«Это было в каменном веке»

Один из близких друзей о. Александра Меня вспоминал, как священник, будучи с ним в поездке в Дербенте, купил несколько книг, в том числе сборник Евтушенко, и на вопрос «Батюшка, зачем это вам?» ответил: «А вдруг? Вдруг есть хоть одна человеческая строчка». В поисках этой очеловеченной строчки просматриваешь новости с полей информационных и реальных боев и очень немного находишь проявлений настоящего со-чувствия или четко выраженной гуманистической позиции со стороны представителей российского мира культуры и творчества. «Настоящее искусство возможно только при свете совести», сказал несколько лет назад тогда еще не выдавленный из России дирижер Михаил Аркадьев, обращаясь к провластным отечественным коллегам, от Хворостовского до Спивакова, успешно реализующимся в том числе и в «растленных зарубежах». Призыв его не был услышан ни адресатами, ставшими за границей визитной карточкой страны Пушкина, Достоевского и Чехова, ни кем-либо, кроме узкого круга интернет-читателей, и ситуация дошла до печального логического продолжения. Понятие совести, свет которой должен предшествовать реализации творческой личности, теперь низведено до положения совсем уж смехотворного. В видении человека, наделенного полномочиями министра культуры РФ, «факты сами по себе значат не очень много: в деле исторической мифологии они вообще ничего не значат. Пакт Молотова—Риббентропа — очень своевременное решение, благодаря которому мы обскакали всех на полкорпуса на вираже. Сталин вообще не нападал на Польшу. Ромовые бабы в блокадном Ленинграде для партийных бонз — вранье Даниила Гранина. Чайковский не гей, а Россия не Европа» (собрано и подмечено Ильей Мильштейном). Культура, являющаяся в России, наряду с чрезвычайными ситуациями, отдельной отраслью народного хозяйства и числящаяся за специальным министерством, низведена до положения покорной служанки при спесивой барыне. Все «творческие генералы» «обманываться рады» и поддерживают «руководящую и направляющую роль». Сейчас кажется немыслимой ситуация, в которой И. Берсеневу, принявшему МХАТ-2 после отъезда Михаила Чехова, мхатовцы не подавали руки. «Я еще помню порядочных людей. Боже, какая я старая», — известна фраза Раневской, нашедшей настоящее искусство, по ее словам, не в театре, а в Третьяковской галерее, где плоды трудов знаменитых художников не зависели в своем появлении от «колебания вместе с линией». Страна, давшая человечеству писателей, синтезировавших идеи европейских стран в своем творчестве и сформулировавших глубокие вопросы, стоящие перед человеческим духом, сейчас заставляет вспомнить о каменном веке при оценке ее нравственного состояния и имеющем место расчеловечивании.

♦ Если речь не идет исключительно о творческой самореализации, если человек культуры не готов к служению, не готов жертвовать личными интересами и густотой супа ради внутренних убеждений и других людей, то основными его мотивациями становятся слава, богатство и власть. Либо же такой творец начинает, по меткому выражению Анатолия Рыбакова, «смотреться в самовар» и неизбежно теряет связь с заложенной в нем глубиной. Прославить кого-то теперь довольно легко — эпоха масскульта предполагает создаваемый, как правило, искусственно большой шум, который при сниженной критичности восприятия превращается в суррогатную успешность бизнес-проекта. Существенный достаток дает мелькание в отучивших телезрителя от критического мышления сериалах (правильнее вести речь о телепотребителе), также доходность жалует власть, и здесь играет роль распределение бюджетов. Если вести речь о получивших известность писателях, то они тоже в основном создаются масскультом, а не собственными способностями. Впрочем, тотальная подмена понятий имеет не настолько давнюю историю и относится к новейшему периоду. Фазиль Искандер в 1994 году замечал в газете «Столица»: «О нищете писателей? Но в России они нищенствовали и в худшие, и в лучшие времена. Нищий Платонов, нищий Мандельштам, нищая Ахматова... Рукописи Пушкина пестрят столбиками денежных подсчетов... можно вспомнить и Достоевского...» Успешный представитель писательского цеха в России зачастую не имеет связи с талантливостью, а тем более с глубиной произведений, зато коммерчески вполне состоялся и являет собой, как отметил публицист Владимир Голышев, что-то вроде воплощения должности, человека с табличкой на двери кабинета — «Писатель». От читателя здесь ничего не зависит, субъектности он лишен, как, впрочем, и писатель, который давно уже не производит смыслы современного мира. Относительно власти — за последние годы собственные театры получили столько известных актеров и режиссеров — от Сергея Безрукова до Евгения Миронова и от Олега Меньшикова до Кирилла Серебренникова, — что мало у кого из обретших властные полномочия на вверенных им подмостках возникают сомнения в том, что долг платежом красен.

♦ Человеческая жизнь такова, что ежеминутно приходится совершать выбор, и очень нечасто этот выбор этически безупречен. И мало кто, как Армен Джигарханян, имеющий возможность жить по полгода в Америке, или Роман Виктюк, сын Украины, чья хитрость в отношении противостояния «сувьецкой власти» вошла в легенды, может высказать все, что он думает о господствующей лжи о трагических украинских событиях, не боясь потерять театр или финансирование.

