Золотая нить истории: мы — из Киевской Руси

«ЗАМКНУТЫЙ КРУГ ИСТОРИИ»

Романный триптих о Киевской Руси — «Чудо», «Первомост», «Смерть в Киеве» — в большом литературном багаже Павла Загребельного занимает особое место. И не только потому, что в начале 1970-х (когда украинская историческая проза была под прицелом официоза, пропагандировавшего беспамятство), «Первомост» и «Смерть в Киеве» были награждены Шевченковской премией. Дело в том, что Загребельный писал о Руси как части украинской истории и писал интересно, о чем свидетельствует, в частности, «Чудо» (1964—1966) — на мой взгляд, лучший исторический роман писателя.

Сюжет этого произведения «вырастал» из раздела предыдущего произведения Павла Загребельного — повести «День для грядущего», в которой речь шла о киевских архитекторах. Уже тогда стало ясно, что история Софии Киевской содержит такие загадки и драмы, которые достойны не коротких сюжетных ответвлений, а целого романа. Автор выстроил необычную, совершенно неожиданную композицию: время действия в произведении охватывает почти целое тысячелетие, что и отражено в трех сюжетных линиях:

1) 992 — 1037 гг. — история мастера Сивоока и князя Ярослава Мудрого;

2) 1941—1942 гг. — история профессора Отавы, исследователя старой киевской архитектуры, показанного в оккупационных обстоятельствах, когда ему приходится спасать Киевскую Софию;

3) 1965—1966 гг. — история Бориса Отавы, который поверил в гипотезу отца о мастере Сивооке и теперь берется доказать ее.

Сам Загребельный считал, что композиция «Чуда» имеет концептуальный характер. «Все вращалось вокруг собора, — рассказывал он, отвечая на мои вопросы (я тогда готовил интервью с писателем для учительского журнала «Дивослово»). — Если он стоит тысячу лет — так же наша история, так же наша жизнь вертится вокруг прошлых событий, как вокруг собора... Замкнутый круг истории — вот это я имел в виду». Таким образом, речь идет о тесной связи времен, о повторяемости явлений в истории и нерушимости человеческого духа, показанного в красоте искусства.

«Чудо» — историко-приключенческий роман. Мотив дороги связан здесь с историей мастера Сивоока, который отправляется из пущи, из колыбы своего деда Родима, в жизненные странствия. Многочисленные приключения героя — это возможность увидеть его глазами Болгарию и Византию ХІ века. В конце концов «язычник» Сивоок возвращается в Киев, чтобы возвести собор, в котором воплотилась душа мастера, впитавшая в себя в тех странствиях опыт как киевского, так и византийского искусства.

Автокомментарий Павла Загребельного: «Вся эта история вымышленная. Пустив Сивоока в странствия, я дал читателю определенную пищу, расширил «географию», привлек к сюжету некоторые реальные исторические события. Скажем, ослепление тысячи болгар — это факт, записанный в хронике. Я, кстати, был в Македонии, в тех местах, где все это происходило. И вообще, я бывал почти везде, где бывали мои герои. То во время войны, то в качестве туриста, то в составе писательских делегаций...». Сюжет большого по объему романа, следовательно, опирается на богатую и увлекательную событийную интригу, которая дает возможность «переселить» читателя в далекий ХІ век, воссозданный во всем богатстве исторической информации.

ДВОЕВЕРИЕ

В романе показан переломный момент в истории Киевской Руси: на смену язычеству приходит христианство. Однако полемично настроенный автор, по сути, берет слово в защиту поганства. Крест же нередко несет страх, смерть, насилие, по крайней мере, так воспринимает конфликт двух вер «язычник» Сивоок. «Я хотел реконструировать историческую психологию, поэтому меня интересовало, как люди воспринимали христианство, — комментировал свой замысел П. Загребельный. — Представьте себе: вам приносят сегодня новую веру. Вы что — будете идти с транспарантами и кричать «Ура! Осанна! Слава!»? Нет, вы будете убегать в кусты, прятаться от этой веры или идти с палкой против нее. Из исторических источников мы знаем, что где-то до XVII ст. христианство туго шло на Руси. В больших городах еще так-сяк, а в глубинке? И потом — христианство взяло много чего от поганства. Мы приняли икону. У католиков же ее нет, хотя они тоже христиане. А мы приняли. Поэтому я исходил из реалий сугубо человеческих».

