Мазепа — архитектор европейской Украины

МЕЖДУ ДВУМЯ ДЕСПОТАМИ

Следовательно, первопричина восстания Украины и столкновения между двумя народами видится не столько в политическом, культурном и экономическом давлении на Украину, сколько в насилии над законами христианского — «братского» — сожительстве. Конфликт породила измена братской дружбы между поляками и «русами»: «были они сначала братьями нашими, савроматами и русами», а потом поляки «по-предательски восстали (как когда-то Каин на Авеля)» на своих «природных братьев». Нотабене! Православие и католицизм — дифференцирующее конфессионное измерение, но оно подчинено измерению «братства» в лоне Христианской Церкви, — это еще один непереходный водораздел между «цивилизацией Киева» и «цивилизацией Москвы», для которой неправославные конфессии являются однозначно «вражескими». Опять же подобная идея высказывалась и в литературе. Например, у того же Христофора Филалета найдем очень важную сентенцию, которая в эпоху Хмельницкого приобретает символическое значение. Филалет пишет о желании своего общества мирно решить конфессионное противостояние. И добавляет, что знаком той же самой «терпливости нашей» является то, что общество стремится доказать свои права пером, а не саблей.

В 1648 г. пера окажется недостаточно, поскольку были нарушены нормы сожительства между народами по законам христианской этики. Но невзирая на это, императивом даже милитарного действия продолжают оставаться моральные категории, то есть, по словам Хмельницкого, «благородная политика и чистая совесть».

Именно этот последний пункт является симптоматическим для понимания как политической, так и моральной эволюции, которую обрела концепция украинской государственности в период после Хмельнитчины, вытолкнув на авансцену украинской истории Мазепу. Выразительно предстают существенные отличия в интерпретации этого государственного проекта в эпоху Хмельницкого и в эпоху Мазепы. Эти отличия обусловлены радикальным изменением исторических контекстов, в которых действовали оба гетмана.

Мазепа, преемник этого сложного культурно-политического синтеза, дает свой ответ на поставленные Хмельницким вопрос в зависимости от новых концептуальных парадигм своей эпохи. Для Мазепы антагонистом Украины была уже не только Польша, а и Россия, к тому же Россия в фазе консолидации в имперское государство. А большая уже на то время юридическая зрелость украинского политического мышления, которое попало под влияние европейской правовой мысли, поставила под сомнение утопическую концепцию «благородной политики». Собственно, с Мазепы начинается разрыв между политическим и моральным аспектами государственного проекта. Мазепа, сын совсем иной культурной эпохи, понимает бесперспективность этического христианского вектора в эпоху окончательной секуляризации европейской культуры, в которой прокладывает себе путь рационалистическое Просветительство. Из-за отказа от утопических парадигм, продиктованных христианской этикой, Мазепа вписывает политическое будущее Украины в координаты современного времени.

В эпоху Мазепы на кон истории выходит новый человек: прагматический и деятельный, который мыслит «земными» конкретными категориями. Сам Мазепа был не только «героем истории» и героем «романа или поэмы», как писала о нем Олена Телига, а и героем «самой жизни, хозяином которой он был — в каждой ситуации», создавая свое государство «et arte et marte» (искусством и войной) и сознательно беря на себя ответственность за «опасную игру», которую осуществлял. Сам Мазепа-поэт доказывает это собственными строками: «Нехай вічна буде слава, же през шаблі маєм права».

«Республиканская традиция» радикализируется: Мазепа отказывается от идеи конфедеративной автономии в пользу идеи независимой монархической республики. Вся дальнейшая история украинской политики будет колебаться между этими двумя полюсами, которые были «запрограммированы» политическим наследием Хмельницкого с одной стороны, и политическим наследием Мазепы — с другой. Но невзирая на то, что проект Мазепы так никогда и не был конкретно воплощен в жизнь, политическая его роль для украинской истории — грандиозная. Фактически Мазепа — первый украинский политик, который поставил вопрос о возможности полной самостоятельности Украины как государства. Во время, когда Украина, собственно, была разгромлена как государство, Мазепа довел до конца процесс концептуализации украинской государственности.

