Юрий ЩЕРБАК: «Я хотел создать фантастически- гротескную версию нашей истории…»

Это было какое-то удивительное совпадение: почти каждый номер журнала «Вітчизна» за 1968 год в тогдашнем «Белом Доме» (или «Большой Хате», как писатели между собой называли ЦК КПУ) трактовали как «крамолу». Журнал начал год публикацией романа Олеся Гончара «Собор», а затем — пошло-поехало! Во втором и третьем номере печатаются «Мальвы» Романа Иваничука, вслед за ними — роман Владимира Дрозда «Катастрофа», потом — поэма Мыколы Бажана «Дебора» и «Хроника города Ярополя» Юрия Щербака… По каждому из этих произведений проехался «каток» партийной критики, некоторые из них долго не могли появиться под обложками книг…

— Нужно помнить, что это было за время, — напоминает мне Юрий Николаевич Щербак, с которым мы перебираем эпизоды той эпохи, отдаленной от нас более чем тремя десятилетиями. — Конец «пражской весны», советские танки в Чехословакии, политика закручивания гаек в СССР…

Его «Хроника города Ярополя» после «Вітчизни» тоже надолго застряла в издательском ящике. А должна была стать второй — после повести «Как на войне» — книгой писателя. «Как на войне» — произведение из жизни врачей, ведь и сам Юрий Щербак медик по профессии. В 1958 году он закончил Киевский институт эпидемиологии, микробиологии и паразитологии. Квалификация эпидемиолога подтверждена не только дипломом о высшем образовании, но и ученой степенью доктора медицинских наук и орденом Красного Знамени, которым Юрия Николаевича наградили в 1971 г. за ликвидацию эпидемии бешенства на Уманщине. А в 1986 г. он окажется в эпицентре еще одного, куда более страшного бедствия, — Чернобыльской катастрофы, и напишет об этой аварии и ее ликвидаторах книгу, которую сначала напечатает московский журнал «Юность», а уж только после этого она выйдет в Киеве, будет переведена на английский, японский, китайский, польский, немецкий языки…

Всего же произведений у прозаика, публициста и драматурга Юрия Щербака наберется томов на пять, не меньше: несколько книг рассказов и стихов, романы «Барьер несовместимости» (1971) и «Причины и следствия» (1987), пьесы «Открытие», «Расследование», «Приближение», «Стена», «Маленькая футбольная команда»… Последняя же по времени книга Юрия Щербака к беллетристике отношения не имеет. Она называется «Украина: вызов и выбор. Перспективы Украины в глобализированном мире ХХI века» (2003). Написал ее Щербак-дипломат — Чрезвычайный и Полномочный посол Украины в государстве Израиль (1992 — 1994), США (1994 — 1998), Мексике (по совместительству, 1997 — 1998), Канаде (2000 — 2003)…

Но мы беседуем о годе 1968 м, о тойсамой «проскрибированной» во времена В. Щербицкого «Хронике города Ярополя», которая мне представляется одним из самых оригинальных произведений украинской прозы 1960-х годов. Автор мистифицировал своих читателей, предлагая им «летопись» вымышленного украинского города. При этом он давал полную волю собственной фантазии: «перемешивал» времена, сочетал возможности различных стилей, в реалистическое сказание вводил сказочно-фантастические эпизоды, экспериментировал со стилистикой… Автомашина здесь взлетает в воздух, «будто самолет с аэродрома»; чудеса происходят и на Рябом Хуторе, где живет удивительная художница Мария Полищук; более трехсот лет коптит небо доносчик Лаврин Червинка; на улицах Феодосии появляются нападающие с кривыми саблями, которые прибыли сюда из времен Кафы…

Поэтика художественной условности, приемы фантастики в эпоху соцреализма воспринимались директивной критикой насторожено, поскольку трактовались как нарушение священного принципа «конкретно-исторического изображения действительности», а то и как подозрительно-двусмысленные аллюзии. Как написал Анатолий Макаров в своей блестящей книге «Свет украинского Барокко», «морально больные эпохи создают себе просто-таки фантастические образы «идеологических» врагов, в которых персонифицировалось чувство собственной неполноценности«…

— Юрий Николаевич, творческая история «Хроники города Ярополя» растянулась на целых 15 лет — с 1968-го до 1983 го, когда появиласьваша книга «Светлые танцы прошлого», а в ней — 10 сказаний «Хроники…». Что было причиной такой долгой работы?

