Два пути в истории

Хотя «пример еще не является доказательством» и «каждое сравнение хромает», но все же метод исторического сравнения (конечно, при условии корректного и осторожного его использования) остается довольно плодотворным путем решения сложных научных проблем. Так, очень интересно сопоставить историческую судьбу казацкой Украины после катастрофы 1709 года и «вектор развития» Шотландии после окончательного включения этой страны в состав Британской империи 1707 года. Два события произошли почти одновременно, однако — какие разные последствия! Шотландцам, в отличие от наших соотечественников, удалось сохранить существенные элементы политической, экономической, культурной самостоятельности, сберечь свои традиции, обычаи, язык, отдельное административное и судоустройство, даже собственный Парламент. Стоит ли напоминать, что судьба Украины была намного более трагической?.. Но почему так произошло? Именно об этом рассуждает в статье, которую мы предлагаем читателям «Дня», известный канадский ученый украинского происхождения Степан ВЕЛИЧЕНКО.

Судьбы Шотландии и казацкой Украины после неудачных восстаний 1745 и 1709 годов показывают, насколько важную роль играют законы и институции в формировании национальной идентичности безгосударственных меньшинств. На конец XVIII ст. протежирование, принуждение и экономические обстоятельства объединились, связав шотландскую и украинскую элиты с империями, к которым они принадлежали. Но в то время, как включение Шотландии в Британию, где доминировала Англия, давало почву для формирования модерной шотландской идентичности, включение казацкой страны в Россию не только придержало развитие модерной украинской идентичности, но и уничтожило домодерные основы этой идентичности.

Одним из принципиальных отличий была степень принуждения, которую каждое из правительств могло применить к своему населению. В Великобритании меньшинство создавало законы и часто пренебрегало обычаями и традициями, которые большинство считало справедливыми. Бродяги могли быть немедленно наказаны, несмотря на Маgna Carta. Однако нельзя игнорировать тот факт, что мстительные наказания против повстанцев должны были точно отвечать букве закона, даже при Генрихе VIII, когда Англия была беднее своих главных соперников на континенте. Для судьбы Шотландии после 1707 года стало важным, что она была частью страны, в которой много значили право, институции и общественное мнение, и что по закону и представлениям она не была колонией. В отличие от Ямайки или Северной Америки, Шотландия не была подчиненной Англии по праву завоевания, ее политический статус не зависел от воли короля или ситуации в Лондоне, и ею никогда не управляли военные губернаторы или королевские наместники. Правительство вынуждено было возбуждать дела против конкретных лиц и доказывать измену в открытом судебном процессе. Соответственно, генерал Камберленд в 1746 году знал, что применение террора вызовет серьезные проблемы, и министры сделали все возможное, чтобы дистанционировать правительство от своеволия, совершаемого войсками. Хотя жертвам это безразлично, историкам стоит помнить, что умеренное общественное мнение, закон и политическая ситуация существенно ограничивали масштабы убийств в Шотландии, которые, во всяком случае по количеству погибших, как нам известно, блекнут перед мясорубкой 1708—1711 гг. в казацкой Украине.

Вторым принципиальным отличием между Британией и Россией является то, что в России право не защищало даже дворянство как группу, и цари ни в коем случае не подлежали праву. Не сдерживаемые ни законом, ни институциями или общественным мнением карательные мероприятия Петра I в 1708—1711 гг. привели к намного большему количеству жертв, чем действия Камберленда в 1745—1746 гг., и были решающими, чтобы заставить недовольную элиту принять невыгодные условия подчинения. Российский мифический образ православной «Малороссии/Украины» как «родовой земли» не предотвратил и не смягчил ужасов, совершенных военными командирами Петра, включая грабежи православных церквей.

Третье принципиальное отличие заключается в политических структурах, определивших судьбу национальных институций и автономии на периферийных территориях. Шотландские законы, церковь, городские советы, институциональная база национальной идентичности, были сохранены по соглашению и оставались после 1707 года, потому что Британия была конституционной монархией, которая не стремилась к интервенции и не принуждала к интеграции. Английские «вольности», отмеченные в унийном соглашении, позволяли особым шотландским институциям действовать вне контроля и абсолютно свободно. До централизации в ХІХ в. шотландские суды, городские институции и церковь действовали независимо от центральных министерств. Создание характерно одетых полков горцев также способствовало формированию модерной шотландской идентичности. Условные лоялисты могли протестовать, когда видели, что парламент вводит законы, которые собирались применять только в Англии, и законно противодействовали попыткам парламента создавать законы в Шотландии.