Если до Хмельницкого «московской тирании» противопоставлялась толерантность Речи Посполитой, то во времена Мазепы со стороны Украины оба государства рассматривались как две деспотические формы правления. Для Мазепы ни поляки, ни россияне не являются никакими братьями: Переяславское соглашение (1654), Андрусовское перемирие (1667), Вечный мир (1686) это доказали окончательно. «Братьями» являются только политические соратники, государственные мужи, которые разделяют с гетманом общий призрак истории. Поэтому в его «Речи к правителям военным и гражданским казацкой Украины» накануне разрыва с Москвой 1708 года гетман, объясняя свой выбор шведского альянса, говорит: «Мы стоим теперь, братья, между двумя пропастями...». Тех, кого Хмельницкий еще полстолетия тому назад называл «братьями», Мазепа видит как «воюющих между собой монархов, которые приблизили театр войны к границам нашим», монархам, которые «из-за произвола своего и присвоения неограниченной власти уподобляются самым страшным деспотам, которых вся Азия и Африка вряд ли когда-либо порождали». Одним словом, в оптике Мазепы будущее Украины возможно только при условиях эквидистанционной позиции Украинского государства относительно Польши и России.

Самоочевидна его логика: со своевольными деспотами невозможен ни мир, ни юридические соглашения. Тем более с автократической Россией, чьи писаные и неписаные законы находятся в руках правителя, благодаря которому доминирует единый закон: закон беззакония. Из России в Украину поступало единое право — уголовное, кодифицированное в «Уложении» еще в 1648 году. Его единой целью было наказание лиц, виновных в государственных преступлениях и в оскорбительном отношении к «чести царя». Но наиболее существенным является то, что Украина и действительно имела другую юридическую традицию, которая составляла собой часть именно европейского наследия украинской культуры. В пределах этой традиции, — в отличие от традиции русской, — соглашение имело юридический, а не идеологический смысл. В то время как любые пакты с Россией имели основу не юридическую, а идеологическую. Переяславское соглашение на то время служило горьким уроком для украинских политиков: военное соглашение было преобразовано в идеологическую базу экспансии России в Украине под лозунгом «нерушимого православного братства». Не случайно темпоральные категории, которыми оперировали эти пакты, имели универсальную длительность: речь не шла о конкретных датах, а речь шла не больше не меньше, как о вечности (достаточно вспомнить «Вечный мир» 1686 г., который на самом деле узаконивал «вечное разделение» Украины между Польшей и Россией и в то же время «вечную войну» России и Польши за Украину в самой Украине).

Поэтому Мазепа пытается предоставить новой государственной конфигурации юридические основания, считая, что единственной формой бытия тогдашней Украины мог быть только протекторат иностранного государства, который бы не повторял модальностей польского и российского подданства. После этого гетман выбирает форму дистантного «протектората» далекого властителя, чье вмешательство в судьбу Украины должно ограничиваться военной поддержкой в борьбе против общих для протестантской Швеции и православной Украины врагов — Варшавы и Москвы. Этот военный альянс не давал Шведской Короне во владение Украину, которая не должна была фигурировать даже среди королевских титулов. Основные параметры государства — границы, законодательство, а также все давние «права и вольности» украинского общества должны быть неприкосновенны. Украине по обе стороны Днепра обеспечивалась свобода от любого чужеземного господства. Украина эпохи Хмельнитчины еще принимала неизбежность централизованной власти чужеземного суверена в конфедеративном укладе. Мазепа делает шаг вперед, оставляя этому суверену только внешнюю роль гаранта государственной независимости Украины. Одним словом, военная коалиция — и ничего более: достаточно «братства» и «единоверия», которые заканчиваются выжженной землей, усеянной трупами.

ЗАВЕРШЕНИЕ РЕСПУБЛИКАНСКОГО ПРОЕКТА

Следовательно, в своем видении формы украинской государственности Мазепа решительно и радикально отходит от федералистской республиканской традиции Хмельницкого. С точки зрения Мазепы, избыточный «демократизм» власти в пределах этой традиции позволил пролиферацию хаоса и анархии в Украине, ее драматическое разделение не только между внешними, но и между внутренними антагонистическими силами. К тому же постоянное изменение политических сценариев воспитало в украинском обществе что-то наподобие врожденной «кратофобии», которая нередко оборачивалась ненавистью и к гетманской власти с ее часто непонятными для казацкого общества политическими альянсами. То есть реальная власть по большей части воспринималась как власть чужая, а местные руководители — как фигуры на загадочной шахматной доске этой власти. Гетман правильно считал, что установление государственной дисциплины должно стать одним из основных гарантий суверенитета Украины. Поэтому Мазепа предлагает идею монархической республики с сильной центральной властью.

