«Благородный Идальго»

19 декабря исполняется 100 лет со дня рождения известного переводчика. Этот юбилей научное и литературно-художественное сообщество отмечает, в частности, такими мероприятиями, как международная научная конференция «Николай Лукаш: наследие, рецепция, память» и научная конференция «Николай Лукаш и его наследие в контексте украинской и европейской  культур». Так каким был этот удивительно скромный гений, блестящий лингвист, знаток двадцати двух языков (переводил с восемнадцати), который в советское время подарил украинскому читателю свыше тысячи выдающихся произведений мировой литературы, представив на родном языке более ста зарубежных авторов, среди которых, в частности, и вершинные произведения — «Фауст» И.-В. Гете, «Дон Кихот» Сервантеса, «Декамерон» Дж. Бокаччо?

*  *  *

Когда мы говорим об определенном буме переводческого дела в независимой Украине, далеко не всегда вспоминаем предтеч нынешних интерпретаторов «чужих» текстов. А между тем, украинская культура имеет достаточно мощную переводческую школу и традицию, заложенную, среди прочих, И.Франко, М.Зеровым, М.Рыльским, М.Бажаном, Г.Кочуром, Н.Лукашем. Обычно фамилии  последних двух — Григория Кочура — неформального лидера переводческого цеха и Николая Лукаша называют рядом, поскольку они были почти ровесниками (Кочур был старше на какой-то десяток лет), а главное — жили и работали в одну эпоху — эпоху шестидесятничества. Очень разные, они продолжали разные течения украинского перевода: Г. Кочур — «классического», с тяготением к устоявшимся литературным нормам, новейшей европейской и национальной традиции, а Н.Лукаш представлял течение «фольклорное», загрунтованное в устное народное творчество и традиции барокко, более «живое», экспериментаторское.

В среде шестидесятников, где статус русского языка как «объединительного» (который, однако, выполнял мощную функцию нивелирования национальных языков) осознавался на уровне риторического вопроса «интернационализм или русификация?», особенно активно развивалось переводчество (Н.Лукаш, Г.Кочур, А.Перепадя, Е.Попов,  И.Светлисный, М.Коцюбинская, В.Стус и др.), которое формировало культурную идентичность, создавая интенсивное духовное пространство высокой интеллектуальной комфортности, а также было мощным нациетворческим и нациесохраняющим фактором.

*  *  *

Приглашаю читателя к попытке реконструкции в интерьере украинского шестидесятничества фигуры Н.Лукаша (1919, г. Кролевец Сумской обл. — 1988, Киев), который своим статусом переводчика высокого уровня заслужил «святобливе ставлення  всіх, хто здатен чути українське Слово» (И.Дзюба) и которого  Светлана Кириченко, жена диссидента Ю. Бадзя в воспоминаниях «Люди не зі страху» называет «человеком исключительным для нашей культуры». Из воспоминаний, эпистолярного наследия шестидесятников Н.Лукаш  предстает живым человеком со всеми характерными особенностями.

Короткое, однако насыщенное благородной трогательностью эссе о Н.Лукаше оставила Михайлина Коцюбинская, назвав его довольно пафосно, однако созвучно самой сути этой неординарной личности: «Шляхетний ідальго української культури: Микола Лукаш». Не могу не процитировать эти трогательные строки: «Десь на межі 50-х—60-х, живучи на колишній вулиці Леніна неподалік від Будинку письменників, я часто зустрічала дивну, якусь «нетутешню» людину, одягнену явно не по сезону: в мороз він був не тільки без шапки, а й в одному костюмі, і погоді відповідав тільки теплий шарф, в який, видавалося, він ладен був зануритися увесь (цю властивість Лукаша — як химеру змолоду — за найлютіших морозів  ходити без пальта й без шапки пояснює И. Дзюба, згадуючи його розповіді про родину — Л.Т.). Погляд добрих короткозорих очей, лагідний і водночас дещо відсутній — мовби він десь там, в інших сферах, де завжди тепло і звучить музика... Згодом я дізналася, що то Лукаш, геній перекладу — так його кваліфікували ті, хто був уже знайомий з першими його перекладацькими спробами. А далі ця небуденна з’ява — якась автономна й самодостатня серед вуличної суєти — злилася з враженнями від його перекладів: «Фауста», «Декамерона», Імре Мадача, згодом Лорки, які переможно увірвалися в українську літературу, розширивши її обрії, засвідчивши її інтелектуальну глибину й дивовижні образотворчі можливості українського слова».

