«Против упырей прошлого»:

Счёты с историей, комплекс вины — это постоянный катарсис Европы. Французский философ Паскаль Брюхнер в книге «Плач белого человека» (1983) говорит о чувстве вины как об одной из основных черт западной культуры. По мнению автора, это следствие еще библейской вины, первородного греха европейской цивилизации. Отсюда — постоянная критика Запада самого себя, неспособность себя любить. Более того, Брюхнер говорит о «ненависти» Запада к себе, ставшей «центральной догмой» европейской культуры. Это, конечно, сложный тезис, требующий артикулированного подхода. Но в целом способность к критическому мышлению — одна из основных примечательных черт собственно европейской цивилизации. И в то же время это один из залогов ее периодической моральной регенерации. В конечном счете, речь идет не только о теоретическом самоанализе: в обществе создана институционная защита от реваншистской идеологии — включительно с уголовной ответственностью за непризнание Холокоста.

Цена коммунистического насилия по миру — 85—100 миллионов жертв. Из них на совести России — как минимум, 20 миллионов человеческих жизней, как показывает известное исследование европейских ученых «Черная книга коммунизма» (книга вышла в печать в переводе на русский язык в 1999 г.). Коммунистическую Россию превзошел лишь коммунистический Китай — 65 миллионов жертв...

Меняет ли что-либо тот факт, что эта идеология «амортизирована» фальшивыми идеологемами «мировой революции», «интернационализма» и тому подобного? Генеалогически она является крайним проявлением российского империализма, как нацизм — империализма немецкого. Так что степень и суть ответственности — одинаковы. Но именно там, где говорится об осознании этой ответственности, и начинается расхождение. И это — расхождение между ИСТОРИЕЙ КАК ПОСТРОЕНИЕМ КРИТИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ в культуре европейской — и ИСТОРИЕЙ КАК ПОСТРОЕНИЕМ АПОЛОГЕТИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ в культуре, противопоставляющей себя европейским ценностям.

Вот потому в Европе в целом сформировалась посттоталитарная историография, имеющая свою категорическую автономию от системы власти. А в России постоянно переписывается история в зависимости от идеологической ориентации руководства государства. В глазах Путина Сталин — это «успешный менеджер». Путин идентифицируется со Сталиным — общество аплодирует. После первых элементов рудиментарной демократии сейчас снова учебники по русской истории пишутся в Кремле.

Так что логично, что то, что для других стран является их мартирологией, для России — негативное воздействие на «имидж». Цитата из русского политолога: «Имиджевые факторы для нас важны. И потому тема признания Голодомора геноцидом столь болезненна... Ведь это не просто украинцы объяснили историю. Это удар по имиджу России точно так же, как и термин «советская оккупация» бьет по имиджу и воспринимается как агрессия» http://www.unian.net/ ukr/news/news-254370.html. Это действительно почти недостоверная оптика «перевернутого мира»: оккупация, депортации, массовые репрессии, пытки, голод, лишения, запреты на протяжении десятилетий — это НЕ агрессия, поскольку это касается других народов (в конце концов, и русского, но это, видимо, не имеет никакого смысла). А вот описать трагедию народов, потерявших вследствие эсхатологических проектов мирового господства России целые поколения, интеллектуальную элиту и историческую перспективу на долгое время, отдать дань уважения страданию этих народов в форме памяти — это на самом деле «агрессия» в отношении мифической неприкасаемой России во внеисторическом эмпирее воображаемой «святости».

Имидж — это категория рекламно-коммуникативная. Память — это категория историческая, моральная, экзистенциальная, философская. Милосердие — категория христианская.

Итак, для России речь идет об имидже там, где для других народов — о миллионах мертвых. В случае Голодомора речь идет о миллионах жертв, которым не только досталась страшная и унизительная — без возможности защищаться! — смерть, но которым отказано в праве на захоронение, память, уважение к этой памяти, продолжение этой памяти. Безвинно погибшие люди — это «не-персоны», это экзистенциальная пустота. Бесследно исчезнувшие поколения, черная дыра в памяти нации — все это не стоящие внимания «детали» в провиденциальной миссии России.

