В петле

Через отношения этих двух ярких личностей мы можем прозреть, понять истоки, суть и возможности преодоления колоссальной исторической трагедии, постигшей Украину в ХХ веке. Ведь именно «человеческое измерение» истории взаимоотношения людей, столкновение, взаимодействие и обоюдное обогащение их мировоззрений — это, похоже, самое высокое, самое ценное из того духовного опыта, который каждое уже уходящее поколение стремится передать своим преемникам, это «болевой нерв» истории вообще. В нашем же случае речь идет о некоем «символическом коде» украинской национальной истории эпохи тоталитарной деспотии — отношения гениального художника зрения, слова и мысли, ключевой для духовной жизни Украины той огненной эпохи фигуры, сына крестьянина казацко-хлеборобского рода Петра Довженко, Александра, увидевшего мир 30 августа 1894 года на окраине небольшого уездного городка Сосницы на Черниговщине, и тоже крестьянского сына из русской Калиновки на Курщине, Никиты Хрущева, который волею судьбы, силой своих способностей и благодаря редчайшему дару интуитивно («печенью», как тогда говорили) ощущать, каково соотношение сил на вершинах власти, сумел взойти на высшую ступень советско-большевистского Олимпа. Почему интересно знать о коллизиях отношений Довженко и Хрущева?

Оба — художник и властитель — многое видели, понимали и осуждали (художник, как увидим, был несравненно свободнее) среди огня, крови и мучений миллионов людей. Людей, значительную часть которых предстояло холодно и жестоко принести в жертву Великой Идее справедливости и равенства (а на самом деле эта идея, как оказалось, лишь только обосновывала всевластие маленького коварного человека в Кремле...). Оба — очень по-разному — любили Украину и оба были пленниками идеи, ощущали холодное, смертельное прикосновение ее петли на своей шее (а Хрущев, назовем вещи своими именами, должен был еще выполнять функции палача!) Оба — тоже очень по-разному — стремились освободить себя (Довженко мечтал: и Украину!) из этой петли. Кому из них и в какой мере это удалось — пусть судит из дальнейшего рассказа читатель.

Первый «стоп-кадр» их спора-диалога — май 1941 года. До начала гитлеровского нападения на СССР — месяц. Хрущев в этот момент — член Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь ЦК КП(большевиков) Украины; Довженко — всемирно известный кинорежиссер, работающий под неусыпным надзором власти, под постоянной угрозой ареста и расправы (было известно, что свободу и возможность творить Александру Петровичу, над которым постоянно висел «дамоклов меч» обвинений в «национализме», «милостиво» даровал лично Сталин). Нам неизвестно, предшествовала ли интереснейшему выступлению Довженко на партийно-творческом собрании Киевской кинофабрики 8 мая 1941 года разговор с Хрущевым (если нет, то это выступление становится еще интереснее). Во всяком случае, Довженко заявил буквально следующее: «Товарищ Хрущев, просматривая фильм «Богдан Хмельницкий», сказал в присутствии наших товарищей — членов партии то, о чем он мне говорил в ЦК. А именно то, что нам надо создавать кадры украинской кинематографии. Товарищ Хрущев сказал мне: «Товарищ Довженко, творческая украинская кинематография должна быть воспитана и построена так, чтобы ни одна картина не снималась не на украинском языке». И дальше (по версии художника) партийный наместник Украины изложил ему настолько национально ориентированную программу возрождения украинского киноискусства, что просто не веришь глазам своим (ведь это 1941 г.!). Цитируем Довженко дальше: «Снимайте все картины на украинском языке, сказал товарищ Хрущев, а после съемки картины на украинском языке дублируйте ее на русском... Пока мы не будем делать картины на украинском языке, у нас не будет своих украинских актерских кадров. А режиссерам, которые считают для себя знание украинского языка необязательным и съемку на украинском языке необязательной, необходимо предоставить возможность снимать на тех фабриках (так тогда назывались киностудии. — И. С.), где это действительно необязательно. Киевская фабрика таковой не является. Что касается национального состава самих режиссеров — сказал мне Никита Сергеевич — то для нас все равно, украинец он, русский, еврей или представитель другой национальности. Пусть будет хоть турок — главное, чтобы он проводил нашу линию».

Вот таким (повторим: в пересказе Довженко!) был взгляд Хрущева на «украинизацию» украинского кино (проблема, и до сих пор решенная, мягко говоря, далеко не в полной мере). Есть все основания думать, что это — мистификация самого Александра Петровича, который просто вложил в уста Хрущева свои собственные мысли. Но если это так, то очень показателен тот факт, что не было ни опровержений тех мыслей компартийного лидера Украины, которые привел Довженко, ни каких-либо репрессий, преследований или чего-то подобного. А время было беспощадное, и, выступая на такие темы, художник, тем более такого уровня, как Довженко, должен был быть сверхосторожным...

