Корни «другой ветви»

Любой нравственно зрелый человек не может быть безразличен к своим духовным корням, к биографии своих предков — и ближайших, и отдаленных от нас неумолимой толщей таинственных веков, — к многотрудному, неизведанному пути, который довелось пройти предшественникам. Речь идет о насущной потребности нашего «я», нашего внутреннего существа: определить свое место, и по возможности точнее, в великом потоке времени, текущем из глубины минувшего через ослепительный, исчезающий миг настоящего — в неведомое, таинственное Будущее... Это необходимо, ибо едва ли не каждый из нас хотя бы интуитивно постигает, что между этими тремя великими «станциями» непостижимого времени существует (конечно, скрытая!) четкая причинно-следственная связь.

Но то же самое можно сказать не только об отдельной личности, но и о процессе самосознания целого народа. А также и о коллизиях, связанных с развитием национального самосознания двух соседних этносов, чьи исторические пути неоднократно пересекались, а исторические корни множество раз «исследовались» (правда, зачастую политически тенденциозно, что, естественно, вело к затемнению, а не разрешению проблемы), пропагандировались, мифологизировались, и, говоря откровенно, присваивались. Читатели, очевидно, уже догадались, что речь идет о двух крупнейших восточнославянских нациях — российской и украинской, об их реальном месте в исторической системе координат (не «общей» системе, ибо такая постановка вопроса только запутывает проблему!).

А конкретно — есть смысл поговорить о фактически подтверждаемом (и проверяемом) историческом происхождении российской нации, как ее называли до революции — «великорусской», а до Петра I этот народ именовали «московитянами» либо «московитами». Дело в том, что до сих пор в российском массовом сознании и в сознании значительной части специалистов-гуманитариев господствует убеждение в том, что так называемая «тысячелетняя история России» (иногда снисходительно добавляют: также и «общая» история с Украиной и Беларусью) есть не идеологически подпитываемая имперская мифологема, а доподлинная реальность прошлого. Это убеждение ведет к иcкажению исторической правды и к высокомерному взгляду на украинский народ как на «младшего брата», и к проявлениям великодержавной националистической ксенофобии.

Поглядим же, читатель, насколько «корректно» великорусские имперские идеологи присваивают историю Киевской Руси себе. И прибегнем к помощи такого истинно авторитетного эксперта, как крупнейший российский историк конца ХIХ — начала ХХ века Василий Осипович Ключевский (16.I. 1841 — 12.V.1911), труды которого помогут нам приблизиться к истине в этом важном вопросе. Кстати, сотая годовщина со дня смерти этого великого ученого, отмечаемая 12 мая, — это прекрасная возможность вспомнить о его обширном наследии, еще раз перечитать его труды, в первую очередь многотомный «Курс русской истории». Нужно отдать должное его заслугам перед российской и европейской наукой. Заметим, что из всех знаменитых российских историков Ключевский был человеком, пожалуй, наиболее либеральных и демократических взглядов; на склоне лет он принял активное участие в деятельности партии кадетов.

Итак, интересующую нас проблему В. О. Ключевский подробно разбирает в ХVII лекции «Курса русской истории» (прочитана в 1887 году), названной длинно, но точно: «Этнографические следствия русской колонизации Верхнего Поволжья. Влияние природы Верхнего Поволжья на народное хозяйство Великороссии и на племенной характер великоросса». На самом же деле тема этого исследования еще гораздо шире: тут у Ключевского речь идет как раз о реальных фактах происхождения «великорусского» народа и государства. И это умножает ценность лекции.