Апологетическая модель истории ведет к амнезии, употребляя термин Фройда. А память, которая становится забвением, блокирует моральный прогресс общества. Ведь ревизия трагических страниц прошлого осуществляется с целью сделать невозможным повторение пережитых драм в настоящем времени. Самоконтроль за собственными действиями — существенная часть воспитания ответственности в обществе. В России же не только не произошла ревизия прошлого, а и начался поворот к прошлому: с целью спроектировать сфальсифицированные оскорбления его «величия» и оправданные преступления — в будущее. Происходит неуправляемая стратификация исторических периодов, хаотическое нагромождение времени. Потому и угрозы, идущие от России, — это старые угрозы, чуть модернизованные. Оккупация Грузии со стороны России в августе 2008 г. — это постмодерный римейк кровавых кампаний ХІХ в. Та же самая глорификация силы, то же самое презрение к милосердию. Пушкин воспевал царского генерала, который шел, «как черная зараза, / Губил, ничтожил племена...» («Кавказский пленник»): «И воспою тот славный час, Когда, почуя бой кровавый, На негодующий Кавказ Подъялся наш орел двуглавый...». На переднем плане исторической перспективы взгляд поэта видит фигуры кровавых русских воинов во всем их «величии» имперского насилия. А разнесенные вдребезги их саблей народы — это какие-то маловыразительные «племена», чья жизнь и чья культура — ничто против Империи, которая движет такими «ермоловыми» вчера и «ноговицынами» сегодня по ближних и далеких мирах, которые намеревается завоевать. И все, и конец, нет народов — и никто их не оплачет: «К ущельям, где гнездились вы, Подъедет путник без боязни. И возвестят в вашей казны Преданья темные молвы», — пишет поэт. За что, спрашивает, «казнь»? За то, что это были другие, отдельные народы?! Ничего, значит, странного, что в 2008 году забудется, что Кавказ был «негодующим» уже подряд несколько веков. А верх издевательств, — когда эта «казнь» — и «казни» — назовутся «дружбой народов», — народов, которые русская Клио в очередной раз сметет в братскую могилу.

Многовековое подчинение русской церкви политической власти, возможность этой власти манипулировать религиозными идеями ради идеологической спекуляции аннулировало в русской ментальности чувство вины — и этос чувства вины. Казалось бы, это утверждение противоречит природе русской культуры — и в частности большой части русской литературы ХІХ в. Ведь Достоевский создал моральное измерение вины человека, которая берет на себя ответственность за все грехи человечества. Россия, по Достоевскому, несет на себе миссию «назначения общечеловеческого», морального «общеслужения человечеству». Значит, Запад — это «сила мертвая» (в «Братьях Карамазовых» Достоевский называл Западную Европу «кладбищем»), а Россия — «силы грядущие». И именно благодаря такой вот ее универсальной «нравственности» — «будущность Европы принадлежит России». Но в этой системе координат нет конкретной вины за конкретный грех. Существует абстрактная моральная вина, деисторизированная христианская вина, исключенная из течения исторического времени. И, в то же время, сакрализированная, отчужденная от профанного времени русская история не претерпевает верификацию «секуляризованными» методами, — она всегда находится НАД человеческим судом. Значит, сама эта история отчуждена от измерения вины.

Поскольку же, прошлое однозначно «сакрально», то от него нельзя отказаться, его нельзя пересмотреть и воспринять как критический урок для будущего. Прошлое всегда должно быть уроком поучительным, положительным (культ Ивана Грозного в эпоху Сталина, культ Сталина в эпоху Путина). Отсюда отсутствие рационального подхода к истории, а значит и рационального проекта будущего. Будущее — это запрограммированная сакральным прошлым величина. Вот потому это обещанное «светлое будущее» так никогда и не наступает: «упыри прошлого», по Лободовскому, его поглощают, прежде чем оно успевает начаться.