Полемичны установки автора и относительно трактовки древнерусского искусства, его связей с Византией. В романе подчеркнуто сочетание византийского стиля и исконно русской традиции, которую не следует игнорировать. П. Загребельный отстаивает взгляды, близкие к тем, которые выражали такие историки, как Г. Вернадский: «Как целое Св. София Киевская — выдающееся произведение византийского стиля, но она не была простой копией какого-то храма, существовавшего тогда в Византии. Считается, что так называемая Новая церковь в Константинополе, законченная в 881 году, послужила исходным образцом для создателей Софии и некоторых других киевских храмов, построенных при Ярославе Мудром. Однако Киевская Св. София значительно сложнее по своей архитектуре, чем ее прототип» (Вернадский Г.В. Киевская Русь. — Тверь-Москва. — 1996). Кроме того, коллизия «языческое — византийское» имеет проекции на более позднюю ситуацию борьбы «двух культур» — своей и привнесенной. Роман «Чудо» отстаивает идею преемственности украинской культуры — со времен Киевской Руси до ХХ века. «Мы — из Киевской Руси!» — таков пафос произведения.

По одной из актуальных версий, строительство реальной Софии Киевской начинал еще Владимир Великий, а Ярослав Мудрый завершал проект отца. Однако традиционно история собора связывается все же с именем Ярослава Мудрого. «Св. София Киевская в ее первоначальном виде была величавым собором, — писал Г.Вернадский. — В плане она представляла собой квадрат, внутреннее пространство делилось колоннами на нефы. У собора было пять апсид (все на восточной стороне) и 13 куполов: огромный — в центре и 12 поменьше — вокруг него. Собор был замечательно украшен внутри настенными росписями, мозаиками и иконами».

ВСЕГДА ЛИ МУДР ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ?

П. Загребельного интересовал не только исторический Ярослав Мудрый: в «оптике» его писательского внимания — психология человека власти в целом. По логике автора, пребывание на высших ступенях власти может стать источником внутренней конфликтности, двойственности. В романе князь Ярослав предстает именно таким — внутренне конфликтным. «Княжеское» и «человеческое» состоят в весьма сложном психологическом «диалоге». Мудрость уживается с почти деспотичной жестокостью. С одной стороны, князь имеет мощную силу властителя, с другой же — он часто не принадлежит самому себе, поскольку постоянно должен считаться с обстоятельствами и окружением.

Власть — страшная ноша. Она в конечном итоге душевно иссушает человека: история Ярослава Мудрого в романе «Чудо» говорит именно об этом. В его монологах время от времени звучит идея полезности жестокого государственного принуждения. «А что такое мудрость? — размышляет князь Ярослав. — Это правда. Правда же милостивой не бывает. Она тверда и жестока. Много прочел я книг, все века и все народы там описаны, везде было много жестокости, но только она доводила народы до расцвета. Всегда, чтобы государство могло расцветать и поднялось выше всех, народ должен согласиться на некоторые пожертвования и лишения. Сам он на это никогда не пойдет, его нужно заставить».

Принуждение и жестокость как способ укрепления государства и достижения расцвета — этот принцип, сформулированный Ярославом Мудрым, может восприниматься как авторская аллюзия на европейскую политическую историю ХХ века, выступавшую площадкой, на которой испытывались возможности как демократий, так и тоталитарных режимов. Князь Ярослав у П. Загребельного, как видим, — сторонник жесткой власти. Его слова о принуждении как источнике государственного расцвета легко проектируются на реалии прошлого века, подтверждая мнение писателя о «замкнутом круге истории».

Автокомментарий Павла Загребельного: «Когда строили Беломорканал, то главный лозунг какой был? «Железной рукой приведем трудящихся к счастью...». На воротах немецких концлагерей было написано: «Труд делает свободным». То, что Ярослав Мудрый говорил, то и Сталин говорил, и Гитлер...»

Таким образом, всегда ли мудр Ярослав Мудрый, если иметь в виду литературного героя Павла Загребельного? Не всегда. И прежде всего тогда, когда речь идет о его отношениях с Сивооком. Автор «Чуда» предлагает своему читателю задуматься над извечной проблемой «художник и власть». Власть пытается подчинить себе волю художника, ведь талант несет в себе вызов, бунт, угрозу всемогуществу власть предержащего. Потому и появляется соблазн подчинить талант, поставить его на службу своих, княжих, интересов. Такого соблазна не избежал и Ярослав Мудрый, герой Павла Загребельного. «Держится государство на князе, а потому должны подчиняться ему все люди в государстве, — размышляет князь. — Кто не повинуется — враг или подозрительный человек. Тогда кто же Сивоок? Один раз склонил князя на свою сторону, теперь снова, и так, видно, нацеливается поступать и дальше... Непокорный...». Следует помнить, что эти слова героя «Чуда» читались в общественно-политическом контексте конца 1960-х годов, когда хрущевская «оттепель» завершилась смягченной (по сравнению со сталинской) тоталитарной версией продолжительной брежневской эпохи.

«В «Чуде» все заканчивается смертью художника, — комментировал сюжет своего романа П. Загребельный. — Это вечный конфликт: художник сделал дело, которое на него возлагалось, и уже он не нужен... В старом грузинском соборе показывают руку мастера. Построил собор — отрубили правую руку... Колизей построили пленные евреи, которых император Тит пригнал в Рим, завоевав Израиль. Ивашка Грозный головы рубил. Гитлер уничтожал пленных, строивших ему военные заводы... Такова судьба всех, кто создает ценности».

