Елена ПРИДУВАЛОВА: «Хочу нарисовать картину настолько отстраненно, чтобы нельзя было понять, кто автор»

Елена Придувалова — одна из самых одаренных и самобытных украинских художников. Ее холсты и гуаши узнаваемы на любой выставке: они запоминаются не только яркостью гаммы, но особой, почти детской открытостью и живостью взгляда на мир даже в монохромных, сдержанных пейзажах. Елена родилась в 1960 году в Киеве, где живет до сих пор. В 1986 году закончила Национальную академию изобразительного искусства и архитектуры (факультет живописи, отделение театрально-декоративного искусства, мастерская Даниила Лидера). Активно выставляется с 1990 года. Работы хранятся в десятках публичных и частных коллекций по всему миру.

ПРОИЗРАСТАНИЕ

— Кто ваш учитель?

— Я скорее из тех, кто формировался через свое окружение. В РХШ я попала в замечательный класс — из него вышло много очень интересных ныне действующих художников, сильный курс был и в Академии. Так что основная учеба происходила в общении друг с другом. Но были и старшие учителя. С Сергеем Подервянским (художник, профессор Национальной академии изобразительного искусства и архитектуры. — Д.Д.) у нас получилось духовное взаимодействие. До Академии — Александр Титов — ученик Виктора Зарецкого (известный отечественный живописец, разработчик оригинальной педагогической системы. — Д.Д.). Все, что в руке, все, что я сейчас могу в рисунке, — это занятия в студии Титова, его система, его старания. За очень короткое время, всего за год, я взяла очень много. Важнейшая точка для меня. А Ольга Крылова — она из поколения Татьяны Яблонской — открыла для меня цвет. Академия — это уже только дальнейшее развитие.

— Вот о цвете мне хотелось бы расспросить вас. Интенсивная гамма — отличительная черта ваших работ...

— Я все всегда воспринимала через цвет. Сейчас нашла свои детские рисунки и поняла, что изначально видела мир в цветовых отношениях. Потом, наверно, сыграло роль то, что я пошла на театральное отделение в Академии.

— Довольно любопытный выбор для живописца.

— Тоже не случайный, потому что моя тетя всю жизнь пела в оперном театре. Мое детство прошло там. Я пересмотрела все спектакли. Сцена была миром сказки, миром чудес — очень близким при этом. Кроме того, тогда в обучении живописцев царил махровый реализм, очень трудно приходилось, а на театральном допускалась некоторая свобода, позволявшая делать то, что тебе нравится. И все мои эскизы были достаточно яркие.

НАИВ

— Откуда еще произрастает ваша живопись? Вам как источники вдохновения приписывают наивное искусство, фольклор, фовизм, Анри Матисса.

— Кто чего только не приписывает... По духу мне близки и Матисс, и дадаисты, и примитив. Очень люблю Примаченко, но когда начинается этот список, то я внутренне улыбаюсь. Мне самой трудно объяснить, кто я, да никто, наверно, и не скажет. Но поскольку у каждого свой личный набор штампов, то обязательно ставят в какой-то ряд. Вдруг Примаченко... Смешно. Я — художник-профессионал, это разные вещи. Там — просто гений, она совсем другая. А когда начинают сравнивать только потому, что только яркие краски... Мне кажется, это достаточно поверхностно. Я так выражаю себя, но не всегда и в цвете — последние серии черно-белые.

— А чем отличается наивный художник от художника-профессионала?

— Наивный художник не думает о технике как таковой. Он выражает свои эмоции в рисунке. Техника нарабатывается. Ранние работы у Примаченко робко нарисованы, но видно, как с годами в мазке приходит уверенность. А профессиональный художник изначально стремится к высокому техническому уровню. Школы, студии, Академия — рука должна идти за твоей идеей, умение обязательно изначально, иначе ты не профессионал. Наивный художник просто не думает об этом. Мастерство появляется от опыта, от того, что человек все время рисует. Можно очень четко увидеть, где ранние работы, а где — нет. У профессионала, наверно, — тоже, но не столь заметно, поскольку с самого начала он стремится сделать это мастерски. Некий наив, который у меня видят, может быть, от моей внутренней театральности. Я никогда не стилизовала под наив. И, скажу откровенно, мне не нравится, когда идет явная стилизация от ума.

ЦВЕТ

— Хорошо, мы не говорим о наиве, но мне кажется, что после всех экспериментов в живописи как тенденция торжествует некоторая приглушенность тонов, и вы тут можете выглядеть даже несовременно. Можно ли сегодня писать ярко?

— Может быть, я усиливаю свои ощущения цветом, но мне недостаточно градуса в той живописи, о которой вы говорите. Природа все равно ярче и интереснее. Получается, что стараются передать реальность, но на самом деле она показана через какую-то пелену. Мне очень нравятся некоторые художники, которые работают монохромно, но я так не могу. И я от такой живописи устала.