Эта особенность русской культурной идентичности превращает Россию в заложника своего собственного прошлого. Отсутствие чувства собственной вины вынуждает искать ответственных за те или иные преступления за границами русского пространства. Отсюда типичный репертуар «врагов России». В последнее время мифологема «врагов России» стала делом государственным, — ведь существует даже статистически проверенная рубрикация первых пяти врагов (США, страны Балтии, Грузия, Украина, Польша, — это впервые в истории Украина «деклассировала» Польшу, «перегнав» ее в списке «врагов» России!). И этот вопрос не сегодняшнего дня: начиная с эпохи Ивана Грозного, века русской культуры проходят под знаком антипольских, антиукраинских, антикавказских — а вместе с тем и антиевропейских текстов. Однако, на самом деле, наихудшим врагом России является ее мессианизм, миф о внеисторической «сакральности», о неподвластности законам реального мира. Чем больше углубляется эта черта, тем радикальнее идет процесс «деевропеизации» русской культуры, особенно ощутимый в этот последний период.

Вернемся опять к проблеме связи модели памяти с измерением Родины. Вследствие падения Берлинской стены Россия потеряла свое предыдущее — воображаемое или реальное — «русское пространство». И решила отстроить это пространство в форме «возврата территорий», без какой-либо попытки анализа причин потери этих «территорий». Идея «возврата территорий» (названных в политологический источниках «сферой законных интересов России» и тому подобное) исключает человека, исключает народы, их культуры, их идентитарную проблематику. Понятно, таким образом, что чем больше Россия проявляет имперские амбиции, тем меньше возможно реальное ее сближение с доминированными ранее народами. Непонимание этого со стороны России и приводит к заострению конфликтов, которые из идеологических могут легко перейти в военные.

В отличие от Европы, в русской культурной ментальности наблюдается отсутствие дифференциации «большой» и «малой» родины. В Европе первичной является «малая родина». Большая «земля родителей» родилась из малых «земель родителей»: Европа создалась из «малых родин», чьи границы имели в первую очередь эмоциональное, этическое, эстетическое, но также и юридическое (законодательное) наполнение (греческие полисы, итальянские города-коммуны, воинственные герцогства и княжества, сопротивлявшиеся централизаторским процессам). Более того, эти «малые родины», как правило, не моноэтничны: они сохраняют следы других культур (скажем, арабы на Сицилии или в Испании; островки еврейской культуры в различных странах Европы и тому подобное). Политические границы, конечно, тоже формировались путем завоеваний и перекройки территорий. Но моральная эволюция Европы (и в общем демократического мира) как раз и заключалась в культурной полицентричности через постепенное признание культурного разнообразия как богатства, а значит и меньшинств как ценности. Отсюда и концепция сохранения и защиты национальных меньшинств, миноритарных языков, локальных культур. Принцип «единства в разнообразии» делает эту защиту императивом.

Россия же формировалась в процессе завоеваний чужих территорий и их унификации. Существование культурных отличий, особенностей, специфики всегда воспринималось не как ценность, которая нуждается в сохранении, а как покушение на целостность «единой и неделимой» России как моноцентрического государства. Поэтому родина каждого завоеванного народа с древних времен воспринималась исключительно как политическая территория — или как бизнес-территория, если употребить современный термин. По такой логике, уничтоженный или угнетенный на той территории народ не имеет права на самостоятельное существование, которое априорно лишено и ценности, и смысла. Есть только понятие Центра и Периферии — гигантской Периферии, подчиненной всепоглощающему Центру. Есть только территория потерянная и территория завоеванная. Другие народы — это только «пыль», которую должен втянуть в себя «пылесос империи». Это всего лишь «бессмысленная горсть дурных пространств» (цитата из националистической газеты «Завтра»:http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/06/654/11.html, существование которых не имеет никакого смысла вне границ Imperium.

