Читатель книг, ловец бездн

Созданное Борхесом довольно часто рассматривается как «литература литературы», как остроумный комментарий или зеркальная цитата из «литературы подлинной, первичной». Это столь же правильный, сколь и поверхностный взгляд, неоднократно подброшенный легкомысленным критикам самим великим мистификатором. Его творчество традиционно ограничивают только тремя жанрами — рассказ, эссе, поэзия. При этом только Октавио Паз, мексиканский поэт, Нобелевский лауреат и большой почитатель Борхеса, заметил полнейшую условность всего этого деления, ведь «его эссе читаешь, как рассказы, рассказы — как поэмы, а стихотворения приносят такую почву для размышлений, как эссе».

Если бы, согласно духу нашей эпохи хит-парадов, кто-нибудь взялся определить пятерых писателей, оказавших наибольшее влияние на повествовательные практики двадцатого века, то кто оказался бы в этой пятерке, зададимся смешным вопросом? Ну, Джойс. Ну, Пруст, ну, Кафка. Кто четвертый — неизвестно, претендентов достаточно много. Но пятый — Борхес. Его принято считать «менее латиноамериканским» на фоне мирового латиноамериканского литературного бума. И в самом деле, с одинаковой углубленностью и внутренней концентрацией он мог погружаться в скандинавские мифы и даосские или буддийские притчи, комментировать барочных английских метафизиков или средневековых пражских алхимиков, вылавливать всякий раз новые смысловые бездны из иудейских, исламских или христианских священных текстов, в равной мере восторженно интерпретировать Гомера, Агату Кристи, Честертона и Сервантеса. Универсализм Борхеса будто бы действительно ставит его за чертой обычных представлений о латиноамериканском писателе.

За этой универсальностью часто забывают о конкретике — той, которая делает Борхеса аргентинцем, рожденным в последний год «столетия Боливара», автохтоном буэнос-айресского участка Палермо. Истинное знание и генетическое понимание столичной и провинциальной жизни на всех ее уровнях — от остатков аристократии до деклассированных остатков, а также историко-личностное переживание аргентинской классики и фольклора делают его, по некоторым оценкам, «культурным националистом». Несмотря на всю мнимую отчужденность и метафизическую поверхностность, именно он, Борхес, очень по-земному и по-аргентински в 1946 году выразил протест против диктатуры Перона, вследствие чего был лишен должности библиотекаря (очевидно, наиболее тяжелое из возможных для него наказаний).

Хотя решающей датой в его жизни кое-кто считает 24 декабря 1938 года, когда с ним случился несчастный случай, вследствие которого он начал терять зрение. Приблизительно спустя двадцать лет, в конце пятидесятых, он ослеп окончательно. «Слава, как и слепота, подбиралась ко мне постепенно. Как будто медленное сползание летних сумерек», — скажет он сам об этом еще через четверть века, уже в восьмидесятых. И действительно — именно с тех пор, с момента окончательного погружения в великую мировую тьму, начинается и величайшее мировое признание: многочисленные переводы, рецензии, исследования, конференции и симпозиумы, посвященные его и только его творчеству, а также литературные награды и почетные звания. От де Голля, от того же Перона, от аргентинского правительства и уругвайского народа, от Гарвардского, Оксфордского и Сорбоннского университетов, от короля Испании Хуана Карлоса, от Пиночета, Миттерана и еще от многих других — кто только не пытался постоять рядом с великим слепцом для исторической фотографии в патриотическом обрамлении!

В 1958 году газета «Фигаро» по ошибке известила о его смерти. После этого он прожил еще почти тридцать весьма интенсивных лет, с ужасом поверив в собственное бессмертие, при этом шутя: «Зачем мне умирать теперь, если я не умирал никогда раньше? В моем возрасте не стоит делать настолько резких шагов, как смерть». Он полностью посвятил себя путешествиям — не столько в пространстве, которое у него отобрала слепота, сколько во времени. Он абсолютизировал слух как самое совершенное из чувств и достиг совершенного слуха. Смерть застала его в Женеве на восемьдесят седьмом году жизни, правда, дождавшись завершения последнего из его трудов — киносценария о спасении Венеции. Слава Богу, он также оказался одним из тех фантастических долгожителей, которые сформировали это столетие и навсегда остались его символами.

Ныне он, бесспорно, возглавляет библиотеку в раю. Очевидно, там также существует величайшая потребность в чтении и спрос на хорошие книги. Не сомневаюсь, что Борхес продолжает систематизировать, комментировать, писать фантастические рассказы под видом предисловий, упорядочивает райские антологии, каталоги и атласы. И остается тем, кем он был на земле — прежде всего Читателем. Алонсо Кихано, который не пожелал быть Дон Кихотом.