«Переводчик такого диапазона — редкое явление не только в украинской, но и в любой другой литературе», — отмечал ближайший его побратим по перу Г. Кочур. «Люблячи Миколу Лукаша з ніжністю, що дозволяє навіть іронію, Кочур посміювався над театральністю Лукашевих перекладацьких уподобань. Лукаш упивався литаврами Віктора Гюго, каменепадом його метафор. Гюго для Кочура — геніальний, але багатослівний декламатор. Для Лукаша Тувім — це «Бал в опері», оргія слів-страховищ, рядків-обрубків, що танцюють канкан. Для Кочура Тувім — це «Лодзь» із її «кумедною пишнотою», від якої хочеться плакати, чи «м’ята над ставом», чи крихти юності, кинуті на поживу птахам спогадів» (М. Новикова. Григорій Кочур. Друге відлуння). Эту любовь Кочура к Лукашу будут подтверждать и шестидесятники, в частности М.Коцюбинская. Кстати, в трудное время безденежья, как вспоминает И.Дзюба, Лукаш принимал помощь только от Кочура, а дружба между ними была «уникальной и трогательной» — для подтверждения этого автор приводит много интересных фактов.

Иван Дзюба как раз и пытается воспроизвести определенную аутентичность тех лет (по отдельным заметкам, воспоминаниям, воспроизведенным разговорам, реконструкции Лукашевых рассказов), в частности в книге «Не окремо взяте життя» (2013), в которую вошло эссе «Чаклун-характерник українського слова», ранее напечатанное в журнале «Сучасність» (1993 г. №9). В кратком слове о Н.Лукаше (а Дзюба его уважительно называет Николаем Алексеевичем) найдем немало интересных фактов из его жизни, более того — понимание, как жил, чем проникался, чем утешался и что отстаивал этот странный для многих, неприспособленный для обычной жизни человек, который занимал особое место не только в украинской культуре, но и, по И. Дзюбе, в нашем национальном сознании. И.Дзюба с особым трепетом пересказывает рассказы Лукаша о деде, отце матери, его детские воспоминания, которые воспринимаются им «опосередкованим самовитлумаченням, самопізнанням». В них он проницательно чувствует глубокую Лукашеву благодарность своему роду, представители которого питали слабость к музыке и рукотворной красоте.

*  *  *

Несмотря на травлю и сложные отношения с редакторами, которые олицетворяли, по словам И.Дзюбы, «неповторний, ніде в світі не знаний тип радянського редактора», бытовую неустроенность (и эссе Дзюбы густо насыщено фактажом, который раскрывает этот образ жизни: чего только стоит факт, когда М.Лукаш при переезде из коммуналки в однокомнатную квартиру полностью «демонтировал» кухню, превратив ее в хранилище уникальных книг), переводческое искусство  было для Лукаша «саме і тільки мистецтвом — мистецтвом співтворення». Как отмечает И.Дзюба, он не «калькировал» текст, а «создавал его украинский адекват. Поэтому язык его переводческих текстов был далек от дистиллированного, обезличенного, интеллигентски манерного сугубо «переводческого» языка, к которому тяготели многие российские и украинские переводчики, даже из лучших. А его творческая установка, как это определяет И.Дзюба, на «розпечатування» всіх лексичних «комор» мови, на залучення всіх її стильових шарів і «поверхів», адекватних оригіналові, навіть якщо це суперечило усталеному, традиційному сприйняттю цього оригіналу — спричиняло критику не лише із загалу людей некомпетентних, але часом і з осередку видатних майстрів, як-от від Л. Первомайського, прихильника суворо дисциплінованого перекладацького стилю» («Чаклун-характерник українського слова»).