Предпоследний пример такого подхода — Чечня. Чеченский народ России чужой, его культура, его традиции, его любовь к своей Родине не имеют никакой ценности для среднестатистического русского. Мы не можем себе представить, чтобы испанское правительство отдало приказ бомбить баскские города, — какой бы острой не являлась проблема баскского терроризма для Испании, земля басков имеет культурную ценность, а баски-сепаратисты имеют неотъемлемые гражданские права. В случае Чечни был уничтожен целый народ, было уничтожено все, что этому народу принадлежало и что было ему дорого. Была убита журналистка Анна Политковская — одна из очень немногих голосов русских, которые поднялись на защиту Чечни. Однако территория этого народа неотъемлема от России, видится как интегральная часть империи. Первым признаком уничтожения народа стало не убийство трех его президентов, не трупы замученных боевиков, не неисчислимые его жертвы среди мирного населения, а — хор молодежи, который пел гимн России после по-советски почти единогласных «выборов» поставленного Кремлем «наместника» Кадырова в 2003 г. Созданы крепкие основы для постепенного отчуждения следующих поколений от истории их родителей и братьев, которые хотели завоевать свободу для этого края, через террор, деморализацию и «подкуп» памяти. Если удастся лоботомизировать утомленное войной общество, народ станет населением для обслуживания нужной России территории.

А пример последний — нападение России на Грузию в августе 2008 г. и фактическая аннексия территории Южной Осетии и Абхазии. По сравнению с Чечней — полностью противоположная ситуация: Россия выступает в роли «защитника» сепаратистских народов, поскольку вследствие их действий соседнее государство теряет территорию, но территория России благодаря этим сепаратистам только «обрастает» новыми землями. Чеченский сепаратизм квалифицировался как «терроризм», а абхазский и осетинский сепаратизм оправдываются якобы «геноцидом» со стороны Грузии: зеркально перевернутые контексты. В конечном счете, список стран и организаций, которые солидаризировались с русской инвазией, служит наилучшей ее характеристикой: Никарагуа, Хамаз, Хезбола... Так что Партия регионов избрала себе достойную кампанию. Особенно, если учесть, что думает о признании Южной Осетии и Абхазии «страна пиратов» — Сомали. А также — демократическая республика Западная Сахара...

Мифологизация собственной Родины и в то же время утилитаризм измерения Родины других народов — это и есть «короткое замыкание» исторического мышления в русской культуре. Все, что «подрывает» идею великой универсальной абстрактной Отчизны, вычеркивается из истории. Вот потому Россия периодически оказывается обреченной на «возвращение» собственной истории, на повторение одних и тех же парадигм власти и идеологии. В результате мало что меняется в течение веков, и дискразия между Россией и Европой только увеличивается. Американский политолог Роберт Каган в статье «Новая Европа, старая Россия» говорит о некоммуникабельности Европы и России как о результате их существования в различных эпохах: «В географическом понимании Россия и Европейское Содружество — соседи. Однако в геополитическом смысле они живут в различных эпохах. С одной стороны, мы видим ЕС XXI века, который взял на себя благородную миссию — оставить в прошлом политику силы и построить политику новую, основанную на законах и соответствующих институтах. С другой — видим Россию, которая ведет себя как абсолютно традиционное государство XIX века. И для той, и для другой стороны нынешнее состояние обусловлено, прежде всего, историей. Курс на сверхнационализм и союзную правовую систему в Европе стал своего рода ответом на конфликты XX века, когда национализм и политика силы дважды приводили к полному разрушению континента. [...] Если кошмары Европы остались в 30-х годах, то кошмары России — это те же 90-е. Для Европы решение проблем заключается в том, что государство-нация и политика силы должны остаться в прошлом. Для России — что они должны быть отстроены на будущее» («День», 09.02.2008).