Органическим структурным элементом государственного проекта Мазепы была и его культурная политика. Прав Маланюк, утверждая, что культурное строительство Мазепы было «псевдонимом его строительства государственного». Это государственное строительство — вследствие целенаправленности политической стратегии гетмана — представляло собой сложную иерархию образовывающих нацию ценностей: от превращения армии в регулярное войско до перестройки культурного пространства для будущих поколений. Не случайно среди приоритетов культурного строительства Мазепы — Киево-Могилянская академия. И даже гетманский собор эпитомизирует «храм украинской государственности», по словами Маланюка. Итак, мазепинская Украина, выйдя из Руины, взялась за построение — мощно и целеустремленно.

Очень сложным вопросом является «внеукраинская», генеалогия государственнической концепции Мазепы, которую, бесспорно, следует искать в политической мысли Европы XV—XVII вв., которая к тому времени начала формировать теоретические основы модерного континентального государства.

Самуил Величко без симпатии пишет о том, что излюбленным чтением Мазепы, гетмана-«махиавеля» его, так сказать livre de chevet, «карманной книгой» был «Князь» флорентийского философа. Сам Мазепа не случайно любил цитировать слова великого флорентийца: «Тайна — душа дела».

И действительно, один из самых интересных аспектов — влияние Макиавелли на политические рефлексии Мазепы, и именно потому, что имеем документальное свидетельство непосредственного знакомства гетмана с первоисточником. В конечном итоге, не случайна и эта «ситуативная» аналогия: Макиавелли считал положение Италии настолько драматическим, что спасение страны, по его мнению, могло прийти только путем установления сильной централизованной власти. Поэтому, по Макиавелли, государство уже не является только «укорененным» комплексом органов и субъектов, а демонстрацией мощности, «мастерской» манифестацией силы, имманентным синтезом порядка и конфликта. Но наиболее существенный момент — это, собственно, разделение политики и морали, т.е. прощание с теоцентрическим Средневековьем через модерный секуляризованный взгляд на историю. На украинских территориях эту операцию осуществляет Мазепа.

Радикальное влияние Мазепы на эволюцию Украины в сторону независимости от отживших политических и культурных схем можно проследить и на примере еще одного специфического аспекта. От Хмельницкого до Мазепы наблюдаем топографически-культурное изменение деноминации Украины, а точнее — процесс медленной, но неуклонной трансформации «Руси» в «Украину». Соотношение терминов «Русь» и «Украина», их внутренний культурный конфликт и постепенное разделение подтверждают радикальную трансформацию культурных ориентиров, в первую очередь — секуляризацию культуры через отчуждение от средневековых концептов. Это уже новая реальность, которая продолжает ощущать себя последователем древнекиевской культуры, но становится чем дальше, тем более сознательной относительно своей специфической идентичности, и не только общекультурной, но и политической и, в частности, языковой. Украина Хмельницкого — это фактически последний этап Древней Руси, с ее «верой родителей», укорененной в сознании как основа культурной идентичности. Поэтому конфессионный критерий (скажем, «единоверие») неминуемо способствовал определенному размыванию как культурных, так и вследствие этого политических границ. Но следующая за Хмельницким Руина, перманентная человеческая, политическая и культурная катастрофа Украины во второй половине XVII в., безжалостная ее колонизация со стороны «единоверного брата», слишком уж — подчинение украинской церкви московской митрополии в 1686 г. — превратило концепцию «Руси» в руках российской власти в безотказный инструмент идеологических манипуляций и военной экспансии. Но таким путем Киевская Русь трансформировалась в модерную Украину.