*  *  *

О травле Н.Лукаша во времена, когда развернулась борьба против «архаизмов, диалектизмов, просторечия», которые якобы засоряют украинский язык, свидетельствуют не только протоколы заседаний секретариата СПУ 1972—1973 гг., но и живые воспоминания шестидесятников. Так, в дневниковых записях И.Жиленко читаем: «Клюють Харчука, Гуцала, Щербака. Заклювали золоту людиночку — Лукаша, Лукашика, Лукашенятка. Великий талант і велику людину!» (20.ХІІ.1973). Другая запись — от 22.ІІ. 1974 г. «Сварили знову Гуцала і Тютюнника. Ну і, звісно, «отщепенців»: Лукаша, Бердника, Кочура, Дзюбу, Світличного, Сверстюка. Трохи Ліну і Драча. Навіть злегка — Коротича... Драча — за те, що «неправильно» виступав на поминках Володі Підпалого. Коротича — за те, що його похвалено «за бугром»...». Трогательно вспоминает И.Жиленко осень 1970 г. и пребывание в Доме творчества в Ирпене, игру Н.Лукаша с Б.Харчуком в бильярд, свои с ним осенние ирпенские беседы, их общие визиты к Кочуру. В частности, один из таких вечеров запомнился ей тем, что пришли еще и М.Коцюбинская, И.Светличный с сестрой Надей, Паламарчуки, Бадзи, заграничные гости Вера Вовк, Анна-Галя Горбач. («Homo feriens»).

*  *  *

Особенно трепетное отношение к Н.Лукашу было у И.Светличного. В частности, в своем эпистолярии (книги «Голос доби. Листи з Парнасу» та «Голос доби»)  он вспоминает Лукашев перевод Лорки, который он отослал супругам Геврик (Киев, 02.07. 1969), а в письме к Вере Вовк в Бразилию (Киев, 04.04. 1970) в частности, пишет: «Вчора бачив Лукаша [...]. Переклав він чимало Аполлінера [...] кажуть, дуже цікаво; проте збірки не закінчив — шкода, що він чоловік химерний і багато чого не доводить до пуття. Ті, хто за нього стоїть, виправдовують: мовляв, він залежить від натхнення, а Кочур каже: ледащо». И. Дзюба находит свои аргументы для защиты переводчика, которые звучат как реакция на исключение из Союза писателей, разгромные статьи в прессе, увольнение с работы и преследования, аресты интеллигенции в 1965-м и 1972 г. — речь идет, следовательно, о травмированном сознании человека впечатлительного, чувствительного. «Часом це скидалося на безвільність, недисциплінованість, — так би це й було кваліфіковано щодо будь-кого з перекладачів чи літераторів. Але Лукаш був генієм, яким рухала не вмілість, не  воля до зусиль, навіть не почуття обов’язку, а те, що зветься натхненням, а натхнення залежить від дуже тонких і важко приховуваних імпульсів, — подчеркивает И.Дзюба («Чаклун-характерник українського слова»).

Лукаш, как и Кочур, действительно был для шестидесятников своеобразным мостиком к достоянию мировой литературы. В письме к жене от 09.04.1974 г. И.Светличный, в частности, писал: «Миколин переклад «Дон Кіхотові» (речь идет о  Лукашевом переводе стихотворения П.Верлена «Дон Кихоту») читається як сучасність: вельми дякую...». И. Дзюба, в частности, подчеркивает, что его перевод «Дон Кихота» Сервантеса «справляє враження чогось грандіозного». И объясняет: «Лукаш провів колосальну роботу, щоб адекватно відновити один із найбільших творів світової літератури. Переклад вражає неймовірним, небаченим в українській літературі лексичним багатством та розмаїттям і витонченістю стилістики. Тонко відтворено дух далекої доби, донесено відчуття історичної дистанції завдяки, зокрема, вмілому й тактовному використанню староукраїнської лексики, стилістичних та синтаксичних форм народної, поетики, жаргонів, безлічі неологізмів, створених самим Лукашем  цілком у дусі української мови, так що важко часом збагнути: чи те або те слово перекладач сам «скомпонував», чи виловив у якихось рідкісних пам’ятках, і часом дивуєшся, чому тієї або тієї запровадженої ним прекрасної форми досі не вживали» («Чаклун-характерник українського слова»). Перевод знаменитого произведения Сервантеса был для шестидесятников знаковым, а сама тема донкихотства активно звучала в их творчестве