Эти особенности российской идентичности детерминируют и спорные аспекты восстановления идентичности (а с ней — и исторической памяти) у соседей России. Потому наиболее сложная и в то же время наиболее показательная ситуация с историческим осмыслением Голодомора — в самой Украине. География признания и непризнания Голодомора идеально отвечает карте русификации и советизации Украины. Россия сумела разделить Украину на Родину и НЕ-родину. О Голодоморе больше всего помнит и больше всего беспокоится о сохранении памяти о нем Западная Украина, которой фактически эта трагедия не коснулась. Но именно там, где население пережило непосредственно эту трагедию, легче было его терроризировать и русифицировать, а впоследствии и лоботомизировать. Харьковщина, Донетчина, Луганщина понесли огромные потери (в Харьковской области за три месяца 1933 года умерло больше 600 тысяч людей, а общее количество умерших в регионе достигало двух миллионов — это была треть крестьянства Слобожанщины). 28 ноября 2006 г. Верховная Рада Украины приняла закон о Голодоморе. От Партии регионов, чей электорат сосредоточен в основном в восточной и южной Украине, за этот закон проголосовало... два депутата. В ноябре того же года в Харьковской области ни одно должностное лицо от городской власти не пришло на официальные мероприятия по случаю чествования памяти о Голодоморе, которые проходили в украинско-польском Мемориале и возле Креста жертвам Голодомора. Харьков, названный в 30-е года «столицей отчаяния», ныне один из наиболее антиукраинских городов. В Харькове и других городах восточной и южной Украины периодически разрушаются памятные знаки, посвященные жертвам Голодомора. Улицы восточных городов Украины и сегодня носят имена убийц, которые уничтожили миллионы украинских граждан.

Неотстроенная память — источник моральной деградации общества. Неоплаканная смерть тех людей, отсутствие наказания генерирует жестокость, безразличие к человеческой жизни, нелюбовь к собственному краю. В системе ценностей христианства ответом на насилие становится милосердие к побежденному. Отсутствие памяти приводит к триумфу насилия. В морально перевернутом мире следствием насилия становится пренебрежение к погибшим, аннигилированная память поколений, ампутированное чувство милосердия и солидарности. В таком понимании Голодомор был также вычеркиванием Родины из памяти общества.

И это вопрос не только прошлого или настоящего. Разрушение понятия Родины имеет драматическое воздействие на будущее, в частности, на евроинтеграционную стратегию Украины. Речь идет, в первую очередь, о двух аспектах — внутреннем и внешнем.

Для Европы признание Шоа является частью идентичности Европы как демократического мира. Менее консолидированным, но все же достаточно императивным является требование расчетов с историей для каждой страны, которая планирует стать частью ЕС. Это, в частности, случай Сербии. Путь Сербии к Европе, — невзирая на амбивалентное поведение Европы во время балканской трагедии, — проходит через признание своей вины за геноцид боснийцев и путем выдачи военных преступников Гаазскому трибуналу.

В случаях стран, которые ЕС не включает в свое культурное пространство, императивность этих требований резко уменьшается: редуцируется плоскость морально-юридическая и расширяется плоскость «реальной политики». Ведь для Европы действует невербализированный тезис: кто хочет жить в условиях благосостояния и мира, становится на путь евроинтеграции. Кто выбирает другую цивилизационную модель, подчиняет себя ее законам. Это случай армянского геноцида, являющегося «второстепенным» по сравнению с геополитическими балансами отношений Запада с Турцией, которая решительно отбрасывает свою историческую вину (тем не менее, признание армянского геноцида стоит в «списке» требований ЕС в случае конкретизации евроинтеграционного плана для Турции). Подобную ситуацию имеем и с Голодомором: Запад, в первую очередь, стремится сохранить полезное для себя равновесие сотрудничества с Россией, поэтому его отношение к Голодомору — последовательно осторожное, чтобы не сказать двузначное. Но основным корнем этой двусмысленности являются размытые идентитарные параметры Украины, какой она предстает на Западе, но ее непоследовательность в защите своих собственных интересов.

