О жителях «Земли мертвых»

Разговаривать с мертвыми — дело не для всех (и здесь не о героическом духе или стоической сосредоточенности, по крайней мере, не только об этом). Разговаривать о мертвых, тех, которых аж настолько зримо нет, которые символично (на/от) рождаются, — благородное дело, особенно тогда, когда все те мертвые — давно твои, а ты — давно их. И есть что-то между вами такое тонкое, как ниточка света в предвечернюю пору, когда в сумерках теряются лица, жесты, движения тела, а голоса остаются, и добрые глаза, и немного того «воздуха перед грозой», который не вдохнуть слишком часто, а вовсе не дышать им, — это избавиться от умопомрачительного ощущения соприсутствия, когда «сердце как будто кто-то сжимает теплыми пальцами».

В новой книге Павла Вольвача — именно такое чувствительное сжимание сердец, времен, лет, пространств и людей. Сжимание пружиной смерти и смертности. Так сильно, что сквозь них — сердца, времена, года, пространства, людей — проступает жизнь, будто тесто, тугое, иногда — тоскливое, как уже получится. Но никто не спросит их, тех Вольвачевых героев (у каждого — геройство свое) — «из какого ты теста будешь?». Потому что некого спрашивать, потому что «со смертью всегда усиливается ощущение недосказанности». Потому что у автора образцово сохранена память вкусов и послевкусия: пресного, соленого, выпеченного или немного недопеченного. Память о людях, которые живут ныне на Земле мертвых. И мы, читатели, не будем их тревожить, а будем лишь вызывать, как дожди, или солнце.

Вольвач рисует мелом 21 квадратик на плоскости воспоминаний. Должна была бы быть игра в классики. Но... кроме классиков, в книге-кроссовере есть люди-тени, неизвестные нам, но чем-то дороги автору, потому что они из мира,  «которого не могло не существовать, но, оказывается, существовал». И в том запорожском детстве-юности случался Йога и другие, а в них — «свои таинства и потайные ящики сущности». Человеком-мостом между запорожским берегом и киевским становится для автора мистический «мужчина с прической «под Сковороду» (поэт Валерий Илья), который излучает космическую энергию, не выходя из своих таинств. Точка пересечения с этим «Майже-Сковородою», сторожем садов и поэтических источников, вяжет узлом все дальнейшие пути автора. Вольвач сознается: «Теперь мы точно не разминемся. Я тоже буду писать стихи, как и он, где-то в туманной гостинице, подолгу всматриваясь в пропахшее ставридой море».

В книге соседствуют разные имена: и того, кто был непоправимым и неидеальным,  но целостным «редким минералом», и того, кто «поплыл», познав, что такое «эрозия харизмы».  Поскольку «опасность для всех одинакова. Для деревенщины и мещан. Для авангардистов и традиционщиков», опасность неискренности, нетвердости, неплотности, неподлинности — когда в тесных от слов строках «нет даже пульсаций». Автор «Земли мертвых» поддает личной ревизии и реинтерпретации образы тех, кто знаком нам со страниц школьных учебников литературы, тех, что вели за собой длиннющие «шлейфы апологетов», тех, что пришли «в сознание книжечкой из верхних поэтических полок», что узнавались с близкого расстояния «сквозь завитки эвфемизма и папиросных колец». Здесь читатель сможет осуществить свой рецепционный кроссовер, встретившись с Олесем Ульяненко, Николаем Холодным, Николаем Винграновским, Павлом Загребельным, Игорем Римаруком, Иваном Драчом, Борисом Олийныком и другими. Спустившись в глубины тусклого Аида, вы увидите художника причудливых видений Ягоду. Поднявшись на Замковую гору, услышите «внутренний сгусток напряжения» во фразах бывшего политзаключенного Валентина Мороза. Со всеми этими фигурами Вольвача объединяет «ощущение сопричастности» к тому хронотопу, в который мы укоренены, пока... нас кто-то не пригласит переехать немного поодаль, на Землю мертвых.

Вольвач не оправдывает и не реабилитирует своих покойников. Когда-то они были живыми и имели выбор. Кто-то отвердевал, выпекаясь в печах критических нагоняев и репрессий. Кто-то — размягчался, стал невыпеченным на вкус. Но мы не спрашиваем никого — «из какого ты теста будешь?». Потому что время расставляет все акценты, будто отвечая на наше невымолвленное «почему?». Потому что «не все Стусы. Вообще, больше никто не Стус». И среди шума-гама все «четче проступают из мрака забвения те, кого та эпоха туда загнала, сжила со свету, оболгала, на кого охотилась по мирам, гремя сапогами и туфлями, хоть, к счастью, кое-кто таки выскользнул», будто теплое тесто между пальцами вечности.

Автор разговаривает с мертвыми, разговаривает о мертвых — с нами. Где-то, будто в скобках, отмечая, что «я бесстрастным быть не могу, действительно, и не считаю это большим недостатком». Признаем, что именно та страстность и делает книгу Вольвача живой, а его мертвых — живыми, из плоти и крови, из белого и черного, из сердца и желчи. Здесь действительно кроссоверное следствие разных опытов, точки разных пересечений, жители разных полок, магнетизмы разных силовых диапазонов. И хотя, как сознался автор, «не очень люблю идти с кем-то под руку — не попадаю в ритм», но в этой книге его мертвые как раз идут с ним под руку. Как с верным поводырем. Ведь кто-то должен был бы оттуда выводить их к нам — хоть на немного, хоть иногда. Чтобы они слышались нам, хотя бы волнами.