*  *  *

В отдельном осмыслении нуждается факт написания письма в защиту И.Дзюбы, заключенного за труд «Націоналізм чи русифікація?». В марте 1973 г. Н.Лукаш отослал его председателю Верховного Совета, председателю Верховного суда и прокурору УССР, копию —  президиуму Союза писателей Украины, где просил  «любезно позволить» ему отбыть вместо И.Дзюбы определенное ему судом наказание, учитывая плохое состояние здоровья осужденного. Объяснял это и тем, что полностью разделяет его взгляды, а «пребывание в любом режиме» кажется ему «более-менее безразличным». От этого «безумного» шага его отговаривали и Г.Кочур, и Марта Дзюба (жена И.Дзюбы) как от шага «практически безрезультатного, но с опасными последствиями» (собственно, так и произошло: Н.Лукаша исключили из Союза писателей, восстановили лишь в 1987 г., перед самой смертью), его перестали печатать, поэтому он вынужден был перебиваться случайными заработками, а в самое трудное время его поддерживали ближайшие друзья). Однако, как вспоминает И.Дзюба, он «був непохитний і на всі аргументи відповідав: «Я роблю це для самого себе». Коментарі, як то кажуть, зайві, принаймні для тих, хто розуміє моральні поривання людської душі...»  («Чаклун-характерник українського слова»). Поэтому среди тех немногих, кто пришел навестить И.Дзюбу после изолятора КГБ, был, в частности, и Н.Лукаш.

*  *  *

...Незабываемая эпоха шестидесятничества с ее славными именами, незаурядными художественными произведениями, вызывающим нонконформизмом, направленным против тоталитарного режима, уходит в прошлое — тем более весомыми становятся воспоминания тех, кто творил новый мир демократических свобод.

 «Ми жили, і щодня прибували нам дари волхвів — нові радості, любові, діточки, книги. Але й щодня відбували, віддані минулому, друзі. А мені все здається, що вони стоять і печально всміхаються нам услід [...] Василь Симоненко своїм відходом немовби розчинив двері смерті, і слідом за  ним пішли найкращі з нас: Алла Горська, Іван Світличний, Василь Стус, Микола Лукаш, Борис Харчук, Григір Тютюнник [...]. І такий він довгий, цей парад смертей, і ніколи йому не спинитись... І тільки — як спалахи — обличчя...» (І. Жиленко. Homo feriens).

И — более многоречивая, даже пафосная цитата: «Справжнє безсмертя мистецтва — не в погруддях зацькованих геніїв, а в перекладах. Справжня свобода мистецтва — не в зухвалих маніфестах і не в уїдливих сатирах, а в перекладах. Мертві лишаються молодими. Душа мистецтва живе донорською кров’ю перекладачів» (М. Новикова. Григорій Кочур. Друге відлуння).

Из этих двух цитат — Ирины Жиленко и Марины Новиковой — предстает большая правда жизни Николая Лукаша — великого интеллектуала, чрезвычайно интересного, эрудированного человека, который оставил украинской культуре поистине неоценимое переводческое наследие. Своеобразным памятником ему стал посмертный, не изданный при жизни, весомый том переводов мировой классики «Від Бокаччо до Аполлінера» (1990), а также двухтомник воспоминаний «Наш Лукаш» (составитель — Л.Череватенко, 2009, 2011).