СЕМЬ ТЫСЯЧ ударов без пощады

На силу душителей свободы всегда найдется большая сила — тех, кто готов отдать за свободу свою жизнь. На тупую покорность тех, у кого отняли личную честь и достоинство, национальную совесть и гордость, — всегда найдется пламенная память других, живых, которые не в силах забыть ни о свободе, ни о том, какой кровавой ценой она досталась; ни о том, к чему это обязывает их, живых. Александр Герцен, чей «Колокол» пробудил демократическую Россию, пожалуй, можно утверждать, что и во многом создал ее, верил в эту истину до смерти. Он сознательно избрал эпиграфом для своей великой газеты: «Зову живых!»

Говоря о 150-летии знаменитого польского восстания 1863    года, об участии в нем лучших сынов Польши, Украины, Беларуси, России (вот лучший и нетленный образец истинного славянского единства — общая борьба против петербургской имперской власти, которую автор «Былого и Дум» называл «монгольско-византийской»), мы просто не можем не обратиться к наследию Герцена. Только в 1863 году он опубликовал в «Колоколе» 22 большие развернутые статьи, посвященные борьбе поляков за независимость и свободу, смыслу и цене этой борьбы (не считая десятков заметок на «злобу дня», касающихся этой же темы, и многочисленных листовок). Главная мысль лондонского изгнанника, считавшегося тогда в России «государственным преступником»: «Все наше старание, все наши усилия идут к тому, чтобы независимость польского народа и свободу народа русского основать на совокупном, братском действии против петербургского деспотизма. Первое, что для этого надобно, — это тесный союз, это взаимное доверие и уважение между людьми движения обеих стран... И во имя этого мы заклинаем русских воинов скорее лечь костьми на земле польской, чем стрелять в поляков» (из статьи «Ответ «господину Поляку»).

Но обширнейший «польский цикл» публицистики Герцена значителен, интересен и актуален для нас сегодня не только богатым фактическим, политически насыщенным материалом. Редактор и издатель «Колокола» стремился показать читателям газеты, почему польский народ един в своем стремлении заплатить любую, пусть самую высокую, цену за свою независимость (при всем различии между «белыми» и «красными» в лагере восставших, о чем Герцен тоже не забывал), разъяснить тем, кто читал его в России, рискуя подчас арестом и ссылкой в Сибирь, какие трагедии, какая борьба и какая кровь вдохновляли поляков, поднявшихся на борьбу (не всегда и не везде только собственная кровь — но сейчас мы говорим о невинных жертвах!). Совершая в ряде своих статей экскурсы в историю польского освободительного движения, вспоминая героев 1830 года и более поздних эпох, Герцен с исключительной силой показывает «татарскую злобу» имперской (конкретно — николаевской) тоталитарной России. А ведь дореволюционную «державу» Романовых часто идеализируют (причем небескорыстно и сознательно: так легче создать лживо-слащавый образ «Русского мира»). Статья Герцена, о которой мы поговорим и обширные выдержки из которой приведем дальше, блестяще опровергает эти иллюзии.

Итак, произведение Герцена, которое нас интересует, называется «Руфин Пиотровский» (опубликовано в «Колоколе» в июне 1862 года, за полгода до восстания). Толчком к написанию этой статьи стала публикация в парижской газете «Ревю дю де Монд», которую Герцен всегда внимательно читал, «Записок» (по сути, развернутых мемуаров) Руфина Пиотровского, польского диссидента, политического эмигранта, борца за независимость, активного участника восстания 1830 года. Эмигрировав после поражения восстания во Францию, Пиотровский в начале 1843 года прибыл тайно в Каменец-Подольский, чтобы вести антиправительственную пропаганду среди многочисленного там польского населения; царское правительство напало на его след; Пиотровского схватили 31           декабря 1843 года и, на скорую руку произведя следствие, осудили на вечную каторжную работу и отправили скованного кандалами в Сибирь. «Пиотровский, — пишет Герцен, — работал на Екатерининском заводе, в обществе клейменных и сеченных кнутом людей, бежал оттуда в начале 1846 года и приехал 22 сентября того же года в Париж, пробравшись во Францию через Архангельск и Ригу». В начале 1862 года, как уже говорилось, одна из парижских газет опубликовала обширные выдержки из «Записок» Руфина Пиотровского, содержащих рассказ о его необыкновенной жизни.