Саму освещаемую проблему В.О. Ключевский формулирует так: «Нам предстоит изучить этнографические следствия русской колонизации Верхнего Поволжья, Ростовско-Суздальского края. Эти следствия сводятся к одному важному факту в нашей истории, к образованию великорусского племени — другой ветви в составе русской народности (так у Ключевского. — И.С.). Обращаясь к изучению происхождения великорусского племени, необходимо наперед отчетливо уяснить себе сущность вопроса, к решению которого приступаем. Без сомнения, и до ХIII в. существовали некоторые местные бытовые особенности, сложившиеся под влиянием областного деления Русской земли, — пишет В. Ключевский, — и даже, может быть, унаследованные от более древнего племенного быта полян, древлян и пр. Я разумею не эти древние племенные или областные особенности, а распадение народности на две новые ветви, начавшееся приблизительно с ХIII в., когда население центральной среднеднепровской полосы, служившее основой первоначальной русской народности (очень показательное признание В. О. Ключевского! Разве это «население» — не украинцы, которые свою землю никуда не покидали и жили на ней с древнейших времен? — И.С.), разошлось в противоположные стороны, когда обе разошедшиеся ветви потеряли свой связующий и обобщающий центр, каким был Киев, стали под действие новых и различных условий и перестали жить общей жизнью. Великорусское племя было делом новых разнообразных влияний, начавших действовать после этого разрыва народности, притом в краю (вот еще любопытные слова! — И.С.), который лежал вне старой коренной Руси и в ХII в. был более инородческим, чем русским краем».

Кто же были эти «инородцы», о которых пишет В. О. Ключевский и которые, по логике его исследования, как увидим далее, сыграли более чем значительную роль в формировании «великорусского племени»? Это были финские племена, которые, по словам историка, «водворялись среди лесов и болот центральной и северной России еще в то время, когда здесь не заметно никаких следов присутствия славян» (то есть в IV — VI вв. н. э). «На обширном пространстве, — пишет В. О. Ключевский, — от Оки до Белого моря мы встречаем тысячи нерусских названий городов, сел, рек и урочищ. Прислушиваясь к этим названиям, легко заметить, что они взяты из какого-то одного лексикона, что некогда на всем этом пространстве звучал один язык, которому принадлежали эти названия, и что он родня тем наречиям, на которых говорит туземное население нынешней Финляндии». По наблюдениям В. Ключевского, «на этом пространстве и в восточной полосе Европейской России встречаем множество рек, название которых оканчивается на ва: Протва, Москва (! — И.С.), Сылва, Косва и т. д. «Va» по-фински значит «вода». Название самой Оки финского происхождения: это — обрусевшая форма финского «joki», что значит «река» вообще».

«Встреча Руси и Чуди» (т. е. тех самых финских племен) — вот это и было, по В. Ключевскому, то определяющее событие, которое, по сути, предопределило образование «великорусского племени». Сами «колонисты» из старой Руси, образовавшие славянскую «половинку» будущего славяно-финского великорусского этнического объединения, принадлежали, по мнению историка, «в большинстве к мирному сельскому населению, уходившему из юго-западной Руси (из украинской земли. — И.С.) от тамошних невзгод и искавшему среди лесов Севера не добычи, а безопасных мест для хлебопашества и промыслов. Происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев».

Однако, не может не признать Василий Осипович, «этот процесс окончился поглощением одного из встретившихся племен другим, именно поглощением чуди русью. Для нас важна лишь одна сторона этого взаимодействия, т. е. влияние финнов на пришлую русь». И далее — примечательные слова: «Надобно допустить некоторое участие финского племени в образовании антропологического типа великоросса. Наша великорусская физиономия не совсем точно воспроизводит общеславянские черты. Другие славяне, признавая в ней эти черты, однако замечают и некоторую стороннюю примесь: именно, скулистость великоросса, преобладание смуглого цвета лица и волос и особенно типический великорусский нос, покоящийся на широком основании, с большой вероятностью ставят на счет финского влияния».

Следующий момент, разбираемый Ключевским (не только выдающимся историком, но и блестяще для своего времени образованным филологом), — язык («говор») великорусского «племени» и его специфические особенности. «В говоре древней Киевской Руси, — пишет ученый, — заметны три особенности: 1) она говорила на «о», «окала»; 2) звуки «ц» и «ч» мешались, замещали друг друга; 3) в сочетании гласных и согласных соблюдалась известная фонетическая гармония... Киевская Русь сочетала гортанное «к» с твердым «ы», а зубное «ц» или небное «ч» — с мягким «и» или «ь»; она говорила «Кыев», а не «Киев», как говорим мы (россияне. — И.С.) вопреки правилам древней русской фонетики, требовавшей, чтобы «к» при встрече с «и» перезвуковывалось в «ц» или «ч». Эта древняя фонетика сохранилась отчасти и в наречии малороссов, которые говорят: «козаче», «на полянци». Мы, великороссы, не сочетаем «ц» и шипящих «ж» и «ш» с мягкими гласными, говорим: кольцо, шыре, жызнь, и не сумеем так тонко выговорить соединенных с этими согласными мягких гласных, как выговаривает малоросс: «отьця», «горобьця».

