти Аллы Горской неслучайно мне вспомнилась еще около картины. Стус  осознавал собственную обреченность, но не мог делать иначе. Михайлина Коцюбинская свое воспоминание «В свічаді пам’яті», как и целую «Книгу воспоминаний», не случайно наполнила этим ощущением неминуемого трагизма и неотвратимости жертв, — но и невероятной нежности к друзьям-единомышленникам, благодарности им за то, что они есть такие как есть... Существуют моменты, которые выразительно перекликаются у меня с этой картиной,  — может это они и  вернули меня к ней?

Обычно на ссылке было хоть немного лучше, чем в лагере. Но не в случае Стуса. Провокации, травли, тяжелый труд, истощение, еще и травма. Только голоданием добился, чтобы пустили попрощаться с отцом... «Я виделась с ним в тот приезд в его родном доме на околице Донецка, где-то через день после похорон отца. Была приземистая хата, узкий двор и небольшой садик, стол под деревом и мы вокруг стола — «это вы, вы, мои самые дорогие люди...». Щемящее ощущение счастья от встречи». Была там и Светлана Кириченко, ее книжка-воспоминание о Стусе «Птах піднебесний» (2016) — тоже в определенном смысле аналог и «продолжение» темы картины «Вечер над Потсдамом». «Высокое братство» родных по духу — она, вероятно, как никто другой сумела эмоционально увековечить и в большей своей книге воспоминаний «Люди не зі страху».

Когда же Василь провожал Михайлину в Донецком аэропорту (аэропорт «большой, красивый, полупустой») — вернулось такое знакомое впечатление, что везде — «те глаза и уши» — это угнетало подсознательно, как привычный груз. «Было грустно. Лучше молчалось, чем говорилось». Поэтому и здесь, по крайней мере, теперь, та картина стоит мне «в ключе» этих и еще многих воспоминаний о том нашем времени, о «проклятых семидесятых» (Николай Шатилов). Вот хоть бы те вовек незабываемые «разговоры на кухне»: там тоже, наверное, «лучше молчалось», потому что больше всего весило ощущение созвучного мышления и чуствования. И та шутка на прощание, провожая гостей: «сьогодні ми наговорили на... надцять років».

Восемь месяцев, что пробыл Стус «на так называемой воле, или точнее, по зековской терминологии, в «большой зоне»». Воспоминание о них тоже возвращает к этому синдрому: радость от каждой встречи как возможности притронуться к исключительной Василевой целостности и подлинности. Но в то же время и отчаяние от понимания, как ему тяжело в удушающей атмосфере эрзацев, несвободы, преследований и несправедливости. И невооруженным глазом, говорит Коцюбинская, был видно Дамоклов меч, который завис над ним. «Какая-то аура обреченности». Нет, не стремлюсь педалировать свои аналогии: довольно разные вещи, обстоятельства, люди, но. Эта аура обреченности, и в то же время грустная утеха общности, доверия и понимания со своими — не это ли именно составляет неопровержимый магнетизм картины и ее способность к характерному «приращиванию содержания»? Не этот ли звук, неуловимый и в то же время явный (как будто «струна звенит в  тумане...», как в Гоголевских «Записках сумасшедшего») властно окликнул  меня и вернул тогда к «Вечеру...»?

...Да, автор любила эту картину больше всех своих работ. Став эмигранткой, вынуждена была заключить фиктивный брак со своим хорошим приятелем Свеном Маркусом, чтобы иметь политическое убежище в Швеции. Детский обет этим не был нарушен. Проживала в Стокгольме, потом до конца жизни в старинном городе Кальмар на балтийском побережье. Впоследствии туда переехала и ее сестра. Пишут, что в этот период Лотте Лазерштайн писала заказные портреты для заработка — то есть, что прежнее вдохновение оставило ее. Основанием, вероятно, стали  ее собственные слова — о жизни, разломанной на две части. Но она писала, кроме портретов, также и пейзажи, и цветы, и детей, давала уроки живописи, стала почетным членом Шведской Академии искусств за портретную живопись. Да, это не была энергетика ее довоенных произведений — но сказал кто-то, что и целое человечество, пережив Освенцим, стало другим, иным.

Однако признание или новое открытие художницы таки пришло, и даже без того фатального опоздания, которое оставляет ощущение непроизвольной, но непоправимой вины. В 1987 году известный арт-дилер и фалерист Томас Эгнью в лондонской галерее Белгрейв устроил большую выставку-продажу картин Лазерштайн — и она сама, в возрасте 89 лет, там присутствовала! Как и на следующей большой выставке своих работ через три года. Она продолжала работать до последних дней, которые наступили в январе 1993 года, когда ей исполнились девяносто пять.

Те выставки были лишь началом. Коллекционеры раскупили значительное количество картин, которые разъехались по миру. Большая ретроспективная выставка в 2003 году в Берлине опять собрала их вместе и была этапной в смысле каталогизации наследия художницы и начала его осмысления. И это было ее возвращением на родину, правда, уже символическим. Новая национальная галерея 2010 года приобрела «Вечер над Потсдамом», а музей Штедель (Stadel) во Франкфурте другую известную картину, «Русская девушка с пудреницей». Следовательно, мое открытие случилось всего лишь через год спустя как «Вечер над Потсдамом» и автор его окончательно вернулись домой.

Прошлой весной как-то привела к нам дочка своих друзей. И они впервые, по крайней мере, впервые для нас, со всей определенностью напророчили результат президентских выборов. Мы были этим ошеломлены и досадно изумлены, что-то пытались отрицать в том духе, что этого же не может быть, потому что быть не может никак. Но и понимали, что просто так они бы этого не говорили: осведомленные люди. И хоть это поколение в таких случаях непременно добавляет иронии и сарказма, а еще и чуточку бравады и цинизма — ну так оно заведено, может, им помогает.  — Но после тех ритуальных шуток все мы умолкли и приуныли. Что-то такое зависло в воздухе, чего перед этим еще не было. Холод и тревога недобрых предчувствий, вечер над Потсдамом?..