Так какая же Украина о князе скорбела?

Вот и исполнилось двадцать лет украинской независимости. Без волны всенародного подъема, без военного парада как высшего выражения статуса государственности, как кульминации такого национального праздника. Но во всяком случае праздник, пусть не такой громкий, но все же был. Не то что двадцать четыре года назад...

Шел 1987 год. Третий год Горбачевской перестройки. Ледяной массив, который сковал шестую часть земного шара и мог существовать лишь при низкой политической температуре, — тот советский ледник уже слегка потрескивал и таял. В Москве, Прибалтике, на Кавказе. Только не в Украине. Поэтому ничего странного, что большой юбилей, который в том году должен был стать настоящим общенациональным или, как тогда говорили, всенародным праздником, прошел без малейшего внимания. Речь идет о 800-й годовщине со времени первого письменного упоминания имени «Украина».

Оно и понятно: зачем было бы праздновать именины страны, которую при «мудрой ленинской национальной политике» пытались как можно скорее сбросить в тьму беспамятства и небытия. Поэтому никакого юбилея национального имени в стране, где, как писал Довженко, презирается само слово «национальный «, быть не могло. И только во Львове на тихой улице Карпатской в мастерской скульптора Любомира Терлецкого на стене к ряду медалей и художественных изделий на историческую тему добавился еще один рельеф — величественная скорбна женщина простирает руки над гробами павших воинов. Рядом дата «1187» и надпись «Украина много постона». И знаменосцы со склоненными стягами. (Как в «Слове» — «уже понызить стязи свои»).

Образ скорбящей женщины — это, конечно, аллегория. Это Мать-родина, которая оплакивает своих детей, скорбит о них, в частности о переяславском князе Владимире, который умер в том году и, видимо, умер от ран, нанесенных ему при обороне города от половцев два года назад.

Таким образом скульптор, единственный на всю Украину («найшовсь-таки один козак»!), отметил 800-летие нашего национального имени. И не только отметил, но и дал свой ответ на то, за что наши историки, опомнившись после затяжной летаргии (пропустив уже даже в 1997 г. 810-ю годовщину названия «Украина»), впоследствии рьяно будут ломать копья в дискуссиях, какая же Украина о князе скорбела: то ли «пограничье», то ли «княжество»? И что, собственно, значит оно, то слово — Украина? Приводили разные аргументы, перебирали разные примеры употребления летописцами этого слова (в 1189-м Ростислав Берладнич пошел в «галицкую украину», князь Даниил захватил Берестий, другие города и «всю украину»). И так все погрузились в семантические глубины, в самые разнообразные догадки относительно «Украины», что то сердечное «много постона» осталось без внимания. И только художник Любомир Терлецкий интуитивно почувствовал, что «много постона» — «сильно скорбеть» могла лишь какая-то конкретная органическая целостность — земля, волость, край, сторона, страна, а не какая-то «окраина», не какое-то аморфное, безликое «пограничье»! И поэтому для него было так естественно и очевидно изобразить ту тоскливую Украину в образе сурово-скорбной матери.

Интуиция художника, как известно, часто бывает более проницательной, нежели самые прихотливые интеллектуальные анализы. Но в данном случае у интуитивной догадки скульптора есть весомое подтверждение, которому, как известно, никто из ученых не придавал значения.

Давайте еще раз вчитаемся в то летописное сообщение: «И плакашася по нем вси переяславци, бе бо любя дружину и злата не збираша, имения не щадяше, но даяше дружине. Бе бо князь добр и крепок на рати и мужеством крепком показася, и всякими добродетелями наполнен. О нем же Украина много постона» (Літописні оповіді про похід князя Ігоря. — К.: Наукова думка, 1988. — С.105).

Казалось бы, обычная фиксация факта смерти князя. Но обычная ли? Смерть властелина — событие небудничное. Оно поражает многих. Прежде всего его родных. За ними — побратимов по оружию, дружинников и всю челядь, и весь люд по всем городкам и селам — по всему княжеству, по всей княжеской земле. Именно по такой логике писались летописные некрологи князьям, где плач и тоска об умерших расходились по краю, как круги по воде, охватывая все большую территорию, все больше людей.

Классическим примером такой «иерархической» скорби может быть сообщение о смерти княгини Ольги: «по трех днях умре Ольга и плакася по ней сын ея, и внуци ея и людье вси плачем великим» (Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку, Санкт-Петербург, 1910. — С. 66).

