Дистанция Сорокина

В каком-то смысле Сорокину не повезло. Нынешний всплеск интереса к нему — нечто вроде отраженного света, коим светит Владимир Георгиевич, принимая его от другого, нынче весьма яркого светила — Виктора Пелевина. Думается, каждый непредубежденный и внимательный читатель, равно знающий и Сорокина, и автора «Чапаева и Пустоты», согласится, что преемственность приемов, близость стилей и иронического взгляда на мир здесь налицо. Но дело не в том, что Сорокин вошел в фавор у любителей экспериментальной прозы еще в середине 1980-х, а писать начал еще раньше. Просто Пелевину удалось методы обработки читательского сознания, применяемые Сорокиным, да и вообще всеми новорусскими постмодернистами, вывести на уровень масс-культа, расфасовать высоколобые языковые игры в легкие жестянки коммерческих, общедоступных жанров. С Сорокиным же такого не произошло. Однако набор очков Пелевиным повлек за собой и новый взлет его старшего коллеги: обоих чуть ли не через запятую печатают и упоминают в модных изданиях. Страна, массовое сознание, компьютерные программы с момента первого сорокинского пришествия изменились здорово. Изменился ли сам Сорокин?

Конец XXI века. После мировых ядерных катаклизмов на планете главенствуют китайцы. Небывалого расцвета достигла генная инженерия. В строго засекреченных лабораториях клонируют писателей. Новые Набоковы, Ахматовы, Пастернаки пишут совершенно безумные, но привычные для этих авторов по стилю произведения. Цель — вовсе не возрождение великой русской словесности. Дело в том, что каждый клон-писатель откладывает попутно в своих тканях таинственное голубое сало. Это — совершенно фантастический по своим свойствам продукт. Его энтропия равна нулю, попросту говоря — голубое сало вечно. Но едва лишь начинаешь входить во вкус странноватой антиутопии, как Сорокин привычным для него приемом сламывает действие и бросает читателя в омут совершенно иной реальности, а потом — еще и еще, новые вспышки точно просчитанных галлюцинаций. Монстры и диктаторы, любовь гетеро- и гомосексуальная, обвал странных ритуалов, красок, пиршеств, мировых катаклизмов, шикарных интерьеров. При этом «Голубое сало» наполнено вызывающе плотским жизнелюбием — здесь наслаждение возведено в одно из оснований мироздания — вроде пресловутых законов термодинамики. Для пуриста Сорокина, обычно приканчивающего своих героев в стерильно абсурдных ситуациях — это новшество. Мало того. Теперь у него для каждой, даже самой невообразимой коллизии находится обоснование, чего раньше тоже не было. Все творимые на страницах «Голубого сала» дикости имеют своими причинами преимущественно мистические мотивы. Отсюда и до борьбы за нравственность читателя недалеко. Постмодернист, удалившийся в проповедники — это уже само по себе сюжет для хорошего романа. Но за всеми усовершенствованиями проглядывает старая истина: Сорокина по- прежнему тошнит от реальности, а еще более от всех ее литературных вариантов. Недаром по ходу действия прямо или косвенно выведены все основные идолы русского Парнаса — в весьма непривлекательных, мягко говоря, видах. Издевательски обозначив художественное бессмертие как «голубое сало», превратив школьную хрестоматию в смрадный бестиарий, Сорокин уже в который раз установил дистанцию между собой и столь нелюбимым им родом искусства.

Самое же странное в том, что именно на этой дистанции он и стремится выиграть.