— Скажите, а у вас есть особое, давнее впечатление, связанное именно с цветом?

— Детство. Сады. Я выросла в Дарнице. Тогда это был дачный район, где жили в частных домах. Сады и цветение безумное: выходишь — и все белое, словно снег в начале лета. А если зеленый — то всегда насыщенный, как после дождя... Моя бабушка, которая прекрасно знала еще дореволюционный Киев, таскала меня по всяким городским уголкам. Тогда еще Подол был похож на Подол... Это ощущение идет из детства: город-сад, дикие розы во всех дворах, желтые георгины, какие-то старые домики, все заросшее. Я долгое время очень искренне жила этим мифом Киева. Может быть, отсюда мои портреты старых домов — я их называю портретами: я писала дома с кариатидами, которые общаются с прохожими, какую-то театральную постановку разыгрывала из этого. Мне казалось, что все живое, и эти запущенные старые дома — тоже: в них — жизнь, прожитая городом. Отсюда, наверно, некоторый наив, хотя я все-таки назвала бы это театральностью.

ТЕАТРАЛЬНОСТЬ

— Что же такое театральность?

— Художник тоже разыгрывает некоторый спектакль. Я выражаю какой-то конфликт или в светотени, или в сюжете, в цвете не совсем природном, а как бы подсвеченном — то есть предлагаю зрителю посмотреть на мою сцену. Чтобы он почувствовал то, что я хочу, мой взгляд...

Художник тоже разыгрывает некоторый спектакль. Я выражаю какой-то конфликт или в светотени, или в сюжете, в цвете не совсем природном, а как бы подсвеченном — то есть предлагаю зрителю посмотреть на мою сцену. Чтобы он почувствовал то, что я хочу, — мой взгляд...

— Вашу постановку.

— Да, мою постановку. Я — как режиссер немного.

— Если мы говорим о театре, то есть актеры, а у вас протагонистов — главных героев — нет. Каково место людей у ваших работах?

— Я пишу какую-то сценку, но главное действующее лицо у меня все-таки пространство. Не могу сказать, что я портретист. Если и пишу, то автопортреты (со смехом). Изучаю себя. Человек у меня — как дополнение. Прежде всего мне интересна ситуация на сцене в целом.

НАТУРА

— Какую натуру вы более всего любите?

— Поскольку я всю жизнь пишу Киев, то могу сказать, что выражаю себя именно через городской пейзаж. Конечно, есть и портреты, и натюрморты. Тот же натюрморт позволяет мне комбинировать излюбленные цвета, доводить их до сумасшествия. Но пейзаж выражает мои эмоции, потому что он бесконечно меняется, и любое настроение я могу в нем выразить — именно в городском пейзаже. Я, наверно, не сельский художник. Да, природа мне нравится, какое-то время могу поработать на пленэре, но все равно город — это мое.

— Очевидно, пленэр важен в любом случае.

— Важен тем, что ты отрываешься от своей каждодневной рутины: вот ты ходишь в мастерскую, что-то делаешь там, и вдруг на две недели попадаешь в совершенно иную ситуацию, и тебе за это время еще нужно что-то создать, от тебя ждут результата, и это мобилизует все чувства, все умения. Хорошая встряска. Кроме того, обычно крутишься сам по себе, а тут рядом с тобой круг художников, иногда тебе незнакомых, все работают по-разному. Не то чтобы сравниваешь, но находишься в стрессовой ситуации, чувствуешь место и людей, что очень заряжает. Получается иногда достаточно интересно. И потом благодаря пленэрам я за последние три года побывала в Украине там, куда бы сама никогда не доехала. Но и отдаешь много, конечно. Вот в прошлом году было три или четыре пленэра, так я уже второй месяц ничего не могу делать — энергия ушла, пора что-то накопить в себе.

— Продолжая разговор о натуре: вы упомянули свою урбанистическую серию 2010 года. Она составила поразительный контраст с тем, что вы делали раньше.

— Вы говорите — цвет. А я однажды вдруг почувствовала, что цвет ушел. Просто до отвращения... Вот случается такое. Была примерно такая же ситуация, как сейчас за окном, — конец зимы, февраль, безумная тоска. Стала я ходить на вокзал, кофе пить в каких-то местах, в общем, крутиться в этой ситуации. Решила, что если уже такое приключение со мной произошло, то надо попробовать что-то другое. И я поняла, что я же еще и график, что мне интересно и серое тоже; что можно между черным и белым найти огромное количество оттенков, и абсолютно неожиданно для себя где-то два месяца проработала в монохромном настроении. Мне очень понравилось. Это просто кусок зимы, которая выразилась в такой серии.

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

— Если говорить об отношениях искусства и природы, то мне в свое время очень понравилась мысль Оскара Уайльда о том, что новые оттенки в небе Парижа появились благодаря работам импрессионистов.

