Аноним ХХ века

320 лет назад в Москве был завершен труд известнейшего украинского композитора эпохи барокко Николая Дилецкого «Грамматика мусикийского пения». «Грамматика» — один из наиболее ценных памятников славянской культуры. В давние времена она была основным пособием для обучения музыкантов на славянских землях. И мы бы никогда не узнали, какой была музыка эпохи украинского барокко, которую исполняли певчие мусикийцы, если бы не старания и кропотливая архивная работа замечательного музыковеда, академика Нины Александровны Герасимовой- Персидской.

— Некоторым из ваших студентов запомнилось, как на уроках полифонии вы между делом внушали: «Главное — найти свою нишу, найти свое дело и им заниматься. Только это сейчас и спасет». Как вы нашли свою «нишу»?

— Когда я только приступала к работе над партесным концертом, этой музыки попросту не было. Не существовало партесного концерта, который хоть когда-нибудь игрался, пелся или вообще заслуживал хоть какого-нибудь мимолетного внимания. Но мне очень хотелось, чтобы старинная музыка стала музыкой звучащей.

У нас эту музыку стали исполнять совсем недавно. И то, что мы долгое время совершенно не слышали музыкального средневековья, западноевропейского и славянского барокко — большая потеря для нашей культуры. Впрочем, и сейчас в наших концертных залах практически невозможно услышать подлинное исполнение. Наши ансамбли, исполнители играют так, как слышат и думают. Они очень стараются, но им не хватает специального образования.

О старинной музыке, пока она не опубликована, пока ее не исполняют, пока о ней не говорят в широких кругах, нельзя сказать, что она существует. Сейчас постепенно интерес к ней возвращается. Ее много поют, записывают на компакт-дисках. И со временем я перешла в разряд тех анонимных авторов, музыку которых я когда- то восстанавливала. Я не упоминаюсь рядом с именами исполнителей, которые работали по восстановленным мной нотам. Хотя восстановление рукописей — достаточно трудоемкий процесс. Фактически ты творишь вместе с композитором — это и реконструкция фактуры, и восстановление недостающих частей. Конечно, все это можно сделать только в том случае, если очень много слышишь. Теоретических знаний для такой работы обычно недостаточно. Необходимо знать на слух стилистику этой музыки. Только в этом случае получится очень интересно. Особенно ответственный момент для исследователя наступает тогда, когда он уже после реконструкции вдруг находит нужный фрагмент. У меня всегда оказывалось так, что найденное совпадало с тем, что написала я, если не в ста процентах, так в девяносто шести.

— А каким исследованием вы заняты сейчас?

— Как исследователь я работаю теперь не так уж много. Со временем накопилось много обязанностей, которые теперь ежесекундно отвлекают, и если говорить более точно, то вообще никуда не привлекают. Постоянно надо что-то срочно делать — срочно написать статью, срочно выступить, срочно сделать рецензию. А вот длительного пребывания в каком-то деянии у меня не получается. Однако тот материал, который я собрала в большом количестве, представляет для меня огромный интерес. Я считаю, что там еще очень много неизвестного. Анализируя музыку, вдруг обнаруживаешь такое, что выходит далеко за пределы области музыкальных рукописей.

Я люблю выступать на публике, предпочитаю говорить, а не писать. Говорить всегда легче — чувствуешь реакцию собеседника, ощущаешь единое с ним смысловое пространство. Если бы мне снова пришлось выбирать, то, наверное, я бы предпочла стать театральной актрисой. Этот выбор соответствовал бы моему темпераменту. Если что-то проходит успешно, я чувствую прилив сил, радости, энергии (а, может быть, света?). Во всяком случае мне интересно и нужно общаться с людьми, быть в аудитории. Без этого мне в жизни чего- то не хватает. Жизнь становится очень пустой, если в ней нет контакта, взаимопонимания, заинтересованности. Ведь очень важно, чтобы человеку хотя бы казалось, что он говорит что-то новое и интересное, тогда он вдохновляется. В этом, наверное, и состоит смысл жизни.