Реконструируя историю Киевской Руси, П. Загребельный экстраполировал ее на современность, показывая, собственно, могучее течение времени, в котором все взаимосвязано и переплетено. В «зеркале» ХІ века угадываются черты века ХХ; история князя и художника выламывается из рамок конкретного времени, переходя в сферу вечности.

СИВООК

Много внимания в романе «Чудо» уделено психологии художника. Особенно характерны в этом смысле страницы, на которых говорится о красках мира, которые открывает для себя будущий мастер Сивоок. Восприятие цвета Сивооком воспроизведено необычайно интересно: его душа проникается удивлением/восхищением, из которого в конечном итоге и рождается чудо Киевской Софии. П. Загребельный выразительно акцентировал на свободолюбии, внутренней независимости художника, его уникальной самодостаточности. Это та свобода, которую дарит человеку его гений. И никто отобрать ее не в силе. У художника можно отобрать жизнь (как это, впрочем, и делает князь Ярослав), но не свободу. Чудом в романе, таким образом, является не только София, но и талант Мастера, ее создавшего.

Сивоок у П. Загребельного — это апофеоз творческой независимости. Именно этой «мятежной» (если хотите — антитоталитаристской!) идеей пропитаны размышления Сивоока. Например, вот это: «Вот то только и искусство, что необычно. Власти это не по нраву. Власти мило устоявшееся, она тяготеет к единообразию всего в мире, потому что только тогда надеяться может на несокрушимость. А красота — лишь в неодинаковости». В подобных рассуждениях легко узнается дух украинских 1960-х годов: пафос неповторимости (индивидуального таланта каждого смертного человека) весьма характерен для творчества В. Симоненко, Лины Костенко, И. Драча.

Драматичен в романе «Чудо» образ профессора Отавы, защитника Киевской Софии во времена гитлеровской оккупации. Один из эпизодов, касающихся истории этого героя, интересно прокомментировал сам автор (имелось в виду признание Отавы, что он виноват в гибели Михайловского собора): «Когда уже роман вышел в свет, мне рассказали, что в Киеве до войны жил профессор Моргилевский, большой знаток истории архитектуры. Когда Постышев решил уничтожить Михайловский златоверхий, то «прикрыться» задумано было именами ученых. Игорь Грабарь дал телеграмму, что собор не имеет историко-культурной ценности. Пришли и к Моргилевскому: «Подпишите и вы». Он подписал, а на следующий день пришел на лекцию, стал на кафедру и сказал: «Дети мои, вчера я совершил самый страшный свой грех». И заплакал. Во время оккупации профессор остался в Киеве. Немцы склоняли его к сотрудничеству, но он не пошел на это и вскоре умер от голода. Своего Отаву я писал с Моргилевского, не зная, что такой мужчина был на свете!»

РУКА РОМАНТИКА

Любовь Павла Загребельного к исключительному, к экзотике странствий выдавала в нем романтика. Его любимые герои — рыцари без страха и упрека, украинские идальго (Сивоок — среди них!). Помеченные романтическим знаком, они способны выходить за привычные рамки человеческих возможностей, поражать эрудицией, остроумием, блеском таланта, бесстрашием и альтруизмом. Они отважно выходят на поединок со злом, «мелкими бесами», олицетворяющими агрессивную посредственность. Склонность к гиперболизации, контрасту ярко-необычного и серо-безликого, что проявляется через коллизию «моцартовского» и «сальериевского» типов персонажей, исключительность ситуаций, призванных показать неординарность героев, — все это заставляет вспомнить резкие противопоставления Мастеров и филистеров в прозе немецкого романтика Э.-Т. А. Гофмана.

П. Загребельный всегда заботился о читабельности своих романов. Очевидно, именно поэтому в его произведениях так активно используется приключенческо-детективный элемент. Это касается и исторических романов писателя, которые трудно представить без странствий Сивоока («Чудо»), приключений Маркерия («Первомост») или удивительных жизненных «кружений» Евпраксии и Роксоланы. Писатель охотно погружается в таинственную сферу иррационального, подсознательного, особенно же тогда, когда речь идет о мотивировании каких-то поворотных моментов в жизни героев. Иррациональный фактор очень существенен в тех человеческих историях, которые повествует Павел Загребельный. Ведь человек (в т.ч. и тот, который жил на киевских землях тысячелетия назад) — это загадка, которой нет конца. Потому и погружаемся мы в прошлое, что инстинктивно жаждем отыскать там часть правды о себе нынешних. Роман «Чудо» также помогает почувствовать золотую нить истории, которая звенит в каждом из нас.