Владимир ВОЙНОВИЧ: «Человек, который привык к свободе, в клетку не вернется»

Прошел месяц. Сопливо- пульверизаторно-моросящей московской осенью я направлялся в логово классика сатирической литературы, двигаясь сквозь парящие желтые листья и милицейские наряды, число которых приближалось к количеству листьев.

Войнович жил в старом бежевом доме, свернутом буквой «П». Я тащусь вдоль него, вглядываясь в номера квартир на табличках дверей подъездов. Чья-то заботливая рука стерла почти все цифры посередине (между первой и третьей) и я могу только приблизительно догадываться, какие именно квартиры прячутся в этом промежутке. Наугад тискаю кнопки, из домофона раздается вожделенный голос: «Проходите на четвертый этаж, лифт не работает».

Дверь при моем появлении с грохотом распахнулась (навесной мост замка упал!). Передо мной предстал собственной персоной знаменитый писатель: богатая грива зачесанных назад алюминиево-седых волос, розоватая кожа на лице, настороженно-любопытные глаза.

Провожая меня в гостиную, он сказал: «Мне ваше лицо знакомо. Где я мог вас видеть? В Киеве я редко бываю». — «У меня среднее, полуинтеллигентное лицо, — застеснялся я. — Можно спутать». — «Нет, я точно помню вас». — «Какое-то время, я мелькал по телевизору. Чтобы закончить этот спор, — пустил я в ход всю свою скромность, — могу сказать, что мне ваше лицо точно знакомо».

Естественно, не удивившись этому признанию, Войнович пригласил сесть.

Шкафы до потолка, как и положено в писательских гостиных, набиты собраниями сочинений других классиков. На стенах картины, написанные маслом. Сразу на себя обращал внимание портрет Льва Толстого. Уж больно свиреп! В его большой седой бороде таились сердитые, змеистые губы. Он сурово сцепил перед собой побелевшие пальцы. Взгляд проницательно-ненавистнический.

«Это все мои работы. Уже пять лет, как я рисую», — сказал Войнович. — «Что-то Толстой у вас слишком суров? Он что, олицетворяет вашу совесть? — предположил я. — Лев Николаевич беспрерывно следит за Владимиром Николаевичем?» — «Может быть, — улыбнулся сатирик. — С портретом связана любопытная история. Одна женщина вела аскетичный образ жизни. Придерживалась толстовства и т.д. А когда она поглядела на этот портрет — что-то в ней сдвинулось. Она сказала: «Я не думала, что он может быть таким». Впоследствии она перестала поститься, вышла замуж, теперь у нее куча детишек». — «В общем, картина не без практической пользы, — подвел я итог. — Хотя ТАКИМ Толстой предстал исключительно в вашем воображении». — «Само собой, — согласился писатель. — Ну, задавайте ваши вопросы...»

«Я ВСТРЕЧАЛ МНОГО НЕМЦЕВ, КОТОРЫЕ С УДОВОЛЬСТВИЕМ ВСПОМИНАЛИ, КАК БЫЛИ В ПЛЕНУ»

— Так все-таки вы больше времени проводите в Москве или в Мюнхене?

— Я когда-то хотел совсем вернуться. Как только такая возможность возникла в 89-м году, сразу прилетел сюда. Написал Горбачеву, что гражданство без жилья для меня ничего не значит. Мне вернули квартиру взамен отобранной, и с тех пор большое количество времени провожу тут. Но семья проживает в Мюнхене.

— Вы имеете возможность сравнивать с Европой. «Азиатчины» здесь хватает?