Объясняя, что именно заинтересовало его в этих «Записках», Герцен указывает: «Богатый мартиролог польский приобрел еще одну превосходную страницу. Что за простота, что за искренность рассказа; нет ни озлобления, ни черных красок — и оттого-то именно картина так черна и озлобление кипит само собою в душе читателя. Следя за Пиотровским, так и хочется склониться непокрытой головой перед кротким страдальцем... Пусть наши дети и отроки учатся, как люди жертвуют идее, как выносят страшнейшие бедствия и с какой непреклонной твердостью, с каким присутствием духа они умеют освобождаться от острогов, из наковален Сибири».

И далее Герцен добавляет: «Говоря об опасностях побега из рудников и заводов, о страшных наказаниях, которым подвергаются в этом случае политические преступники наравне с обыкновенными, Пиотровский замечает, что именно вследствие этого у поляков не раз являлась мысль силою пробраться в Персию, в Китай, в степи, поднять самих сибиряков; Петр Высоцкий, который дал сигнал польской революции 1830 года, впоследствии был взят русскими на поле сражения и выслан в Сибирь, в Нерчинск, положил основу такому заговору, за что был отправлен в одиночку, в страшную Акатуевскую крепость». И далее Герцен рассказывает трагическую историю еще одного, подобного же заговора — заговора Адама Сиероцинского. Об этом далее и пойдет у нас речь. «В этом же роде был заговор Сиероцинского, — пишет Герцен. — Пиотровский приехал в Екатерининский завод после этой кровавой трагедии и был вблизи Омска, где она случилась, видел свидетелей, участников и от них слышал следующие подробности, за достоверность которых ручается.

До революции 1830 года Сиероцинский был настоятелем базилианского монастыря, в Овруче, на Волыни, и заведовал школами. Он брал деятельное участие в движении 1830 года и попался наконец в руки карателей. Николай послал его рядовым в казацкий полк, стоящий в Сибири. В продолжении нескольких лет он преследовал киргизов в степях, верхом, в казацкой одежде, с саблей и пикой. Занадобился как-то учитель в военной школе в Омске; вспомнили о прежнем настоятеле монастыря, которого способности и особенно знание французского и немецкого языков были известны, и его возвратили из киргизских степей. Экс-игумен и экс-казак сделался профессором при военной школе в Омске, оставаясь, впрочем, рядовым своего полка. На своем новом месте Сиероцинский вскоре расположил всех к себе и завел обширные связи. Физически слабый и нервный, но с необыкновенно предприимчивым и смелым умом, он вздумал устроить по всей Сибири огромный заговор, в который вступали ссыльные, гарнизонные солдаты, много офицеров, еще помнивших Пестеля, и, наконец, разные туземцы, русские и даже татары. Каждый знающий Сибирь согласится, что в ней собраны все необходимые начала революции. В Сибири все недовольны, в разной степени и от разных причин, даже часто противоположных; гарнизоны обхватывают эти обширные страны (Сибирь — это страны! — И.С.) своим железным кольцом. Сиероцинский именно между гарнизонными солдатами нашел наибольше сообщников.

Его план состоял в том, чтобы завладеть крепостями и главными местами с помощью согласных с ним военных и освобожденных ссыльных (большей частью из бывших солдат) и ждать, что будет. В случае неудачи они должны были отступить с оружием в киргизские степи, затем, возможно, в Ташкент или Бухару, чтобы достигнуть оттуда английских владений в Восточной Индии. Зерно заговора было в Омске, где заговорщики располагали артиллерией и уже были готовы для общего восстания; но накануне назначенного дня трое из заговорщиков донесли обо всем командиру-полковнику Деграву. Сиероцинского и его товарищей схватили в ту же ночь, за отсутствовавшими послали курьеров. Началось длинное следствие, две комиссии, назначенные одна после другой, разошлись, ничего не сделавши, так дело было запутано и темно. Третья комиссия, составленная из членов, специально присланных из Петербурга, окончила следствие. Высочайший приказ Николая І приговаривал Сиероцинского и пять главных союзников его, в числе которых были старик лет за 60, офицер Наполеона — поляк Горский, и русский — Меледин, каждого к семи тысячам ударов шпицрутенами. На приговоре было всеми буквами написано: «Семь тысяч ударов без пощады». Остальные, в числе тысячи, были приговорены к 3000, 2000, 1500 ударам и к вечной или временной каторжной работе, в арестантские роты, к заключению и т.д.