Вопреки ожиданию, совершенно логичному, если учитывать особенности феодальной гордыни, летописные княжеские некрологи не превратились в стандартные похвальные формулы похоронного этикета. Тем более если речь идет о двенадцатом веке, когда с образованием нескольких удельных княжеств не столько титул, как реальные индивидуальные особенности князей определяют восприятие их современниками. Поэтому, повторяем, в сообщениях о кончинах князей летописцы, как правило, смиренно придерживаются правды. «И преставился великий князь киевский уважаемый и благочестивый, и христолюбивый славный Изяслав Мстиславович, внук Владимира, — записывает летописец 14 сентября 1154 года. — И плакала о нем вся земля Руская и все черные клобуки, яко по цесарю и господину своему, а наипаче же яко по отцу». (Літопис Руський, Київ, 1989. — С. 260).

Можно подумать, что поскольку речь идет о великом князе, то перед нами некролог-панегирик. Но это не так. Покойный князь действительно был незаурядной личностью: тесть венгерского короля, княжил попеременно в разных уделах — курском, полоцком, переяславском, минском и других; трижды становился великим князем киевским (второй раз лишь на восемь дней!), в этом звании и умер. И такую показательно торжественную запись о его смерти летописец делает еще при живом князе Вячеславе, который делил с покойным «должность» великого князя киевского. О смерти же этого князя, что тоже наступила вскоре, летописец пишет сдержаннее: дескать, плакал сын его Ростислав Изяславович «по отцу своему, и провел его к гробу с честью великой, со множеством народа. И положили его в святой Софии, где вот лежит Ярослав Владимирович, прадед его, и Владимир Мономах, отец его». (Літопис Руський, Київ, 1989. — С. 261). Как видим, обычное описание похорон как ритуала. Потому что и плач сына — это лишь соблюдение условностей феодального этикета, ведь в действительности это не родной сын покойного, а так называемый вассальный сын. Родным же Ростислав был для Изяслава Мстиславовича.

Из этих примеров можем судить, что летописец, фиксируя смерть кого-то из князей, считался с реалиями жизни и точно передавал ту меру скорби, которую она, смерть, вызывала в обществе. Вот он отзывается на весть о трагической гибели юного князя Ростислава, который утонул в реке Стугне во время битвы с половцами, и какие же сердечные, человечные и вместе с тем такие простые слова находит он для своей записи: «И плакася по нем мати его и вси людье пожалиша си по нем повелику, уности его ради». (Повесть временных лет. — С. 213). Это и запись, что под пером гениального творца «Слова о полку...» развернется в целую трагическую картину-реквием по юному князю:

Не тако ти, рече, река Стугна:
худу струю имея,
пожерши чужи ручьи и стругы,
рострена к устью,
уношу князю Ростиславу затвори.
Дни при темне березе;
плачется мати Ростислава
по уноши кзязи Ростислави
Уныша цветы жалобою,
и древо с тугою к земли преклонилось.

Но были и такие смерти, которые не вызывали у летописца и, очевидно, у общественности какого-то особенного сострадания и которые он, летописец, безразлично регистрировал — как факт: 4.V.1102. «В сей же год преставился Володислав, лядский князь». И запись того же года о смерти уже своего руського князя: «В сей же год преставился Ярослав Ярополчич, месяца августа в одиннадцатый день». В 1124 году. «В сей же год умер Василько Ростиславович, а после него преставился Володар, брат его старший».

Таким образом, летописные княжеские некрологи сводятся к трем типам. Первый — обычное упоминание факта смерти. Второй — факт смерти, дополненный описанием похоронного обряда. Третий — факт смерти с выражением вызванного ею чувства скорби.

Некролог о смерти переяславского князя Владимира Глебовича в апреле 1187 года на первый взгляд — это типично третий вариант. Сначала речь идет о смерти князя, о том, как за ним «плакашася вси переяславци», далее упоминаются его заслуги и добродетели (мужественный, щедрый, бескорыстный). А затем снова повторяется мотив скорби — «о нем же Украина много постона».

Постона! Так трагически сказано было впервые, летописцы так не писали о смерти ни одного князя. Потому что «постона» — это значительно более глубокое чувство, нежели плач. Вспомним из «Слова...» черное лихолетье на Руси после поражения Игоря на Каяле: «А въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руськой земли. Печаль жирна тече средь земли руськои». И случилось это, когда Владимир сражался с половцами под Переяславом, о чем и сказано тогда же в «Слове...»: «Се у Рим кричать под саблями половецькими, а Владимир под ранами. Туга и тоска сыну Глебову». Даже больше! Именно этим словом «стонати» передается глубокая тоска Руси, пораженной катастрофой на Каяле, тоска по добрым давним временам и тогдашним князьям, которые не знали междоусобий и не ввергали свою землю в такие несчастья. Вот это знаменитое место из этой рыцарской поэмы: «О, стонати Руской земли, помянувши первую годину и первых князей!».