Преемник Мазепы — Пилип Орлик — был фигурой этого нового поколения, которое уже мыслило и действовало в координатах европейской истории. В частности, взгляд Орлика на Россию как на антагонистическую к Европе цивилизацию — это еще открытая для исследований тема: ведь Орлик чуть ли не на столетие опережает системно критическое отношение к российскому самодержавию, которое сложилось уже в XIX в. в Европе национальных движений. Политическое и культурное наследие дела Мазепы своеобразно воплощается в «Pacta et Costitutiones», или Бендеровской Конституции Пилипа Орлика (1710). Фактически это первый документ свободной украинской политической мысли, который появляется через год после Полтавской битвы — в первую годовщину смерти Мазепы. Это означает, что политическая практика Мазепы получила свое теоретическое осмысление и продолжение. Часто вспоминается тот факт, что Конституция Орлика — это первая демократическая конституция Европы, поскольку она опережает приблизительно на восемьдесят лет Американскую (1787), Французскую и Польскую (1791) конституции, с которых начался новый отсчет исторического времени. Конечно, Украинская Конституция принадлежит к своей эпохе, с соответствующими ее детерминациями и юридическими понятиями, и вряд ли можно ставить это явление в один ряд с первыми демократическими хартиями конца XVIII в. Однако, вне всяких сомнений, это не только политический, но и культурный документ огромного веса как правовой акт, который подводит юридическую основу под государственный строй независимой Украины. Эта «Charta Libertatum» казацкой Украины является своеобразным симбиозом государственного проекта Хмельницкого с государственным проектом Мазепы. От первого он имеет морально-христианскую, от второго — юридически-правовую основу. Наиболее примечательно в нем то, что в Конституции впервые целеустремленно координируется концепция положения Украины во внешнем контексте с концепцией ее внутреннего уклада. Драгоманов видит в ней выражение «ясной республиканской мысли», сформированной под воздействием европейского парламентаризма и либерализма.

Что касается внешнего контекста, то Конституция юридически узаконивает окончательный политический выбор Украины — выбор независимости. Основным врагом украинской государственности здесь является «московская тирания». В этом плане Конституция продолжает давнюю традицию политической мысли Украины, еще со времени Хмельнитчины. Конституция недвусмысленно говорит о «московском насилии» и о необходимости освобождения Отчизны «от московского подданства», которое является эквивалентом «московского ига». Сам Пилип Орлик называл себя Тесеем, который должен вывести «из лабиринта страшного рабства красивую Ариадну — нашу Отчизну, которую сторожит московский дракон, и вернуть ей бывшую свободу».

Но самый интересный аспект — внутренний: кодификация прав и обязанностей гражданина. Собственно, в Конституции Орлика, духовного преемника Мазепы, есть неожиданное возвращение к «благородной политике и чистой совести» как векторному концепту времен Хмельнитчины. Конституция четко ставит вопрос о власти и обществе, собственно, о правах и свободах власти и общества и отдельных его индивидуумах и об их обоюдной ответственности во имя социального согласия и христианских форм общежития. Очень важным элементом этого проекта является объединение Правобережной и Левобережной Украины, т.е. видение этнической, религиозной и языковой целостности государства. Власть гетмана надлежит урегулировать и делимитировать согласно вполне определенным законам, которые нельзя нарушать ни «сверху», со стороны самой власти, ни со стороны «низов». Конституция Орлика не мыслилась как закон для привилегированных каст. Наоборот, основное внимание в ней уделено именно непривилегированным категориям населения, которые закон должен защищать в первую очередь. И в этом, бесспорно, следует искать одну из «самых модерных» черт этого документа. В Конституции постоянно встречается формула: «люди убогие», «посполитые люди». Категория «посполитого люда» является социально артикулированной: в ней есть «казачьи вдовы и осиротелые казацкие дети», которые должны быть освобождены от налогов и других «посполитых повинностей». По мнению автора, это самая уязвимая категория, и поэтому формы ее защиты от внутренней эксплуатации со стороны казацкой старшины, купеческого сословия и тому подобное описаны подробно. Так, Конституция должна гарантировать формы защиты общества не только от внешних врагов, но и от злоупотреблений местной власти. Казацкому руководству нельзя «совершать насилие» над крестьянами, ремесленниками и простыми казаками, насильно привлекать их к сезонным и другим работам для собственной частной пользы (артикул 10). Конституция Орлика свидетельствует, что Мазепа оставил яркое для своих преемников политическое завещание: построить своего «Левиафана», цитируя Гоббса, т.е. целостное независимое государство, того «смертного бога», которому общество обязано своим «миром и безопасностью».

«Республиканский проект», основы которого закладывает Хмельницкий и структуру которого завершает Мазепа, отныне станет «внутренней природой» украинского политического движения до наших времен. Но этот феномен во все периоды необходимо рассматривать в тесной взаимосвязи с динамикой литературного и культурного процесса. Целостный анализ этих аспектов обнаруживает явление огромного культурного и этического значения, а именно: несмотря на историческое поражение украинского «республиканского проекта», речь шла о сознательной попытке построения гражданского общества в окружении империалистических государств. А следовательно, вместе с этим речь шла о высокой степени зрелости национального самосознания тогдашнего украинского общества.