— Есть, конечно. Хотя теперь эти отличия не так разительны. Между советской властью и западной разница была огромная. Азиатчина проявляется в неискренности, в неверности, в коварстве. Вот, например, имеешь дело на Западе с издателем или литагентом. Отдаешь рукопись, если ему она понравилась, он говорит, что будет печатать (если нет — нет). Это значит, что он именно так и сделает. Я за девять лет отвык от здешнего мира. Раньше я ходил к издателям — они меня игнорировали, теперь же — они повалили толпами. Звонят и говорят примерно следующее: «Я ваш большой поклонник. Сначала давайте издадим «Чонкина», а потом трехтомник». Отвечаю: «У меня такие-то условия». Они говорят, что их все устраивает. Издатель бывает у меня дома несколько раз. Когда на следующий день он должен придти с договором — он исчезает навсегда. Зачем он ходил так долго и так часто — непонятно? Так было не меньше четырех случаев подряд. То же самое с кино. «Я, — говорит, — один продюсер, — мечтаю поставить фильм по вашему роману «Москва 2042». Сколько вы за него хотите?» Я говорю: «Сто тысяч долларов», думая, что за десять согласится. А тот отвечает: «Да? Я думал, вы гораздо больше попросите. Я бы вам дал даже 140 тысяч». — «В чем же дело, — говорю, — давайте». Он вытащил пачку долларов, потряс ею, и... положил обратно в карман. Он почему-то хотел, чтобы снимал один польский режиссер, и специально показал мне два его фильма. «Вам нравится его стиль?» — спросил он меня. — «Ничего», — отвечаю. — «Завтра, — говорит, — я к вам прихожу с контрактом». Больше мы не встречались. Совершенно случайно я столкнулся на фестивале «Кинотавр» с его ассистенткой. Она надеялась, что я ее не узнаю, но я ее узнал. Говорю: «Что же вы так странно поступаете?» — «Не знаю, — ответила она, смущаясь, — это он так сделал. Мне самой было ужасно неловко, когда он прекратил с вами всякие отношения. А почему — понятия не имею. Но дело в том, что его через некоторое время убили». Вероятно, он тоже что-то кому-то наобещал, и это плачевно закончилось... В наших гражданах еще много от советского опыта.

— Почитаешь «Историю города Глупова» Салтыкова-Щедрина — сразу ясно, что все началось гораздо раньше 17-го года. Дело в народной психологии.

— Я с вами согласен. Почему-то коммунистическая идеология, которая родилась на Западе, прижилась только здесь. От Запада мы отличаемся даже на уровне бытовых привычек. У них рациональный подход ко всему. Здесь я, к примеру, ловлю машину, сажусь и пытаюсь пристегнуться. А шофер: «Да не надо, ради Бога. Накиньте, чтоб милиционер не приставал». Я даже написал статью об этом эпизоде. На Западе, мол, люди ездят в хороших машинах, с хорошими тормозами, по хорошим дорогам и пристегиваются. Здесь ездят на лысых шинах, проносясь мимо канализационных колодцев по мало освещенным улицам. Носятся вслепую, проваливаются в колодцы, но при этом не пользуются ремнями, хотя известно, что они спасают жизнь. На самом деле не такие уж у нас и храбрые граждане, поскольку боятся начальников, того, сего. Но проваливаться не боятся. В Германии в аналогичной ситуации водитель вас даже заставит пристегнуться. Его могут оштрафовать за «непристегнутость» пассажира. Потому как, если, не дай Бог, произойдет авария, то водитель будет платить медицинскую страховку...

Над этой статьей здесь долго потешались в духе: «Вроде неглупый человек, а какую чепуху несет». А на самом деле это не чепуха, это внутренние привычки, на которых строится поведение.

— За десять лет, что вы здесь, политическая агрессия возросла?

— Безусловно. Политическая жизнь становится грязнее. Я не знаю, чем это объяснить. Возможно, вначале были более здоровые политические силы, была романтика, эйфория. В перестроечное время в политику шли романтики. Люди поменялись.

Помню, в советские времена приходишь в магазин. Там стоит длинная очередь за тухлой колбасой. Крики: «Больше, чем полкило в руки не давать». Начнешь протестовать, объявлялись какие-то старухи: «Зажрались. Во время войны лебеду ели — и ничего, а этим колбасу тоннами вешай»... В 90-м году, когда я приехал, в магазинах все исчезло. Затем постепенно все появилось. Но все равно сразу появились те, которые говорили, что раньше было хорошо, а сейчас ужасно. Разрешили рыдать. Если бы раньше ты взял моду прилюдно жаловаться на жизнь, мог продолжить эти жалобы в другом месте. Сейчас пенсионеры получают 400—500 рублей. Это чрезвычайно мало. Но они и раньше трудно жили. Мой отец, инвалид войны, получал 60 рублей. Мне кажется, что какие-то полуреформы в России прошли, что несколько легче.

