Бунтарский антиреволюционер

Это сходство по «профессиональному» признаку почти загадочно дополняется сходством их гражданских темпераментов. Ригористических, даже догматических, проповеднических. Дело не столько в сугубо психологическом, сколько мировоззренческом сходстве.

Лев Толстой в конце прошлого века жестко полемизировал с современной ему цивилизацией. Начав с романа-эпопеи, который сегодня прежде всего представляется грандиозным выпадом против французской революции и ее «наполеоновского» наследия, он довольно быстро эволюционировал из сугубо литературного цеха именно в моралистически-проповеднически-публицистический.

Александр Солженицын, родившийся в год евразийского утверждения коммунизма, воспринимается прежде всего как его ярый политический обвинитель. Однако солженицынская, скажем так, критика коммунизма — это только часть его всеобъемлющей критики всей европейской истории Нового времени. Он, собственно, углубил-распространил антизападную позицию своего предшественника, довел ее до конца.

Христиане-экстремисты Толстой и Солженицын в своем максимализме ревизовали все накопленное Западом — от Ренессанса до злободневных событий. И остались решительно недовольны всеми этими достижениями — от индивидуализма до социалистических проектов, от нерелигиозности до массовых идеологических галлюцинаций, от форм художественной культуры до техномании. «Все» не то и не так. Толстовско-солженицынские параллели, вообще говоря, такие многочисленные, что, наверно, еще станут предметом диссертаций.

Лев Толстой, вопреки своему аристократическому титулу (а порой — благодаря именно ему), предстает во всех своих взрывах критицизма идеологическим наследником извечного русского бунта против существующих форм мира, истории, культуры. Самой природы (вспомним его «позднее» отрицание брака, эротики и тому подобное).

Этот бунт восходит где-то к московским началам самой России и после того уже не оставляет ее вплоть до нынешнего такого «смутного времени». «Революционер — вот один из вечных протагонистов русской драмы. Он может бунтовать против Бога, как Бакунин и Ленин, за Бога, как протопоп Аввакум и вообще староверы, «против» Запада, как славянофилы и большевики, «за» Запад, как «западники» и их последователи сахаровы и старовойтовы, но он прежде всего — бунтует. Отрицает все устоявшиеся формы и институты, которые попадаются на его экстремистских черных тропах. Как Лев Толстой. Как Александр Солженицын.

При этом первый может ссылаться на «здравый рассудок», заимствованный у Жан-Жака Руссо, а второй — на историческое право, которое этот Руссо ненавидит. Но в обоих случаях — это пафос разрушения того, что, по мнению «разрушителей», недействительно, неправедно, несправедливо. Возможно, это критика недействительного с позиций неосуществимого. Но действительностью становится сама критика. Жестко-бескомпромиссная, фанатично-сектантская.

Характерно, что Солженицын в своем тотальном отрицании русского коммунизма выдвигает ему альтернативу — в виде России начала ХХ века. Т.е. той России, «которую мы потеряли», по популярному выражению нашего земляка-кинематографиста, и которую до последнего ее общественного «атома» громил Лев Толстой, который, наверное, ту Россию знал намного лучше, чем все современные кинематографисты вместе взятые. И наверное, даже лучше, чем сам Солженицын, который перевернул эвересты литературы о «той» России, но в конце концов увидел в ней только то, что хотел увидеть.

Действительно, дело — не в «доктринах» и «концепциях», а в самом состоянии сознания, которое не принимает этого несовершенного мира и беспрестанно бросает ему вызов.

Различные «перманентные революции» — это детская игрушка по сравнению с головокружительной глубиной такого отрицания. Троцкий накануне Второй мировой войны считал, что мировой кризис — прежде всего в персонально-кадровом составе руководства «мировой революцией». Революция Духа Солженицына не просто не знает этой «кадровой» проблемы — она прокламирует, что в современном мире вообще нет личностей, способных на эту революцию.

Кроме, понятно, самого проповедника. Сам проповедник указывает на «столыпинскую» Россию как свой исторический идеал. Но в «Архипелаге ГУЛАГ», среди прочего, речь идет о беглецах из сталинского концлагеря, которые добрались до тогдашнего Афганистана, откуда их возвратило в СССР «афганское правительство, подлое, как всякое правительство». Интересно, как прокомментировал бы эту дефиницию апологет тотального права государства — Петр Аркадьевич Столыпин?!

Солженицын якобы был апологетом «прав человека» и впоследствии как-то высказался об англосакской цивилизации, их «земле обетованной»: «Да там все гниет со времен Диккенса». Хорошо, что хоть пощадил самого Диккенса...

Панегирист «сильной государственности», Солженицын в то же время требует от нее такой «земской» автономии, которая уже выглядит анархизмом кропоткинского типа. Писатель ненавидит его «невесть откуда взявшиеся» черные знамена, но сам солженицынский максимализм нередко приближается именно к анархо-синдикализму начала века, когда кубинские трамвайщики писали в Ясную Поляну своему патриарху: «Товарищ Толстой, докладываем, что наша забастовка закончилась благополучно...» Кузбасские и воркутинские шахтеры что-то подобное могли бы написать Солженицыну — с той только разницей, что их забастовка так и не увенчалась успехом.