Это является большой культурной проблемой. В свое время в 2008 г. в Израиле разгорелась полемика относительно того, имеет ли право канцлер Германии Ангела Меркель говорить в Кнессете на немецком языке, — языке, как было сформулировано, убийц еврейского народа. В конечном итоге, госпоже Меркель было предоставлено право выступить на своем родном языке, но в Германии и в целом в Европе отнеслись с пониманием к этой дискуссии. В контексте Шоа существует мировое признание ценности каждой отдельной человеческой жизни. Поэтому в иерусалимском музее «Яд Вашем» диктор произносит каждое найденное имя погибшего ребенка, место и год его гибели. В концлагерях, разбросанных по территории Европы, бережно собраны имена и фото жертв, наименьшие свидетельства о забранных жизнях. В концлагере Майданека вблизи Люблина вы видите под стеклом каждую куклу еврейского ребенка, истоптанную сапогом эсесовца, каждый уцелевший обломок с плит еврейских надгробий, которыми нацисты выкладывали мостовую своего Ада. А в самой Украине приходится еще бороться за право на самые мелкие знаки памяти, касающиеся миллионов безымянных жертв, — но даже эта моральная и научная потребность украинского общества может быть истолкована как «агрессия» против России. Вот так и на Западе, особенно в Европе, украинцам до сих пор приходится отстаивать право на признание этой трагедии своей истории, нередко сталкиваясь не просто с непониманием и/или неприятием, но и с красноречивым нежеланием признавать этот факт просто с обструкцией. А это значит, что есть две категории жертв — признанные и непризнанные, которые заслуживают внимания и памяти, и те, кто обречены на бесследное исчезновение, — жертвы первой и второй категорий. Следовательно, моральный аспект дела касается не только Украины и России, а и всей Европы.

Одно очевидно: народ, который не умеет защищать память своих жертв, позволяет убивать их во второй раз. А кто должен защищать народ, который не защищает сам себя?!

Поэтому для самой Украины осознание и знание Голодомора является частью не только ее исторической, культурной, моральной памяти, но и памяти создания государства, памяти политической, памяти цивилизационной, — именно в этом смысле Голодомор для Украины имеет то катастрофическое символическое измерение, как Шоа для Израиля и для еврейского народа в целом. Некоторые украинские историки считают, что скрытая память Голодомора была одной из причин протестного голосования общества против СССР в 1991 г. Ныне память Голодомора также является одним из путей выхода из ловушки еще не до конца преодоленного тоталитарного прошлого. Без осознания Голодомора невозможно объединение общества и смысл солидаризма. В конечном счете без этого невозможна европейская перспектива Украины. Вспомните пророческую формулу Марии Янион, выдающегося историка польской литературы: «Do Europy tak, ale razem z naszymi umarlymi», «Да, в Европу, но вместе с нашими мертвыми» (название книги 2000 г.). Вхождение в Европу без памяти означает потерю идентичности, потерю позиций. Страна, неспособная отказаться от собственной памяти, имеет волю к активному присутствию и в современной истории. Сегодняшняя Польша — как страна с сильной идентитарной памятью — своим присутствием в ЕС и твердостью позиций во многих вопросах медленно, но неуклонно меняет геокультурное, а также геополитическое равновесие Старого Континента.

По сравнению с украинско-российским контекстом, в котором Украине приходится тяжело бороться за свое право на память, в польско-украинском контексте ситуация радикально иная. В отношениях между Польшей и Украиной длительный, иногда болезненный, но все же конструктивный путь к восприятию и пониманию Другого. Процесс и действительно длительный: он берет начало еще в Романтизме, когда Польша и Украина взаимно открыли для себя друг друга как «сестер» и как жертв тех же тиранов. Однако это чувство родилось с осознания собственной вины перед Другим, — вины, которую приходится искупать. Этот катарсис взаимного открытия обусловил появление нового этоса в отношениях между обоими народами.

Еще один момент касается рационального понятия Родины. Для России, как уже говорилось, Родина является сакральным пространством без пределов и без границ, или же с границами, которые постоянно передвигаются и удерживаются путем военной и иной экспансии. Формирование идеи Родины в польском и украинском контекстах — это в первую очередь борьба за устойчивые и определенные границы. А в пределах установленных границ концепция Другого приводит к упорядочению как исторического, так и морального пространства обеих наций. Отсюда эта в начале процитированная формула Гедройца об украинском Львове и литовском Вильнюсе. Народы, которые хорошо живут и развиваются, говорил летом 2008 г. в интервью украинскому телевидению Ежи Гофман, не представляют угрозы друг для друга. Словом, чтобы «обняться», нужно разделиться. Разделиться благородно — значит, найти новую форму объединения. Объединиться насильственным способом — значит, разделиться навсегда.

