«Утонченнее, чем мечта»: Александр Герцен и Наталья Захарьина

Александр Иванович Герцен — пример удивительной душевной чистоты и благородства, каких мало в истории России ХIХ века. Сейчас его, к сожалению, помнят и читают меньше, чем прежде, а между тем нам не мешало бы почаще перечитывать герценовские творения, особенно его шедевр — «Былое и думы». Будучи человеком весьма радикальных взглядов, Александр Иванович всегда подходил к политике с мерками совести. Он ценил чистоту идей свободы и братства и не хотел запятнать их участием в насилии и лжи. Ненавидя сытых буржуа, он был непримирим и к демагогам от революции, способным только разрушать.

Герцен имел право сказать о себе: «Один женский образ является во всей моей жизни». И историю своей любви к Наталье Захарьиной, в будущем матери его троих детей, верной супруге и другу, а вначале — малознакомой кузине, маленькой девочке «с грустно-задумчивым взглядом» на содержании у богатой и сварливой тетки — историю этой в первые годы почти идеальной, сентиментальной и страстной любви, закончившейся так трагично, сам Александр Иванович рассказал со всей беспощадной правдивостью и откровенностью на страницах «Былого и дум».

Его избранница была «дитя, взятое от скуки старой княгиней», «как берут собачек или держат канареек». «Ни одного теплого слова, ни одного нежного взгляда...» не знала юная Наталья. Когда они встретились (в 1834 г.), Александру было 22 года, ей — 17 («я считал ее ребенком и поздно понял ее душу» — признается он в «Былом и думах»). Кто знает тайну рождения любви? Она останется неразгаданной навеки. Но у Герцена и Натальи Захарьиной тем зернышком, из которого выросло их чувство, стало, видимо, взаимное сострадание. Он понял, как трудно было вступать в жестокую жизнь ей, одинокой сироте; она прозрела его возвышенную, благородную душу и подала ему руку в трудный момент, когда юношу Герцена, вольнодумного студента, ждал неминуемый арест.

Сначала были слова о чистой, высокой дружбе (заметим, что молодые люди были близкими родственниками; свои первые письма к Герцену, отправленному в ссылку в Пермь, а затем в Вятку, девушка так и подписывала: «Сестра»). Но чувство развивалось быстро. Александр пишет ей: «Я сделаю тебе странный вопрос: веришь ли ты, что чувство, которое ты имеешь ко мне и я к тебе — одна дружба? Я не верю». «Ты что-то смущен, — ответила она — я знала, что твое письмо испугало тебя больше, чем меня. Успокойся, друг мой, оно не переменило во мне решительно ничего, оно уже не могло заставить меня любить тебя ни больше, ни меньше». Итак, слово было сказано: любить!

Он писал ей из Вятки, потом из Владимира прекрасные письма. «Мы поняли друг друга! Нам не нужно одно чувство принимать за другое. Я тебя люблю, Natalie, люблю страшно, сильно, как только душа моя может любить. Ты осуществила мой идеал, ты опередила чаяния моей души. Все мои желания, думал я порой в минуты печали, неосуществимы; где найду я то существо, по которому иногда болит душа? Такие существа бывают созданием поэтов, а не среди людей. И возле меня, поблизости, расцвело существо, превзошедшее, говорю без преувеличения, утонченностью даже мечту, и это существо меня любит, это существо — ты, мой ангел. Если все мои желания так сбудутся, то где я возьму достойную молитву богу? (1836 г.).

Они поженились в мае 1838 года. Герцен вернулся из ссылки. Потом, через 20 лет, Герцен нашел в «Былом и думах» поэтические, мудрые слова о молодой любви: «Юность невнимательно несется в какой- то алгебре идей, чувств и стремлений, частное мало занимает, мало бьет, а тут — любовь, найдено — неизвестное, все свелось на одно лицо, прошло через него, им становится всеобщее дорого, им изящное красиво, постороннее и тут не бьет: они даны друг другу, кругом хоть трава не расти! А она растет себе с крапивой и репейником и рано или поздно начинает жечь и цепляться». Тяготы жизни (с 1847 г. — жизни эмигрантской, жизни революционера, философа, писателя, журналиста) давили на обоих. Крах революций 1848 года в Европе потряс Герцена и его жену. Материальная неустроенность, оторванность от России, предательство друзей мучили их. И тут — появился третий.

Его звали Георг Гервег. Это был очень популярный в те годы революционный поэт, пользовавшийся даже славой участника баррикадных боев. Он был женат (отнюдь не по любви!) на дочери богатого банкира с повадками ефрейтора и грубым голосом ( но зато она внушила ему мысль о собственной исключительности и содержала его!). Красавец Гервег стал «другом семьи» Герценов.

Вину за дальнейшее Герцен в «Былом и думах» мужественно возлагает в первую очередь не на Гервега (хоть и признается, что в свое время готов был убить его), а на самого себя. «У нее не было выхода — пишет он. — Утром дети, вечером наши (т.е. революционеров. — И.С. ) раздраженные, злые споры... Она страдала, а я вместо врачеванья подавал горькую чашу скептицизма и иронии. Если б за ее больной душой я вполовину так ухаживал, как ходил потом за ее больным телом... я не допустил бы побегам от разъедающего корня проникнуть во все стороны. Я сам их укрепил и вырастил, не изведая, может ли она вынести их, сладить с ними».

«Друг» Гервег, нарочито подчеркивавший, сколь несчастна его судьба, добился, наконец, что Наталья Александровна Герцен на время увлеклась им. Около года супруги Герцен не жили вместе, но, чувствуя приближение серьезной болезни, Наталья Александровна сделала все, чтобы восстановить семью. Александра Ивановича настиг еще один тяжкий удар: осенью 1851 в кораблекрушении погибли его мать и сын. Болезнь Н.А. Герцен быстро прогрессировала, и 2 мая 1852 г. она умерла на руках у мужа.

Огромное горе Герцена, на руках которого остались дети, не сломило этого мужественного человека: именно в 1852 г. он начал писать главный труд своей жизни — «Былое и думы», эту великую панораму жизни России 30-60 годов Х!Х века. Но до конца жизни для Герцена так и остался единственным и невосполнимым образ той, от которой он «ждал в ссылке несколько строк, как чистую струю воздуха середь пыльного жара. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины». А для нас, украинцев, личность Герцена дорога еще и тем, что он был не только человеком огромной моральной высоты, но и действительно последовательным российским демократом, всю жизнь воевавшим словом и делом за свободу Украины, Польши и других стран, против имперского шовинизма.