Бунт против либеральной демократии притворяется сегодня консерватизмом. Но только «консерваторы» и «реакционеры» отважатся объявить Солженицына своим единомышленником, он немедленно их отлучит от своей секты, даже проклянет (стоит вспомнить его отношение к последней генерации «романовского дома» и вообще к монархическим проектам). КПРФ сначала, может, и рассчитывала на Солженицына-союзника, но в конечном счете получила сообщника только в лице его упомянутого не шибко способного экранного биографа — маленького политического карьериста.

Что же, вихрь тотального солженицынского бунта вряд ли может выдержать даже кто-то из наших современников: генеалогия этого бунта доходит до таких глубин национального и мирового времени, когда человек непрестанно выдвигал безоглядные, фантастические альтернативы окружающей действительности. Русская революция является их локальным выражением, не более.

Однако у этого бунта есть одна действительно драгоценная черта — в нашем кровью вспененном веке. Черта, которая уже вполне очевидно объединяет Солженицына с Толстым: человеческая жизнь никоим образом не может быть возложена на алтарь тех или иных целей бунта. Человек может быть только целью, а не средством.

Это уже революция против собственно революции, которая никогда и не призадумывалась над самоценностью человеческой жизни. Лев Толстой полемизировал с русскими революционерами так же пылко, как и с Романовыми. Александр Солженицын в своей конфронтации с современной цивилизацией доходил и доходит до чудачеств, парадоксов, которые никак не укладываются в «современное сознание», и без того контуженное историей. Но последний аргумент революционера — насилие — этот великий революционер духа выносит за рамки истории как таковой. В разгар чеченской войны этот «империалист-имперец» сказал: чеченцы хотят отсоединиться? Что ж, хорошо. Готовьте в Грозном пятьдесят коттеджей для посольств; но тогда уж, будьте добры, оставьте в покое и Россию...

Украинские патриоты — особенно те, которые ими стали в силу недавней монаршей милости истории, — составили богатую номенклатуру писательской украинофобии. Защищать ли от них Солженицына? Напоминать ли, что этот «украинофоб» первым рискнул в подцензурной литературе создать трогательный образ украинского крестьянина- «бандеровца»? Что он постоянно подчеркивает свое полуукраинское происхождение? Дело в том, что писательский вечный бунт невольно сводит на нет то, что стратегически мешает украинскому самоутверждению, как, в конце концов, и любому другому.

...На склоне своего литературного упадка убогий русский поэт Бенедиктов написал «великую строчку»: «Мир боролся с враждебной силой Змия...» Не знаю, как мир, а Александр Исаевич Солженицын таки действительно борется с этим Врагом.

ИЗ ДОСЬЕ «Дня»

Александр Исаевич Солженицын родился 11 декабря 1918 года в Кисловодске. В 1936 году поступил на физико-математический факультет Ростовского университета, который окончил в 1941 году. В октябре 1941 года призван в армию и участвует в военных действиях. 9 февраля 1945 года арестован военной контрразведкой за антисоветские высказывания в частной переписке, этапирован в Москву и 27 июня осужден на 8 лет по 58-й статье. После реабилитации в 1956 году учительствует в Рязани и работает над романом «В круге первом» (1957 — 59 гг.). В 1962 году журнал «Новый мир» публикует повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а в 1963 году рассказы «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетковка». За эти произведения писатель выдвинут на соискание Ленинской премии, но не получает ее. В мае 1967 года Солженицын выступает с открытым письмом к делегатам съезда писателей, требуя отмены цензуры. В 1968 году заканчивает работу над документальной эпопеей «Архипелаг ГУЛАГ» и передает микрофильм рукописи на хранение за границу. В ноябре 1969 года после ряда открытых обращений к общественности, в частности манифеста «Жить не по лжи» и публикации за рубежом романа «Раковый корпус», исключается из Союза писателей. В 1970 году становится лауреатом Нобелевской премии по литературе (вручена 10 декабря 1974 года). После обнаружения КГБ тайника с рукописью «Архипелаг ГУЛАГ» в сентябре 1973 года писатель дает согласие на публикацию книги на Западе. Первый том эпопеи выходит в издательстве «ИМКА-пресс» в конце декабря 1973 года. 13 февраля 1974 года Солженицын арестован, лишен советского гражданства «за измену родине» и выдворен за пределы страны. В 1974-1975 годах живет в Германии и Швейцарии, издает романы «Ленин в Цюрихе» и «Бодался теленок с дубом». В 1976 году поселяется в городе Кавендише (Вермонт, США), где работает над многотомной исторической эпопеей «Красное колесо». 16 августа 1990 года Солженицыну возвращено советское гражданство. 18 сентября 90-го писатель публикует резонансную статью «Как нам обустроить Россию?» 27 мая 1994 года возвращается на родину, где активно включается в литературную и общественную деятельность.