Больше всего письменно зафиксированных свидетельств об общении Хрущева и Довженко (а встречались они в то время относительно часто) находим в знаменитых «Дневниках» Александра Петровича за 1942 — 1943 годы. Из записей нашего писателя следует, что он был с Хрущевым довольно откровенен, делился с ним своими оценками хода войны, видением перспектив развития общества после ее завершения. Вот некоторые фрагменты из «Дневника»:

«17.04.42. Читал сегодня рассказ «На терновому дроті» Никите Сергеевичу. У него ангина: закутался платком и в шинели. Весь белый. Страшно напомнил мне почему-то Кутузова. Беседа была долгая и чрезвычайно приятная. Хороший и умный человек. Много перестрадал, постарел и собирается реставрировать украинское хозяйство. Буду помогать ему, сколько хватит сил. А сейчас буду побольше писать, пока можно».

«03.05.42. Сегодня был у Никиты Сергеевича. Говорил ему о необходимости фиксирования имен героев Отечественной войны, обращал внимание на досадное небрежное отношение к памяти героев революции... О женщинах, о необходимости забрасывания листовок к нашим украинским женщинам (имеется в виду судьба тех украинских девушек и женщин, которые остались на оккупированной нацистами нашей земле, это страшно мучило Довженко до конца жизни. — И. С.). Все это было воспринято с радостью и по-хорошему. Ему, правда, показалось, что, создавая при фронтах и армиях книги героев, надо поручить это честным людям и главным образом заносить мертвых, поскольку «есть много влиятельных людей, которые позаносят в эти книги себя и своих родственников в первую очередь». Верно, конечно, так как еще Святослав сказал, кажется, «Мертвые сраму не имут», чего нельзя сказать зачастую о живых.

— Не слишком ли, — спросил Н. С., — кое-кто из украинцев залез в свои украинские счета? Не забыли ли марксизма и истории? Не забыли ли, что дело сейчас не в украинских проблемах? (вот оно — «партийный интернационализм» Хрущева проснулся. — И. С.).

Я немного возразил: дело, главным образом, в страдании за судьбу народа и боязни его уничтожения. Когда я прочитал, что немцы вывезли в Германию 50 000 украинских девушек и женщин, я плакал. Но я не знаю, плакал ли бы я, прочитав о вывозе вообще женщин. И это вполне естественно и законно... И чувство гордости за свой народ — законное чувство».

«05.06.42. Сегодня за обедом рассказал верховному прокурору Топчию о тех, кто блуждает в прифронтовой полосе в тылу у немцев и ждут судьбы. А их там блуждает около миллиона. Рассказал, какое впечатление произвела на них моя статья, как читают ее, плача, и предложил через него Никите Сергеевичу сделать специальное обращение к ним правительственное или таких горемык, как я. Сколько бы людей мы имели в армии, сколько душ спасли, сколько недоли и несчастья бы отвратили! Завтра Топчий это передаст Н. С. Буду счастлив, если меня послушают и вместо уголовного подхода подойдут по-человечески к несчастным людям».

«30.06.42. Попрошу Н.С. (Хрущева. — И. С.) организовать Украинскую армию, хотя бы Украинский корпус красного казачества «Запорожскую Сечь» с образцовой политчастью и выдающимися, заслуженными кадрами. Какое бы большое это имело значение политическое, какое сильное впечатление произвело бы это на народ во время наступления».

«02.07.42. Предложу Н. С. издать правительственный приказ о награждении наших орденоносцев землей или квартирами. К каждому ордену — гектар земли в селе или квартира в городе. Чем-то же надо спасать государство».

«20.02.43. — Александр Петрович, — позвал меня Никита Сергеевич, когда машина остановилась возле большого красивого яра.

Я подошел. Поздоровался с командующим Ватутиным, который стоял над яром с картой в руках.

— Вот начинается Украина. От этого яра — Украина, — сказал Н. С. Я поблагодарил его тихо. Я не упал на родную землю на колени, не заплакал, я молчал. Передо мною была родная моя земля, нераспаханная, замусоренная, с уничтоженными селами. Земля завоевана, извечная моя полонянка. Везде женщины. Одни женщины и дети, и кое-где мужчина, трухлявый, худой, сгорбленный, забитый и словно больной».

«24.08.43. В Померках под Харьковом снова встретился с Никитой Сергеевичем. Подробно расспрашивал обо всем, что видели мы в Харькове. Слушал с чрезвычайной заинтересованностью, веселый, бодрый и дружелюбный. Под конец снова «оседлал» своего конька — тему сельского хозяйства — и долго рассказывал о своих планах сбора хлеба. Напомнил мне, что мое предложение разработать новую форму брака (упрощенную, более либеральную, менее фарисейскую. — И. С.), он уже рассказал наркому внутренних дел, который тоже отнесся к этому с любовью. Итак, на этих днях начну разрабатывать проект о браке».