Это с особой выразительностью проявляется в двух других важных документах Пилипа Орлика — «Вивід прав України» и «Маніфест до європейських держав» (1712), написанный на французском языке. В этих документах Орлик опять последовательно возвращается к моральным принципам «благородной политики» во времена Хмельницкого: Украина выбирает свой путь не из чувства мести, а «в соответствии со справедливостью и правом, что позволяет каждому защищать свое собственное дело и свою собственную цель».

Важным геополитическим аспектом мысли Орлика (в частности, в его эпистолярном наследии) является и идея объединения польских и украинских «окраин» (в польском значении — «kresy») для противостояния Российской империи. Одним из самых характерных тезисов «Виводу» является то, что независимость Украины представляет «интерес европейских государств». Украина способна создать противовес России, которая, как предвидит Орлик, «вскоре может привести к свержению европейской свободы». Поэтому угнетенная Украина содействует укреплению московской тирании. А свободное Украинское государство является гарантом устойчивого длительного мира, а следовательно, и континентального равновесия (подобная идея позже будет высказана и в «Історії Русів»). Более того, «Вивід...» формулирует идею, которая в Европе смогла конкретизироваться (и то только теоретически) только после Второй мировой войны, а именно: более сильные государства не должны совершать насилия над государствами более слабыми, защита угнетенного, — то ли это будет отдельный человек, то ли целое государство, — является неотъемлемым моральным долгом христианского мира. Это едва ли не самое интересное наследие украинской политической мысли, которое свидетельствует об ее органической принадлежности к циркуляции философских и юридических идей в тогдашней Европе. В той Европе, прибавьте, которая уже в то время, в отличие от ХVII в., не выделяла Украину в отдельную политическую единицу. И в той Европе, где в год написания этих документов — 1712 — Руссо только родился.

ПОД ЗНАКОМ ВОЗРОЖДЕННОЙ ЛИЧНОСТИ

Таким образом, побежденная на полях битв, «республиканская традиция» становится духовным толчком к новому политическому мышлению и новой литературе. Место уничтоженной «военной элиты» занимает «элита литературная» (В.Липинский). Конституция Орлика свидетельствует о рождении модерной концепции демократии, при всех понятных коррекциях на время (правовое государство, парламентаризм, равенство, свобода слова, совести и тому подобное), — демократии, основанной на древнем и благородном фундаменте «древнекиевского Гуманизма». Поражение «Казацкой революции» порождает также традицию утопической литературы украинского Просветительства, завершенной в идее «Горной Республики» Григория Сковороды, которая перебрасывает мост от барочной и просветительской литературы к этике и эстетике Романтизма. А Иван Котляревский пошлет своего Энея с руин Трои-Украины на строительство Нового Города свободы. В этом смысле украинское Просветительство укоренится не в «вольтеровской» линии европейского Просветительства (с его рациональной защитой «образованного деспотизма»), а в линии Руссо, «иррационально» чувствительной к национальным процессам в новой Европе, охваченной огнем революций против монархической власти.

Но «хребтом» этой концепционной эволюции будет историография: от казацких летописей, через «Историю Русов», которая воспроизведет наследие Хмельницкого и Мазепы в идее свободы как «естественного права» человека, к «Книгам Бытия украинского народа» Николая Костомарова, с его проектом Федерации свободных славянских народов, к историософии Тараса Шевченко, который поставит «на сторожі» народа Слово. Собственно, Шевченко станет одним из первых поэтов славянского мира, который не только с национальных позиций, а с позиций гуманистических вынесет смертельный приговор Империи как инфернальной машине насилия, несовместимой с человеческой духовностью, достоинством, творчеством. Поэт снимет ауру сакральности с «византийского Саваофа», который окажется полицейским карателем народов, и откроет своей нации перспективу будущего под знаком возрожденной личности, освященной настоящим Богом, который «карать і миловать не буде», потому что «ми не раби його — ми люде». Значит, при всех отличных модальностях, ядром украинского «республиканского проекта», с ХVІІ в. до сегодняшнего дня, всегда оставалась «национальная идея», которая осмысливала историю не в мессианских, то есть надземных, а в конкретных гуманистических категориях, то есть в категориях человека, его идентичности, его права на личный выбор и ответственность за этот выбор перед обществом, перед его прошлым и перед его будущим.