Пришел день казни. Дело было в 1837 году, в марте, в Омске. Генерал Голофеев, известный своею свирепостью и присланный вследствие этого из столицы, заведовал мрачной процессией. Утром два батальона стали на большой площади недалеко от города, один карал шесть главных виновников, другой для остальных, приговоренных на меньшее число ударов. Сиероцинского и его пять товарищей привели на площадь, им прочли приговор, и началось страшное наказание. Ни один из них не выдержал назначенное количество ударов: их наказывали одного после другого, и они все падали, пройдя два или три раза сквозь строй, и умирали на снегу, обагренном их кровью. Сиероцинского нарочно казнили последнего, чтобы он видел до конца казнь своих друзей. Когда пришел его черед, когда ему раскрыли спину и привязали руки к штыку, батальонный доктор предложил ему, как и другим, склянку с укрепляющими каплями; но он отказался и сказал: «Я не хочу ваших каплей, пейте мою кровь!» Дали сигнал, бывший настоятель запел громким и ясным голосом: «Помилуй меня, Господи, по великому милосердию Твоему!», генерал Голофеев закричал солдатам: «Покрепче, покрепче!» И в продолжение нескольких минут слышался голос священника, перебиваемый свистом розог и криком генерала: «Покрепче!»

Сиероцинский только раз прошел сквозь строй, то есть получил 1000 ударов; он упал на снег без чувств и в крови. Напрасно старались поставить его на ноги; тогда его привязали к саням, приготовленным заранее, так, чтобы спина подставлялась под удары, и таким образом повезли сквозь строй. В начале второй тысячи еще слышались его стоны, они слабели, но он умер только после четвертой тысячи; остальные 3000 пали на труп. Всех русских и поляков, умерших на месте, и через несколько дней от последствий наказания, положили в общую яму. Родным и друзьям позволили поставить над этой страшной могилой крест, и еще в 1846 году издалека виднелся черный крест, простиравший руки свои над снежной поляной».

* * *

На этом завершается рассказ Герцена о жуткой судьбе польского бунтовщика из украинского Овруча на Волыни (на Житомирщине), основанный на достоверных свидетельствах Руфина Пиотровского. Редактор «Колокола» дал еще такой комментарий: «Нет, дальше на этот раз писать нельзя. Мы остановимся перед этим крестом на снегу, перед этим крестом на крови; мысль тускнеет, голова кружится и горит. Пусть поляки оценят не ту законную ненависть, которую в них возбуждает рассказ этих звериных ужасов, но ту ненависть, смешанную с позором, стыдом и чувством кровного родства, которую мы, русские, ощущаем. Пусть они поймут, что значит так же бессильно стоять не со святым базильянцем под ударами целого батальона палачей, а с той стороны, на которой гнусный Голофеев и его гнусный атаман (Николай. — И.С.). Пусть они поймут, что, как ни страшно видеть родную мать, которую колотит ни за что ни про что пьяный отчим, все же это легче, чем видеть ее, родную мать, в забытьи разврата, униженную до злодейства, до цинического бесстыдства, и чувствовать не только презрение, не только кровную связь, не только жалость, но и то, что она вовсе не такова, что она еще опомнится — и не иметь права сказать слово перед вопиющим фактором.

Если поляки это поймут, тогда поймут они, откуда столько горечи, иронии, отрицанья в нашей русской душе, и молча пожмут нашу руку!»

Так написал Герцен за полгода до начала великого польского восстания. Тут не все бесспорно (есть моменты, с которыми трудно согласиться), и все же это искренние слова, и они впечатляют. И еще. Тем, кто глубже пытается понять, почему поляки столько раз в ХІХ веке снова и снова, потерпев поражение, поднимались на борьбу за свободу (ибо есть кровь, которая не забывается!), стоит прочитать статью совести России. Статью Александра Ивановича Герцена. «День» же в свою очередь будет не раз еще обращаться к этой теме.

Ведущий страницы «История и «Я» — Игорь СЮНДЮКОВ. Телефон: 303-96-13.

Адрес электронной почты (e-mail): [email protected]