Не правда ли, что эти слова, обращенные в прошлое, звучат как трагическое пророчество грядущего лихолетья? И вот одно из них происходит — «Украина много постона»...

Появляется вопрос, почему весть о смерти, казалось бы, «рядового» удельного князя завещается истории на таком исключительно эмоциональном регистре — «постона»? Ответ — в исключительности связанных с ним обстоятельств и событий и в исключительности самой его личности.

Переяславское княжество, где правил Владимир Глебович, было на переднем крае перманентной войны Руси с половецкой степью. Оно первым встречало нашествие ордынцев, без него, без его участия не обходилось почти ни одно выступление князей против половцев. И здесь заслуги Владимира Глебовича перед всей Русью просто блестящие.

...1183 год. Киевский князь Святослав и великий князь Рюрик решили идти на половцев, собрав войска двенадцати князей, среди них была и «галицкая помощь» от Ярослава Осмомысла. Вперед Святослав посылает Владимира Глебовича и своего сына Мстислава. Половцы были разбиты.

В следующем году новый поход. И опять вперед Святослав и Рюрик посылают Владимира Глебовича и Мстислава Святославовича. «Половцы же, — пишет летописец, — увидев войско Владимира, которое сильно шло на них, побежали, гонимые гневом Божьим»... Поход завершился блестящей победой Руси, той победой, что так гиперболично воспета в «Слове о полку...», где Святослав:

притопта холмы и яруги,
взмути реки и озера,
иссуши потоки и болота.
А поганого Кобяка из луку моря
От железных великих полков половецких,
яко вихр виторже...

Весной 1185 года Владимир Глебович один принимает на себя удар орды Кончака после разгрома на Каяле Игоря Святославовича, когда «взяша гордость большую» половцы ринулись на Русь «аки пардуже гнездо». Кончак взял город в осаду «Володимер же Глебович... бяше же дерзь и крепок к рати, из города и потче к ним» (какое свидетельство мужества князя!). В однодневной битве Владимир был ранен тремя копьями. Горожане и часть дружины, которая сначала не поддержала выступление князя, бросились ему на помощь. «Сей же добрий Володимер язвен, труден вьеха во город свой и утре мужественного поту своего за отчину свою».

Естественно, что взор всей Руси после поражения на Каяле был обращен к Переяславлю, который нуждался в подмоге. Владимир шлет гонцов в Киев к Святославу и Рюрику: «Се половци у мене, а помозите ми». Однако помощи не было. Князья, постояв возле Триполья, разошлись, потому что, как сказал летописец в «Слове...», «через незгоди... розно ся им хобаты пашуть, Копиа поють»!

Через два года — новый поход против половцев. И опять великий князь киевский Святослав хочет послать вперед Владимира Глебовича и своего сына Мстислава. Князья настаивают, чтобы авангард возглавил сам Владимир, без Мстислава, поскольку «бе муж бодр и дерзок, а крепок на рати, всегда бо тосняся, на добра дела». Такой высокой была репутация молодого князя, по высказыванию академика Б. Рыбакова, общего любимца русских князей, а в действительности, судя по многочисленным упоминаниям о нем в летописях, в «Слове о полку...», — любимца всей Руси. Можно сказать, что это своеобразный руський Роланд. Французский рыцарь погиб, защищая арьергард королевских войск, а наш витязь, которому шел тогда лишь двадцать девятый год, всегда был в победном авангарде. Так было и в том последнем походе: увидев передовой полк Владимира Глебовича, половцы ринулись убегать, князь погнался за ними... На обратном пути он простудился, дали о себе знать, очевидно, те раны, нанесенные тремя половецкими копьями, и 18 апреля 1187 года Владимир Глебович умер.

Таким образом, драма Владимира Глебовича, который стал одной из первых жертв трагического поражения Игоря Святославича, — эта драма объединила всю Русь глубоким сочувствием к князю, который одиноко встал против половецкой орды и пал «под ранами». А когда через два года к этому сочувствию добавилась весть о его смерти, то можно представить, какое глубокое сожаление всколыхнуло сердца: «Украина много постона».