— Всего я написал 12 или 14 сказаний. В журнале «Вітчизна» (1968, №7) было напечатано шесть из них. Несколько отзывов на «Хронику…» появилось вскоре после ее публикации, а потом вдруг позвал меня к себе Дмитрий Цмокаленко, завотделом ЦК КПУ, которого я хорошо знал когда-то как редактора «ЛУ». Он хитровато посмотрел на меня и вынул из ящика документ без подписи. Это была закрытая рецензия на «Хронику», в которой утверждалось, что это откровенно антикоммунистическая вещь. Я начал смеяться. «Почему вы смеетесь?» «Вы знаете, я не думал такого, но согласен: это остроумно придумано». «В повести есть чародей, цирковой артист, который дарит зрителям мыльные пузырьки фантазий и иллюзий. Это метафора коммунизма!» — настаивал безымянный автор рецензии. «Что ж, по меркам 37 го года меня нужно было бы расстрелять», — сказал я Цмокаленко. «Ну, вы так остро не воспринимайте. Это одно из возможных мнений, — замялся мой собеседник. — Но советую учесть его в своей работе…»

Это был разгром, конец задуманного мной цикла сказаний об истории вымышленного украинского города Ярополь… Впоследствии, к сожалению, и Маргарита Малиновская негативно отозвалась о моей «Хронике…». Мне говорили, что она это вынуждена была сделать, поскольку и сама уже имела неприятности из-за своей положительной рецензии на «Собор» Гончара. Потом Малиновская сама мне говорила, что сожалеет по поводу написанного о «Ярополе», что покривила душой…

В итоге, с 1973 г. до 1983-го у меня не было в Украине книжных публикаций. В 1973 году в «Советском писателе» вышел мой сборник рассказов «Маленькая футбольная команда», — но такая посеченная, такая тонюсенькая! Директором «Совписа» тогда был Анатолий Стась (который, между прочим, «поливал» польскую «Солидарность»). Когда я увидел у него верстку своей книги, то ужаснулся. Все порезано! Выпал очень дорогой мне рассказ о Польше — «Красные маки Монте-Касино», опубликованные перед тем в «Вітчизні» и перепечатанные в польском переводе в парижской «Культуре» Ежи Гедройцем. «Возможно, Стась что-то пронюхал?» — подумал я. Я был готов был снять книгу, поскольку не хотел, чтобы она выходила в таком искалеченном виде. «Что Вы! — возмутился Стась. — Мы уже потратили на нее средства«…

Короче говоря, меня уговорили. Но мне сегодня больно, когда беру в руки эту свою книжечку. После того у меня были публикации в Москве, мои пьесы ставили и в Украине, изредка я публиковал новеллы в журнале «Вітчизна». Но книги не было. И только перед 50- летием в «Днепре» сподобились выдать книгу избранного «Знаки». А все началось с «Хроники…». Мне говорили, что после нее я даже в какие-то «черные списки» попал…

— Как вы думаете, рецензия в ЦК — это был добровольный «стук», или организованное экспертное заключение? Такое тогда практиковалось…

— Очевидно, это было заказано. Хотя и стукачей-добровольцев у нас в Союзе всегда хватало… А что касается иллюзиониста, в котором увидели метафору антикоммунизма… Для меня этот образ означал совсем другое: артист дарит жителям послевоенного Ярополя сказку! Я хорошо помню шапито в Киеве после войны на углу Саксаганского и Красноармейской. Даже запах сена, животных помню… Или мосты под Фастовом — люди, едущие на крышах товарняков, пригибали головы, чтобы не удариться, эта деталь тоже не придумана…

— Имел ли какое-то значение для формирования замысла «Хроники…», для их стиля роман Г. Маркеса «Сто лет одиночества»?

— Когда я работал над «Хроникой…», латиноамериканских влияний еще не было. Помню, ко мне в гости приезжал тогда известный польский критик Артур Сандауэр, так он о Маркесе еще и не слышал. Для меня важна была традиция Гоголя. И Булгакова тоже... Я тогда увлекался изучением украинской истории, летописей, и мне показалось, что было бы очень интересно создать фантастически-гротескный вариант нашей истории. Я долго конструировал тот свой Ярополь — небольшой город, в котором, словно в капле, отражается украинское прошлое. С одной стороны оно напоминает дорогой моему сердцу город Каменец-Подольский. Что же касается гоголевского омута, то он вполне органичен для украинской литературы…

— Хорошо, но ведь существуют и объективные, типологические совпадения, которые не зависят от факта знакомства автора с другим источником! Возможно, их причина в каких-то глубинных вещах? Ведь и Маркес опирался на колумбийскую, латиноамериканскую фольклорную фантастику, и у нас был Гоголь, проза которого вобрала народную фантастику тоже…