Соответственно, шотландские институции никогда не отождествлялись с оппозиционной или экстремистской политикой, и благодаря им шотландской национальной идентичности не приходилось зависеть от радикалов, языка или народной культуры. Поскольку уния 1707 г. позволила лояльной элите сохранить шотландские институции и использовать их для поддержки шотландских интересов, даже когда они формально стали частью центрального правительства, лояльность была вполне совместимой с модерной шотландской национальной идентичностью, которая возникла, несмотря на англизацию, железную дорогу, миграцию, торговлю, политическую зависимость и распад клановой системы. Культурные националисты, которые никогда не знали цензуры, ограничений и репрессий, проклинали Англию и жаловались на судьбу своей нации. Присущее им искаженное театральное видение шотландцев как горцев, которое стало символизировать шотландцев в популярном воображении, сейчас высмеивается политическими националистами как китч. Когда британские монархи начали демонстративно надевать наряды горцев, они показали, что ни на одном элементе шотландской культуры больше нет клейма нелояльности, несмотря на историю восстания против английского господства.

Цари не признавали существования неизменных прав в своем государстве и позволяли сохранение юридических и институциональных особенностей лишь в качестве привилегий, зависимых от монаршей воли. Украинская элита не имела законодательно установленных прав, которые были бы закреплены в соглашении как обязательные. Она также не имела центрального представительского собрания, и после 1709 года ей пришлось справляться с коллективной памятью о терроре, как и с безразличием или враждебностью лоялистского большинства, число которого росло после исчезновения институтов гетманщины. Условные лоялисты, сопротивлявшиеся административной централизации, стали меньшинством, которое к середине XVIII в. было способно только пытаться убедить монарха не слушать тех, кто противодействовал делегированию на места определенных прав, и защитить или восстановить автономию, в которой было заинтересовано все меньше их соотечественников в каждом новом поколении. В той степени, в которой эти действия поддерживали местные учреждения, они создали гражданскую/институциональную основу для украинской национальной идентичности. По мере того, как их усилия постигали неудачи, росла вероятность развития в Украине этнического национализма.

Конечно, мужество тех, кто осмелился бросить вызов правительству в ХІХ в., помогло создать сообщество, способное сопротивляться. Но из-за отсутствия особых институций, таких, какие были у шотландцев, сами призывы к свободе и противодействию притеснениям не могли создать взвешенное взаимодействие между обществом и правительством, которое было опорой для модерных демократических национальных государств. Наконец, малороссийские лоялистически настроенные карьеристы в Петербурге и их более бедные двоюродные братья, связанные с имениями, одинаково склонные к абсентеизму, отличались от англизированных шотландских карьеристов и их местных агентов, которые могли получать личную выгоду от того, что они были частью Объединенного королевства, одновременно сохраняя шотландские институции и содействуя экономической модернизации.

Хотя с 1860-х гг. росло влияние противников украинских культурных националистов, настаивавших на жестких мерах, более умеренные круги до 1880-х годов включительно предлагали правительству в качестве альтернативы поддерживать лоялистский украинский культурный национализм. Однако запреты, начавшиеся с 1847 года, наложили на украинский язык и культуру клеймо нелояльности и ограничили их до личной жизни. Ни один царь не легитимизировал внешние символы украинской идентичности, использовав их сознательно в своем наряде. В то же время своевольные ущемления, инициированные министрами, считавшими лояльность и украинскую национальную идентичность несовместимыми, создали благоприятную почву для радикальных политических националистов и подорвали доверие к сторонникам умеренной позиции, которые из-за отсутствия соответствующих законов и местных институций не имели другого выбора, кроме построения модерной украинской национальности исключительно на казацком романтизме и крестьянской культуре. По мере того как позиции становились жестче, «серединная линия» становилась невозможной. Во время и после революции 1905 года даже российские либералы считали чрезмерными украинские требования территориальной автономии во имя национального самоопределения. Ни один из царских министров не ответил на требования украинцев лояльным заявлением, подобным высказыванию Черчилля 1911 года о шотландской политической автономии (Home rule).