— Почему же в 96-м году президентом чуть не стал коммунист Зюганов?

— У Зюганова и сейчас высокий рейтинг. Но, думаю, далеко он не пойдет. Кто его поддерживает? Самая политически активная часть населения — люди преклонного возраста. Они тоскуют по Союзу. Но это не только здесь. В Германии, к примеру, старуха говорила, было, мол, раньше замечательно. Хотя у них есть закон, по которому, если будешь хвалить Гитлера, могут посадить. У них вроде бы свобода, но к этим вещам они относятся строго.

— Но у них же есть и фашисты?

— Подпольные — да. Однако, если вы публично будете утверждать, что при Гитлере было хорошо, что евреев не сжигали и так далее — грозит конкретный срок. Даже националист француз Лепен что-то подобное произнес на германской территории, и был выписан ордер на его арест... И вот старушка, умильно закатив глаза, вспоминала: «Я и сама служила в СС, и мальчики у нас были хорошие и красивые: стройные, белокурые, аккуратно подстриженные, в яркой форме. Среди них было развито чувство товарищества, не то, что сейчас: молодежь патлатая, распущенная». Но и у нас многие люди тоскуют по пионерским кострам...

— Пожилые люди, в первую очередь, тоскуют по молодости.

— Конечно. Сколько немцев я встречал, которые с удовольствием вспоминают то время, когда они были здесь в плену. Хотя не думаю, что им было очень сладко. Но они были юные, и режим потом стал не очень строгим. В Запорожье, где я закончил ремесленное училище и работал на заводе, они не бедствовали. Неподалеку от училища была стройка, где работали пленные японцы. На обед им приносили котелки с рисом, и мы, голодные, с завистью следили за их трапезой через забор.

«ЧОНКИН «ВЫШЕЛ» ИЗ РУССКИХ НАРОДНЫХ СКАЗОК»

— Продолжая военную тему: насколько вы считаете, что Чонкин «вышел» из Швейка?

— Я бы не сказал, что Чонкин «вышел» из Швейка. В чем- то ему близки и Дон Кихот, и Тиль Уленшпигель, и тот же Василий Теркин. Однако, скорее, Чонкин выходит напрямую из русских народных сказок. Он, по сути, и есть тот самый Иванушка-дурачок, который в конце концов оказывается самым умным. Но есть люди, которые постоянно сравнивают Чонкина со Швейком, хотя это ошибка. Буквально путают названия: «Похождения бравого солдата Чонкина». Во- первых, у него нет никаких похождений. (Это Швейк все путешествовал.) А во-вторых, он не был бравым. Швейк рвется на фронт, размахивая костылями.

— Только, когда ему деваться было некуда, он проявлял подобие патриотизма.

— Вот именно, а Чонкин бесхитростен: идет туда, куда пошлют. Швейк пытается уклониться, а Чонкин нет... Вообще, вначале у меня была несколько иная версия романа. Его поставили сторожить самолет. Пришли немцы. Они атакуют, он отстреливается. Затем они махнут на него рукой и продолжат наступление. Они отступают, опять им не до него и так далее. И за этим стоят реальные жизненные истории.

Под Брестом были подземные склады. На одном из них был часовой, который простоял все немецкое вторжение. Склад был продовольственным, еды навалом. Всю войну он сторожил, а когда немцы уже ушли, кто-то туда полез... Солдат (который к тому времени уже, вероятно, сошел с ума) закричал: «Стой, стрелять буду!» Каким-то образом его оттуда вытащили. Сергей Сергеевич Смирнов написал о нем восторженную статью. Хотя это, скорее, медицинская тема.

Подобное произошло и в 70-е годы с одним японским лейтенантом. Он воевал на Филиппинах. Уже война закончилась, а он продолжал мотаться по джунглям и нападать на американцев. Наконец его окружили и сообщили через мегафон: «Сдавайся, война окончена». В ответ услышали: «Я не сдамся, пока мне не отдаст приказ император Хирохито». Обратились к императору, который издал соответствующий приказ, — и только тогда тот сложил оружие.