— Не скажу о Колумбии Маркеса, но о латиноамериканском мире кое-что знаю, поскольку был послом в Мексике. У нас много близкого с этой страной. Сочетание сентиментальности, романтизма — и грубости, например (там тоже была своя кровавая революция, которую сравнивают с крестьянскими восстаниями 1905, 1918 — 1920 годов). Много аналогий проводят между нашей гайдаматчиной — и мексиканской революцией, между Махно — и мексиканскими повстанцами. У нас, помню, в 1960-е годы были популярны выставки мексиканского искусства. Прекрасная графика, монументальные настенные росписи… Их народные ковры почему-то очень схожи по рисунку с украинскими… Все это нужно исследовать, имея в виду мифологические представления о мире, какое-то корневое родство народного искусства, несмотря на расстояния…

— А Юрий Яновский? Дыхание его «улыбающейся» патетики чувствуется в сказании о Яропольской республике…

— В свое время я прочитал «Четыре сабли» Яновского — грандиозная вещь. Моим эдьюкейтором был тогда Иван Дзюба, который давал мне книги, достойные внимания. Я тогда только переходил с русского, и проза Яновского раскрывала мне роскошь украинского языка. Хорошо было Евгению Гуцало — он пришел из села и писал о селе. А я человек города, мне важно было найти урбанистическую нишу в прозе…

Большую роль в моем увлечении Яновским сыграло и то, что когда я писал сценарий документального фильма «Сыновья Баштанской республики», мне дали допуск к партийному архиву в Николаеве, и я прочитал личные дела людей, которые эту республику создавали. Вот откуда смесь патетики и низкого, прозаического ряда в Яновского!

Для меня как автора «Хроники…» одинаково важны были и живая история Украины, и литературная традиция. Потом мне подсказали: твой союзник — Винниченко. Он адекватно передавал украинским языком урбанистику. Ну и «Возрождение нации» я тогда прочитал. У меня были хорошие отношения с Ф. Д. Овчаренко, секретарем ЦК по идеологии. Я говорил ему, что Винниченко стоит издать… Он соглашался. Вскоре его и Шелеста сняли с должностей.

— Вы упомянули шапито в послевоенном Киеве. А еще мне показалось, что вы используете истории людей науки… Ну, а в Марии Полищук легко угадывается Мария Примаченко.

— Действительно, я работал в научной среде и много слышал об историях таких людей как, скажем, профессор Холодный. Тогда очень острой была тема немецкой оккупации… Поэтому некоторые моменты из жизни этого ученого я и использовал. А что касается микробиолога Гамалии, то я взял только фамилию, — она же гетманская, есть в фольклоре, у Шевченко…

— Некоторые сказания в «Хронике…» напоминают притчи, в них действительно можно заметить аллюзии на события и людей 1960-х… Особенно это касается истории Лаврина Червинки и сотника Григора Гамалии, а также новеллы о восставшей галере…

— Лаврин Червинка — это тип бессмертного «стукача». Он и живет в моем сказании триста лет, потому что такие не погибают — приспосабливаются ко всем режимам. А герои — как молодой вещун сотник Гамалия — умирают молодыми. Я, между прочим, имел в виду молодого Ивана Дзюбу, когда писал своего Гамалию.

К этой новелле очень цеплялись. Помню, тогдашний главный редактор «Советского писателя» чего только мне не предлагал. Червинку хотели видеть едва не национальным героем. В истории с восставшей галерой акценты должны быть такими, чтобы все это напоминало «Броненосца Потемкина» с красным флагом... А для меня важным было другое — трагическая любовь женщины, которая помогла восставшим, а потом плакала над своим любимым Юсуфом…

— В «Литературной Украине» за 1968 г. была ваша статья о выставке народных художников. Это не оттуда берет начало все, что касается Марии Примаченко — Марии Полищук в «Хронике…»?

— Да, я ездил к ней с Андреем Александровичем Билецким и его женой Татьяной Николаевной Чернышовой в Болотню, где жила художница. Потом, когда все туда бросились, я охладел.

— Возможно, в «Хронике» есть сцены, эпизоды, которые теперь вызывают у вас досаду?

— Как говорится, что написано пером, не вырубишь и топором. Поздно уже о чем-то сожалеть. Нужно было тогда думать, когда писал и публиковал. А впрочем — сожалеть можно разве только о том, что жил в проклятое время идеологической цензуры (и самоцензуры), параноидальной подозрительности ко всему, страха — и утраченных надежд. А когда пришло время свободы — когда можно писать, что хочешь, — я перестал писать художественную прозу. А впрочем, есть вещи (прозаические), которыми и сегодня горжусь. Их немного, но они есть. Надеюсь, что-то все-таки останется надолго. Каждый писатель тешит себя такой иллюзией. На самом же деле, писатель умирает тогда, когда исчезают его читатели. Верю, что хотя бы несколько моих читателей переживут ХХI век.