«Украина много постона»... Это был всплеск всенародного горя, тоскливый стон, который вырвался из груди руського люда (как реакция) на весть о смерти своего любимца. После того, как «плакашася по нем вси переяславцы», поднялась вторая волна скорби — еще более тяжелой и широкой. В качестве аналогии можно привести летописный некролог о смерти в 1180 году смоленского князя Романа «и плакали о нем все смольняне, вспоминая добросердечие его к себе. А еще больше сыновья его плакали, слезами обливая лицо свое» (Руський літопис.— К.: Дніпро, 1989. — С.328).

Естественно, что горе и скорбь родных сыновей умершего были глубже и тяжелее в сравнении с «плачем» смольнян. Так же и «Украина много постона» — это трагедийно выше, чем просто «плач» переяславцев.

То кто же она та скорбно-тоскливая Украина? Русько-половецкое «приграничье»? Окраина (так любима шовинистическими дилетантами от истории)?

Кажется, после сказанного об этом смешно и думать: «о нем же окраина (приграничье, пограничье) сильно скорбело»?! А может, то переяславское княжество? Но сказано «и плакашася по нем вси переяславцы», а это не только жители города, но и всей волости, всего княжества. Так же как галичане — это люди галицкой земли, а не только жители стольного града, новгородцы — новгородской, суздальцы — суздальской и т.п. В двенадцатом веке уже давно завершился тот процесс, когда «старые племенные названия заменяются названиями местного населения по принадлежности к области, к ее центральному городу». (Н. Самсонов. Древнерусский язык, М., «Высшая школа, 1973. — С. 19). Поэтому это и есть княжество — «плакашася ... вси переяславцы».

Следовательно, «Украина», что с такой скорбью отозвалась на преждевременную и внезапную смерть одного из лучших руських князей, — это что-то более широкое, чем переяславское княжество и в то же время что-то целостное, единое в своем чувстве скорби о непоправимой утрате. Понятно, что это должно быть какое-то территориально четко обозначенное органическое сообщество, потому что только его могло охватить общее чувство тоски об умершем князе. Таким образом, если это не печально известная «окраина», если это, повторяем, не только переяславское княжество, а что-то более широкое, значительно большее, то что же тогда? Тогда не остается ничего другого, как согласиться с теми учеными, которые относительно того времени «в слове «Украина» видят синоним понятия «страна, край»..., шире — определенная территориальная единица». (Н.Яковенко. Нарис історії середньовічної та ранньомодерної України. Київ: «Критика», 2005. — С. 22).

К сожалению, как обоснованно показал профессор Сергей Шелухин в своем труде «Украина — название нашей земли с самых давних времен» (Прага, 1936), наши историки, среди них и Михаил Грушевский, иногда безосновательно соглашались на отождествление «Украины» с «окраиной», чем нанесли огромный вред украинству на пути его национального самостановления. На наш взгляд, именно Шелухин ближе всего подошел к правильному решению этой проблемы, указав, что под «Украиной» в тексте с 1187 года следует понимать всю нашу этническую территорию, тогда как сама Русь — среднее Поднепровье — составляла лишь ее часть. И поэтому, дескать, не сказано о смерти Владимира Глебовича «...о нем же Русь много постона», а «...Украина много постона». Эта гипотеза, очевидно, казалась более поздним историкам слишком смелой, потому что не нашла развития в их трудах. Но примем во внимание совершенно очевидный факт, что Русь на протяжении длительного времени обозначалась вполне конкретно — это только Киев, Чернигов и Переяслав с их землями. «Пойти в Русь» — это в те времена для галичанина, новгородца, суздальца было привычным выражением. Летописец всегда разграничивает, где «галицкая помощь», где смольняне, суздальцы, новгородцы, а где «руськие полки». Шелухину был близок взгляд выдающегося украинского ученого Михаила Максимовича, что название «Украина» первобытно было названием земли полян еще до того, как она с приходом варягов стала называться Русью, как и сами поляне — в летописи читаем: «...поляне, яже ныне зовомая русь».

Таким образом, ученым еще нужно потрудиться над определением размеров той летописной Украины. Но однозначно, что это не «пограничье», не «окраина», а что-то значительно большее и более целостное. Больше даже чем «страна», потому что какой бы не была «широка страна моя родная», но в первобытном значении, в переводе со староболгарского — это всего-навсего «сторона» («сторона моя сторонушка»). Тогда как корень «край», еще древнеславянский, существует во многих славянских языках. Для поляков «kraj» — это государство, страна. В России полно разных «краев» и они почему-то не «окраины». Почему же нас, украинцев, не убеждает такая удивительная почти-тавтология: «країна Україна»?!