Ключевский, приведя ряд конкретных доказательных примеров, отметил, что из всех великорусских «говоров» именно говор Новгорода был ближе всего к языку Древней Руси. (О том, как самодержавная Москва поступила с вольным Новгородом, «День», в том числе и автор этих строк, не раз писал). Ключевский делает такой вывод (разумеется, не для всех приятный): «Московское наречие, усвоенное образованным русским обществом как образцовое, некоторыми чертами далеко отступило от говора древней Киевской Руси: «гаварить по-масковски» значит едва ли не более нарушать правила древнерусской фонетики, чем нарушает их владимирец или ярославец... Таким образом, говоры великорусского наречия сложились путем постепенной порчи первоначального русского говора. Древняя фонетика Киевской Руси особенно заметно изменялась в северо-восточном направлении, т. е. в направлении русской колонизации, образовавшей великорусское племя слиянием русского населения с финским. Это наводит на предположение о связи обоих процессов».

Заметим, что Ключевский был еще и образованным этнографом, свидетельством чему — данный им в «Курсе русской истории» анализ поверий, обрядов и обычаев предков «великорусского племени» (такой анализ тоже является неотъемлемой частью комплексного исторического исследования). «Финские племена, обитавшие в средней и северо-восточной полосе Европейской России, — пишет Ключевский, — оставались, кажется, до времени встречи с русью на первоначальной ступени религиозного развития. Племена эти поклонялись силам и предметам внешней природы, не олицетворяя их; мордвин и черемис боготворил непосредственно землю, камни, деревья, не видя в них символов высших существ; потому его культ является с характером грубого фетишизма. У поволжских финнов особенно развит культ воды и леса. Мордвин, чуваш, находясь в чаще леса или на берегу глухой реки, чувствует себя в родной религиозной сфере. Некоторые черты этого культа целиком перешли и в мифологию великороссов. У них, как и у финнов, видною фигурой на мифологическом Олимпе является леший и является у тех и других с одинаковыми чертами: он стережет деревья, коренья и травы, имеет дурную привычку хохотать и кричать по-детски и тем пугать и обманывать путников... Наконец, в преданиях, занесенных в древние жития великорусских святых, можно встретить и следы поклонения камням и деревьям, плохо прикрытые христианскими формами и незаметные в южной и западной России».

Анализируя экономические аспекты проблемы, хозяйственный быт «великоросса», Ключевский подчеркивает, что «в старой Киевской Руси главная пружина народного хозяйства, внешняя торговля, создала многочисленные города, служившие крупными или мелкими центрами торговли. В верхневолжской Руси, слишком удаленной от приморских рынков, внешняя торговля не могла стать главной движущей силой народного хозяйства. Вот почему здесь видим сравнительно незначительное количество городов, да и в тех значительная часть населения занималась хлебопашеством. Сельские поселения получили здесь решительный перевес над городами. Притом и эти поселения резко отличались своим характером от сел южной Руси. В последней постоянные внешние опасности и недостаток воды в открытой степи заставляли населения размещаться крупными массами, скучиваться в огромные тысячные села, которые до сих пор составляют отличительную черту южной Руси. Напротив, на севере поселенец посреди лесов и болот с трудом отыскивал сухое место, на котором можно было бы с некоторою безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу».

Отсюда — и ряд особенностей национального характера. «Великороссия со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надобно было найтись, с которыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, «смотреть в оба», по его выражению, ходить оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не сыскав броду, развивало в нем изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и более выносливого» — резюмировал В. Ключевский.

С выводами великого российского историка можно спорить или соглашаться. Но одно очевидно: не в Киеве, «матери городов руських» (от «Руси» — не от «России»!), не в Чернигове, Переяславе, Галиче, даже не в древнем Новгороде берет начало, в точном историческом смысле слова, «великорусская» (используя старую терминологию) нация. Ее истоки — в междуречье Оки и Волги, в суздальских лесах, там, где жили финские племена. Это — к вопросу о «святом славянском единстве». Прочитав Ключевского, мы, украинцы, живущие на земле, данной нам один раз до самой смерти, вправе взглянуть на это единство несколько иначе...