Не случайно украинскую борьбу за независимость 17-20-х годов Маланюк называет огнем «продолженной Полтавы». В пределах одной только Украинской революции имеем попытку реализации двух государственных проектов: демократической «социалистической» республики в период Центральной Рады и монархической республики под управлением Скоропадского. Но в обоих случаях доминирующим был принцип справедливости государственного упорядочения Украины и паритетности ее статуса с другими государствами. Достаточно процитировать слова М. Грушевского, сказанные в 1917 году: «Я не желаю своему народу «господства», потому что считаю, что господство деморализует, вырождает самого господствующего и не может быть сочетаемо с правдиво-демократическим укладом. [...] Я не хочу украинского империализма». И далее: «Теперешнее украинство — это то, что было испокон веков на украинской земле: домогательство для украинского народа равного права с другими народами — права быть хозяином на исконной своей земле».

Символической является в период 1917—1920 годов как самоидентификация деятелей Украинской революции с феноменом Мазепы, с одной стороны, так и актуализация в России, как упоминалось в начале статьи, «мазепинского вопроса», с другой. Так, гениальный график Нарбут, прибыв в революционный Киев из Петербурга, называл себя «мазепинцем» и в модернизованной форме возрождал барочный мир мазепинской Украины. «И потому Мазепа так близок нам, — писала Олена Телига, один из ярчайших символов Украинской революции, чья жизнь оборвется под нацистскими пулями в 1942 г. в Бабьем Яру, — потому что ритм его жизни, его ощущения и желания были насквозь современны и насквозь наши своей полнотой, и своим непрестанным поиском прекрасного и величественного для нашей родины, — беспрестанно заглядывая в бездонные глаза смерти». А шовинистический киевский «Клуб русских националистов», со своей стороны, 13 января 1914 г. послал телеграмму председателю Совета Министров в Санкт-Петербург с катастрофическим предупреждением: «Планы мазепинцев состоят в том, чтобы оторвать от России всю Малороссию вплоть до Волги и Кавказа и включить ее на федеративных началах как автономную единицу в состав Австро-Венгрии».

С российской стороны возобновилось противопоставление «нашего», т.е. «доброго» Богдана, «злому», т.е. «их» Мазепе. Тени двух гетманов как будто расщепили пополам Украину, дуализировали даже отдельных протагонистов ее истории. Например, известный «лидер воюющего киевского малороссийства», как называет его Маланюк в статье «Малороссийство», Василий Шульгин накануне революции 1917 года утверждал, что существует «два Шевченко»: «наш», «богдановский», «свой» и «их», «мазепинский», «чужой». К слову, тот самый Шульгин считал сам топоним «Украина» настолько магнетически притягательным, что предлагал его в очередной раз запретить, чтобы тем самым остановить угрожающее для Российской империи национальное украинское движение. Уже не говоря о советских временах, когда тот самый, якобы, по этой логике, «добрый» Богдан был возведен к одному из предтеч «интернациональной дружбы народов-братьев», которых «сплотила навеки великая Русь», она же — советская Россия, в то время как церковная анафема Мазепы сменилась анафемой партийной, и во всех советских энциклопедиях Мазепа фигурировал одновременно как «изменник украинского народа» и как «изменник русского народа» (politically correct по-советски!). Во времена советского режима имя давно умершего Мазепы было запрещено не меньше, чем имена наиболее радикальных живых диссидентов: тень гетмана грозно напоминала о возможности другой — свободной Украины и о неотступной продолжительности этой идеи во времени. И если сегодня клиническое наследие советского режима — православные глашатаи вместе с коммунистическими — размахивают транспарантами, протестуя даже против предоставления киевской улице имени Мазепы, это еще раз доказывает, что поглощенная политической властью церковь — мертва, как мертв и тоталитарный режим. А Мазепа — жив, как никогда.

Как, в конечном счете, доказывает и то, что Мазепа в той степени неприемлем для России, в какой для России неприемлема Европа и в целом демократическая система. Поэтому Мазепа — не просто политик и государственный деятель. Это все еще не до конца прочитанная книга украинской свободы.

Сокращенный вариант статьи. Полная версия — в книжке «Філософія бунту» (в печати).