— Абсолютно.

— То есть искусство — первая реальность по отношению к природе?

— В чем кайф работы художника? Ты вдруг выступаешь как творец, можешь создать все что угодно в реальности перед тобой. Это, наверное, то, что получает любой творческий человек от того, что делает. Конечно, импрессионизм, ведь появилась фотография, отпала необходимость рисовать то, что видишь...

— Да, эти невероятно детализированные пейзажи.

— Это толкнуло к открытию, они почувствовали: а вот через что еще можно выразить то, что видишь? Оказалось — через цвет. Развитие живописи пошло через такой всплеск, и мы теперь видим Париж глазами импрессионистов. Без них его себе и не представишь.

— Искусство как будто сдвинуло восприятие.

— Совершенно верно. Без этого периода Париж остался бы в классицизме Давида. Был бы совершенно другой город. Мы уже видим каждую деталь по-другому.

— Вероятно, каждое новое поколение художников позволяет увидеть в природе такие цвета и оттенки, которые мы раньше просто не замечали.

— Конечно. Помню пленэр в Каневе. От Канева почти ничего не осталось. А нас туда возили на первом курсе, когда я еще училась в Академии в 1980-х — у нас же там база. И я помню огромные яры, заросшие кустами, мы бродили в этих ущельях, находили какие-то речушки с гор. Приезжаю на пленэр в прошлом году — ничего нет. Оказывается, местность отдали дачникам, которые все заровняли, настроили хибарок и разбили огороды. Ландшафт совершенно изменился. Но я все-таки отыскала один яр и сделала практически всю серию, потому что нашла то, что хотела найти. Все равно через себя идешь к тому, что видишь.

ГУАШЬ

— Вы много рисуете гуашью. За что вы ее любите?

— Бывают художники обстоятельные: картину — так картину. А поскольку я такой (с улыбкой) «серийный убийца», то, если у меня возникает мысль, я ее выражаю в цикле — мне мало одной работы. На пленэр выдают два холста. Мне этого всегда мало. Потому беру с собой гуашь, папку с большим количеством бумаги и никогда их не повторяю. Это как джаз. Гуашь позволяет мне выразить сиюминутное впечатление, эмоцию вот этого конкретного дня, а еще дает ощущение плотности, бархата, даже какой-то фрески немного. Можно писать и как акварелью, и как маслом. Я чувствую эту технику. Она мне дала свободу выражения в том смысле, что могу и сорок работ написать за пленэр.

КУКЛЫ

— Насколько я знаю, вы делаете кукол. Почему возникло такое увлечение?

— Я всегда интересовалась чем-то прикладным. Мне очень нравились аутентичные народные куклы: бабушки делали для внучек игрушки из тряпья, из ничего создавали художественные объекты. Я собирала литературу. А началось все с того, что у друзей родился ребенок. Я думала, что же им можно подарить, заглянула в книгу, смотрю — лялька. Дай-ка сделаю. Первая кукла получилась очень трогательная, был полный восторг, но я ведь серийный художник, и открылось уже совсем другое: оказалось, тут тоже можно поработать с цветом. И я начала заниматься скульптурой из ткани. Пока я не сделала штук двадцать этих кукол, не успокоилась. Была выставка: яркие барочные гуаши и куклы, которые очень к ним подходили. Иногда совершенно случайный повод открывает новые возможности для творчества.

— До сих пор их делаете?

— Да, кое-что есть. Сейчас уже меньше, и никогда — для заработка.

— В связи с вашими куклами вспоминают Малевича, который тоже их делал.

— Я потом полистала его. Он же, собственно, от этого и шел, куклы вывели его к супрематизму. И я, уже в воспоминание о Малевиче, создала целую серию кукол в его стилистике. Остальных раздарила, а этих оставила себе.

НЕСУЩЕСТВУЮЩАЯ КАРТИНА

— Какую картину вы еще не нарисовали?

— Я ее пока не вижу. Может, она еще впереди. Я шла от подробных вещей, мне очень нравилось детализировать, но моя мечта — нарисовать картину несколькими выводами, сказать все в три-четыре мазка, настолько отстраненно, чтобы нельзя было понять, кто автор. К такому совершенству простоты, в которой можно выразить все, наверно, стремится каждый художник.

— Вы задаете себе вопрос — зачем занимаетесь тем, чем занимаетесь?

— Да, спрашиваю себя. Сложно ответить, каждый раз по-разному. Не вижу себя ни в чем другом, если без пафоса. Наверно, могла бы еще работать где-то, но мне повезло, что при всех радостях и горестях мне дан выход, в котором я могу освободиться от своих жизненных ситуаций. Трудотерапия такая (смеется). А зачем — ответить до конца не могу. Иногда понимаю, что это полная бессмыслица — копить папки с работами, которые никто, может, и не увидит. Непонятное занятие. Но — что делать?