Этот сложный комплекс морально-политических проблем находит свое отражение во всех плоскостях взаимных отношений между Польшей и Украиной, от литературы до историографии и политики. Трагедия Волыни — уничтожение мирного польского населения со стороны УПА (1943), и «Акция Висла» — депортация украинцев с целью их рассеяния по территории Польши (1947), является страницами не отдельных субъективных трагедий, а трагедий взаимных, даже общих. Как память Волыни является украинской драмой, а не только польской, так и память «Акции Висла» является драмой польской, а не только украинской. Об этом написано много книг, дебаты никогда не бывают спокойными. Можно ли сказать, что процесс исчерпан? Нет. Но при всех взаимных обидах и травмах, необходимо научиться признавать право противоположной стороны, — ведь, скажем, Армия Краевая была героической для Польши, как УПА — для Украины. Однако более важно то, что сегодня это уже проблематика историков, — ведь официальная Польша и официальная Украина не имеют ни территориальных претензий, ни экспансионистских планов относительно друг друга. Именно поэтому пространство спекуляции этими фактами неуклонно сужается, а пространство исторических исследований — расширяется. Поэтому «упыри прошлого» не имеют больше власти над будущим этих народов.

В отношениях между Польшей и Украиной европейская модель памяти помогла сформировать исторический анализ в конкретных терминах о конкретных фактах. Вместе с тем признание Другого как жертвы, признание обиженных людей с одной и с другой стороны имеет катарсисный моральный эффект и становится гарантией того, чтобы такие трагедии в будущем не повторялись. Такой подход является знаком зрелости польской и украинской культур как культур европейских, независимо от сегодняшних политических границ между ними.

В случае Голодомора с Россией — все наоборот: все еще широко открыто пространство спекуляций и идеологической пропаганды, в то время как пока что очень узко пространство профессионального понимания. А «упыри прошлого» сидят рядом с учеными даже на конференциях, и давят на кнопки в Верховной Раде. И осиновый кол им не забьешь в сердце, потому что — в отличие от «нормальных» упырей — у них нет сердца.

И последнее. После падения Российской империи не только «пролетарские поэты», как Маяковский, но и такие аристократы, как Блок, писали о необходимости разрушения старого мира. Украинские поэты — и польские также — писали о необходимости возрождения старого мира для построения будущего, — потому что их прошлое, этот их «старый мир» был разрушен насилием, вандализмом, преследованиями и запретами со стороны России. Критик Юрий Лавриненко писал в своем послесловии к антологии «Расстрелянное Возрождение» (ее издал в 1959 г. в Париже именно Гедройц!) об уничтоженных советским режимом писателях и художниках как о поколении, которое не имело чувства «злопомсти» и жило тычиновским «кларнетизмом», — музыкальным ритмом космического света. Этот свет излучала завоеванная свобода, которая так быстро была потоплена в «красном кошмаре» большевизма. А следствием такого христианского подхода украинских интеллектуалов к истории стало живое кладбище миллионов. На этом кладбище украинцам было запрещено плакать и помнить. Поэтому это кладбище стало пропастью между Украиной и Россией. И эта пропасть является, в то же время, пропастью между Россией и Европой. Единственная дорога России к своей европейской идентичности — это счеты с собственной историей. Если этот процесс начнется, он будет длительным и драматическим. Но важно, чтобы он начался.

Это единственный способ преодолеть синдром истории, которая возвращается. И остановить любую «железную руку», которая и сегодня, и в будущем может опять попробовать «принуждать» человечество к счастью, как Грузия «принуждалась» к миру. Как раз на драматический для всей Европы «юбилей» — 40-летия введения советских войск в Прагу.

История не изученная, отвергнутая, фальсифицированная — возвращается и убивает. Только катарсис изученной и усвоенной истории — через открытие Другого, через милосердие и солидарность — не позволяет «упырям прошлого» отнять у человечества — будущее.