«28.08.43. Предложил Н. С. учредить орден Богдана Хмельницкого. Он принял это мое предложение с удовлетворением. Просил его также бросить войну и заняться мирным строительством. Так как без него его молодцы ничего путного не сделают. Уже начинается мерзостный бардак с кадрами партийными в Харькове. Начались повторения зимних харьковских арестов. Зимой выслали из Харькова во время нашего пребывания в городе около 2500 душ. Позор. Этот позор уже повторяется. Из-за чего так много людей поубегали с немцами».

«29.08.43. Читал Н. С. сценарий «Украина в огне» до двух часов ночи в с. Померках. После чтения была довольно долгая и приятная беседа, Н. С. сценарий очень понравился, и он высказал мнение о необходимости напечатания его отдельной книгой. На русском и украинском языках. Пусть читают. Пусть знают, что не так оно просто. Пусть подумают Москаленки разные, — черт побери, прекрасный генерал, честный, храбрый, сражается прекрасно, а в голове...»

«05.11.43. Позавчера вечером был у Н. С. Он принял меня радушно и приветливо. Говорили об «Украине в огне». Я рассказал ему, как ее боятся печатать из-за того, что в ней есть критические места. Как блюстители партийных добродетелей, чистоплюи и переисполнители заданий боятся, чтобы не взбаламутил я народ своими критическими высказываниями. Он дал мне согласие на то, чтобы напечатать «Украину в огне» всю целиком и немедленно. Говорили о войне, о «стиле» освобождения. Я рассказывал ему о наших армейских дурнях, у которых совершенно нет любви и сочувствия к народу, о тупых районщиках, о подозрениях, арестах и прочем ненужном и вредном. Потом я приступил к самому интересному, что давно уже не дает мне покоя. Я рассказал ему свою точку зрения на землепользование в колхозах. Надо не бедностью загонять основных людей страны в колхоз, а наоборот — достатком и законной обязанностью, не 0,25 гектара, а целый гектар на семью, чтобы было, где работать подросткам, детям или дедам с бабами, или и себе в свободное от колхоза время. Я приводил много деталей своего плана, примеров и т.д.

— То, что вы предлагаете, т. Довженко, совсем не ересь — сказал Н. С. — Признаюсь, мы действительно мало занимались продумыванием этого вопроса. Здесь море для раздумий и творчества, чтобы действительно привести это гигантское мероприятие в гармоничный вид. Мне сейчас трудно дать вам ответ, но я думаю, что можно вашу идею осуществить, можно дать и гектар. Это не противоречит ни принципу власти, ни принципу коллективизации».

«05.11.43. Разговор с Н. С. о колхозах, о бедности.

— Есть несколько причин бедности — безземелье, отсутствие тягла, стихийное бедствие, отсутствие посевматериала. Колхозный строй не имеет этих причин. Итак, если колхоз бедный, я всегда говорю: ищите дурака. Дурак председатель колхоза и является единственной, основной причиной бедности.

Он же, Н. С, сказал: «Владеет и руководит тот, кто ордер выписывает, а не тот, кто речи произносит».

Итак, два единомышленника: художник и «генерал-губернатор» Украины?

Отнюдь: в тираническом обществе такое «по определению» невозможно! Довженко ожидала трагедия: киноповесть «Украина в огне» разозлила Сталина, который усмотрел в ней «украинский буржуазный национализм». Специально созванное заседание Политбюро ЦК ВКП(б) 31 января 1944 года «осудило» это произведение. Какой была реакция Хрущева (его высокую оценку «Украины в огне» см. выше)? Открываем снова «Дневник».

«03.01.44. Сегодня был у Н. С. Х. Тяжелое свидание, и сейчас вот уже прошло два часа, еще не прошло гнетущее желание умереть, лишь бы не жить, не ощущать жестокости человеческой. Это словно был не Н. С., и я был словно не я. Был холодный, безжалостный небожитель, судья и — виноватый, аморальный преступник и враг народа, то есть я. Я понял, что никакие аргументы, высказанные с болью душевной и печалью и глубочайшей откровенностью самоанализа, ни в чем его не убедят... С этим чувством загубленной жизни и ушел я от Н. С. «Мы еще вернемся к рассмотрению вашего произведения. Этого мы так не оставим. Нет, мы еще к нему вернемся». Пошли, Господи, мне мудрость простить доброго Н. С., что проявился малым в великости своей, ибо слаб человек».

В завершение — два коротких замечания. Первое. До самой смерти Довженко (ноябрь 1956 г.) они никогда больше не встречались (а Хрущев с 1953 г. был фактически политическим лидером СССР; въезд в Украину для Довженко был и оставался крайне затрудненным). И второе. Не кажется ли Вам, читатель, что подлинным смыслом реформ в Украине является не «привлечение инвестиций», а такая перестройка отношений в обществе, которая исключила бы ту модель организации поступков (и взглядов!) внутри правящего политического класса, которой так сноровисто подчинялся Хрущев?