Для меня не менее важно развитие теории старинной музыки. Поэтому я приветствую научные конференции. Любая конференция — это выброс умственной энергии. Сейчас, когда у нас почти ничего не печатается, — а то, что печатается даже за пределами Киева, не скажу Украины, обычно неизвестно, недоступно, музыковедение превратилось в устную науку, как в период сказителей. Если говорить о старинной музыке, есть исследователи во Львове, немного — в Одессе, впрочем, Киев по-прежнему остается научным центром. Все-таки людей, которые занимаются стариной, очень мало.

— Как-то вы упомянули, что дворянки в эпоху социализма мыли полы и никак не жаловались на свою судьбу. Они воспринимали свое положение как нечто естественное, потому что у них было такое воспитание, которое заставляло их все принимать и которое сочетало в себе высокую требовательность, готовность к работе... Каким вы видите сейчас психологический портрет интеллигента?

— Мне трудно обобщать, потому что я знаю достаточно узкий круг людей. У меня такое впечатление, что в целом для творческой интеллигенции, — я имею в виду интеллигенцию, которая чем-то интересуется, которая наделена живой мыслью, — нынешняя ситуация предоставляет большую интеллектуальную свободу. Мы стали более инициативными, появляется больше идей и все это, видимо, потому, что эти идеи могут каким-то образом осуществляться или хотя бы быть на пути к осуществлению. Даже возможность видеть осуществление задуманного очень важна. Разве было столько конференций лет десять, пятнадцать назад? И дело даже не в количестве. Конференции могли быть, но они были очень однообразными, например, «исторические и теоретические проблемы такого-то и такого-то», «научно-практическая конференция на тему какого-то учения». Но вот оригинальности, смелости мышления не было. А конференции, безусловно, как нельзя лучше поддерживают тонус научной интеллигенции. Я знаю культурологов, филологов, которые интенсивно, с интересом работают. Мне кажется, что определенная часть интеллигенции, несмотря ни на что, чувствует перспективу, возможность развития.

С другой стороны, если говорить не только о моем поколении, но и о поколении лет на десять— пятнадцать моложе, то очень многое, что мы делаем сейчас — результат нашего воспитания. Мы — энтузиасты. И я помню предыдущее поколение — те были еще большие энтузиасты, наделенные необычайным бескорыстием. Это был стиль жизни. Стиль жизни не украинца, не русского, а вот этой территории, которую теперь можно назвать Советским Союзом, можно назвать Россией или частью Восточной Европы. И если сейчас мы что-то делаем, потому что нам очень интересно, и рассчитываем, что из этого что-то получится, то только потому, что рассчитываем на чужой энтузиазм.

— Насколько музыковедение для вас точная наука?

— Музыковедение не может быть точной наукой. Это искусство. А сейчас, мне кажется, изменилась сама исследовательская установка. Важным оказывается именно субъективность суждения. Мы были воспитаны так, что стремились к максимальной оправданности, достоверности, объяснимости, доказательности. А сейчас это не так уж и необходимо. Ценен другой смысл доказательств — главное, что вы так думаете, вы так нашли и вы так решили. Чтобы что- то решить, человек много читает, много думает. Следовательно, он имеет право на свое суждение. Но суждение всегда субъективно. А раз оно субъективно, то точность достигается тем, что многие исследователи сойдутся в своих оценках. Сейчас в музыковедении появилось то, что раньше считалось большим грехом — описание. Конечно, уровень описания вырос. Но сделать достоверное описание можно лишь в том случае, если мы вживемся в музыку. Сегодня музыковед должен стать если не сотворцом, то очень сильным сопереживателем. Тогда он высечет искру.

Музыка — это не только красивая вещь, на которую мы должны смотреть, чтобы узнать, как она сделана, задана. Современная музыка восходит к неземным просторам и заставляет нас туда подниматься. Она воспитывает наши тонкие чувства, ощущение высшего мира. Недаром многие люди сопротивляются современной музыке. Они не хотят ее слушать: «Я не могу слушать Сильвестрова, это меня раздражает...» Значит в этих людях сидит что-то темное, что не пускает подняться... Я знаю, существует и другое измерение. Но его присутствие незримо, как дыхание.