— В Украине газеты писали о другом случае: антигерое-дезертире, который просидел 57 лет на чердаке.

— Я слышал об этом. Думаю, таких случаев было немало.

«МОСКВА 2042» — ЭТО РОМАН НЕ ПРОРОЧЕСТВО, А ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ»

— Хотелось бы задать вопрос о «Москве 2042». Вы проследили (при фантастических допущениях) развитие Советского Союза с 1982-го до 2042 года, доведя империю до абсурда. Когда вы писали эту вещь, вы могли предполагать, что развитие пойдет не прямолинейно, а напротив, в виде сумасшедших капиталистических зигзагов?

— Конечно, мог. Более того, когда я уехал в 80-м году, я говорил, что через пять лет в Советском Союзе будут радикальные изменения. Даже на радио «Голос Америки». Один мой приятель написал мне сердитое письмо, мол, как ты можешь говорить такие вещи, когда народ воет, в магазинах ничего нет, старики правят... В 81-м году я поссорился с одной работницей Би- Би-Си по тому же поводу. Она предложила заключить пари. Я говорю: «Ставлю 10 фунтов». Она: «Могу заложить свой дом в Англии». Мы даже подписали контракт. Там было по пунктам: газеты станут свободными, выборы, колхозы распустят... И только в этом я ошибся — колхозы остались. Прошло несколько лет. Мы столкнулись. Я ее спрашиваю: «Когда дом будешь отдавать?» А она: «Нет, извини, колхозы — на месте». — «Но это уже мелочь, — говорю. — Ладно, давай считать, что мы оба выиграли, поэтому я тебе отдаю 10 фунтов, а ты мне — свой дом...». Разумеется, от своего выигрыша она отказалась... С одним немецким профессором мы публично спорили на 100 тысяч марок. И опять, единственный прокол — с колхозами... А роман был написан с другой целью, я не пытался пророчить в нем. Я хотел показать, что если советская власть будет дальше развиваться в определенную сторону — через 60 лет мы придем к такому финалу. Это роман — не пророчество, а предупреждение.

Но, как ни странно, часто возвращаются к этому произведению. У меня Москва там окружена тремя кольцами враждебности. И сейчас мы живем в трех кольцах враждебности, которые устроил Лужков. Всех проверяют, перепроверяют, временные регистрации... Если милицию что-то не устраивало в Москворепе (Москва в романе превратилась в Московскую Коммунистическую Республику. — К.Р. ) отправляли из Первого Кольца враждебности во Второе, из Второго — в Третье. То же самое творится сейчас с лицами кавказской национальности. Таким образом наше время перекликается с системой, описанной в книге.

Россия вроде бы сначала рванулась вперед, а потом опять вернулась к этой своей «салтыково- щедринской» сути: с чиновниками, губернаторами. С гоголевскими городничими! Хотя из-за демократии с обывателем вынуждены носиться, упрашивать его, обещать. До выборов, конечно. Потом на него плюнут, но зато ему хоть предлагают из чего- то выбирать.

— Выбор получается таким: одни плюнут или другие? Наш Чичиков-Лазаренко вывез 76 млн. грн. Это при том, что система жесткая. Значит, десятки чиновников, если не сотни, должны были быть в курсе «вывоза». Масштабы современного воровства укрупнились. Раньше было больше контроля.

— Они, конечно, боялись, но не очень. Я, когда приехал в Германию, встретился с одним банкиром. Сколько ему ни рассказывал о советском человеке, не изменил его мнение, поскольку люди с трудом отказываются от своих клише. Он все равно представлял советского человека фанатичным, целеустремленным. Аскетом, которому, кроме коммунизма, ничего не нужно. И вдруг однажды он ко мне приходит и говорит, что приехал тут один ваш человек. В ранге министра (он не назвал фамилию), с его банком имеет дело. Так вот, тот оказался совсем не фанатиком, а очень даже нормальным: потребовал, чтобы его поселили в лучшей гостинице и подавали каждое утро черный «Мерседес». Я спрашиваю: этим ограничиваются признаки нормального человека? Нет, говорит, не только этим. Мы дали ему контракты, он их лениво просмотрел и сказал: «Все в порядке, только я подпишу их при одном условии: пять процентов — на мой счет в Швейцарии».

— У нас тоже мудро связались с корейцами, чтобы произвести «народный автомобиль» за 15 тысяч долларов. До Европы нам далеко, а до Кореи — рукой подать. Больше половины из них до сих пор не проданы. Тоже очень подозрительная история.

— Вероятно. Тем более сегодня появилось больше возможностей перебрасывать капитал за границу.

— Однако вернемся к литературе: над какой вещью вы сейчас трудитесь?

— Над романом «Монументальная пропаганда». Это роман о коммунистке-фанатичке Аглае Ревкиной. Она один из персонажей в «Чонкине». По поводу названия книжки могу сказать, что был декрет Ленина после революции о монументальной пропаганде. О том, что во всех городах нужно сбрасывать памятники царю, а на их месте устанавливать памятники революционерам. И вот в 49-м году Аглая на свои деньги отлила бронзовый памятник Сталину. А после ХХ съезда в 56-м его сняли. Она случайно увидела, как что-то в грязи тащил трактор. Пригляделась — это ее памятник Сталину. Она заплатила трактористу, забрала статую и втащила ее в квартиру. И хранила ее до наших дней. Роман захватывает большой период времени: диссиденты, афганская война, перестройка. Финальная сцена: гроза, дождь, зловещая атмосфера. Безумная Аглая смотрит на сверкающий в свете молний памятник. Ей показалось, что он на нее идет. Ревкина была не удовлетворена как женщина всю жизнь и влюблена только в Иосифа Виссарионовича. Памятник обрушивается на нее, и пламенная коммунистка впервые испытывает оргазм...

— А яркие современные политические типажи вроде Брынцалова или Жириновского не привлекают вас для воплощения?

— Вы знаете, мне не первый раз говорят о Жириновском, но это невозможно, поскольку он слишком самодостаточен. Мне, как автору, в его образе нечего додумывать. Он слишком «готов к употреблению». Если неглубоко о нем писать — выйдет всего лишь бледная пародия.

— Коснемся еще раз темы пророчеств. Раз вы в 80-м так точно угадали последующие пять лет, не скажете ли вы сейчас, что нас ожидает в последующую пятилетку?

— Тогда угадать было несложно. Я удивлялся, что другие не замечают очевидное: ресурсы были на исходе. Сейчас гораздо труднее прогнозировать, но мне кажется, полный возврат невозможен (частичный может быть). Потому что люди привыкли уже жить в открытом обществе, а для коммунистической идеологии важна изолированность. Даже технически, каким образом сейчас можно отрезать от международного радио, ТВ, Интернета? Человек, который привык к свободе, в клетку не вернется.*

Киев — Москва — Киев

____________
*Это пророчество Владимира Николаевича уже сбылось. 14 ноября большинство населения Украины проголосовало против коммунистов.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Войнович Владимир Николаевич родился в 1932 году. Его рассказ «Мы здесь живем» (1961), напечатанный в журнале «Новый мир», выдвинул автора в ряды «талантливых молодых прозаиков» (Тендряков). Рассказ «Кем я мог бы стать» («Хочу быть честным») (1963) и повесть «Два товарища» (1967) были инсценированы и имели большой успех. С 1963 г. Войнович писал роман «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Продолжение этого романа «Претендент на престол» появилось в 1970 году. После опубликования «Приключений Чонкина» за границей на писателя началось гонение. В феврале 1974 года он был исключен из членов СП СССР. В 1980 году Войнович выехал в ФРГ.

В 1982 году им был создан роман-фантасмагория «Москва 2042», где было изображено «прекрасное далеко», где коммунистическая система, повинуясь ироническому перу автора, была доведена до абсурда.

Благодаря «Чонкину» и «Москве» Войнович становится наиболее крупным российским современным писателем сатирического направления.

В 1989 вернулся на родину. Сейчас проживает в Москве (с наездами в Германию). Его произведения активно публикуются и переиздаются.