♦ Российский же зритель/слушатель, как и украинский, ждет от творческого человека именно упомянутого служения, правды, высокого образца, и тем сложнее воспринимает то, что актеры — такие же люди, со своими слабостями и ошибками, иногда настолько серьезными в человеческом плане, что вести разговор о каком-то нравственном ориентировании на такого представителя искусства просто немыслимо. Когда червоточина в душе имеет место, а человек не привык бороться с собой либо считает нужным во всем доверять себе — то получается «где тонко, там и рвется», и обстоятельства высвечивают те или иные «пятна на солнце», и после короткого интервью или одной-единственной подписи творец переходит в категорию «слуги двух господ», которым услужить одновременно никому не удавалось. Страшная перемена личности главного героя фильма Иштвана Сабо «Мефисто», который пошел в услужение к фашистам (фильм основан на реальной истории), заставляет его в конце картины в ответ на слова своего нового хозяина «здесь я возьму в свои руки режиссуру» и разглагольствующего о том, что вся Европа будет принадлежать им, оправдываться в лучах прожекторов, освещающих героя в исполнении Клауса-Марии Брандауэра как зверя в клетке: «Чего они от меня хотят? Что им надо? Я только актер, вот и все». А обескураженный, а то и потрясенный какими-то словами уже бывшего кумира зритель или слушатель думает: «Ну как же так? Как он мог?» Замыкание творца в своем творчестве, с отсутствием его поверки на соответствие внутреннему высокому ориентиру, приводит к нравственной слепоте и снижению объективности в отношении себя, и если раньше существовала вдумчивая критика, которая отмечала реальные ошибки и неудачности тех или иных деталей фильма либо спектакля, то сейчас этого нет. Российский театральный или кинематографический критик (вернее, тот, кого называют этим словом), бывший в советское время мыслителем (некоторые рецензии сейчас можно читать как замечательные образчики психологизма), теперь лишен независимости в суждениях и должен придерживаться линии издания, имеющего вполне четкий вектор и вполне конкретный источник финансирования. Еще печальнее то, что и голоса рецензентов сейчас перестали иметь хоть какое-то значение (исключением служит единодушная обструкция), а экспертная среда российского творческого мира (как и почти любая другая экспертная среда в России) представляется весьма условным понятием. Хвалить одних и ни в коем случае не сказать доброго слова о других, хотя эти другие в глубине души могут быть чем-то интересны пишущему — таков ныне зачастую удел критика. Обычный зритель/слушатель, посещающий те или иные площадки от случая к случаю, принимает точку зрения пишущего, привыкнув с детских лет доверять авторитетам. Для кого-то достаточно, чтобы культурное событие похвалил по телевизору, например, Дмитрий Быков, и, убаюканный точками соприкосновения с ведущим, такой зритель сам не замечает, как начинает в глубине души сочувствовать его идее «в СССР все было хорошо». «Ты должен петь песни Шаинского и Чичкова!» — плакат с такой фразой висел в школьном кабинете музыки, и помню, как все мое существо младшеклассника протестовало — что за чушь, человек должен петь те песни, какие ему хочется петь! Между тем ни одного мнения о смехотворности плаката ни от кого из учеников я не слышал — никто не считал его чем-то несуразным. Советский Союз исправно строгал деревянных солдат Урфина Джюса, да и сейчас мил и люб тем, чья индивидуальность после всех множественных катаклизмов советской жизни нескольких поколений его родных оказалась запрятана настолько, что сам человек ее не чувствует либо принимает за собственное «я» то сочетание спонтанных человеческих проявлений и тяжелой недоброты, которое представляет его личность. В этой индивидуальности нередко возможно оставшееся с детства восприятие жизни как «войнушки» с «танчиками», где есть «наши» и «не наши» и нет никаких полутонов. При этом восприятии чужими и инородными будут строки Юрия Левитанского о смерти каждого, самого обычного человека: «И все-таки каждый раз я чувствую — рушится. В короткий миг особой той тишины небо рушится. Земля рушится. И только не видно этого со стороны».

♦  Стремление к тотальному упрощению и отсечению всего, что не укладывается в картину мира, стало отличительной чертой большого числа представителей российского общества, вышедших все из того же Советского Союза. «Мне не нужны проблемы» — сказал мне со злобой родитель одного из соучеников нашего ребенка, когда зашла речь о заслуженной критике классного руководителя, и добавил назидательно: «Учитель — это Учитель!» Настоящая культура и среднестатистический житель здесь между собой не пересекаются. Искусственно насаждаемая гламуризация и несерьезность жизни дала свои плоды — опрашиваемые на улице не могут вспомнить, отчего завершил свой земной путь Пушкин, и требования к культуре предъявляют утилитарные, как школьник-персонаж Виктории Токаревой к смысловой нагрузке — если употреблена приставка «экстра» в неведомом в начале 1980-х понятии «экстрасенс», то возникает ассоциация о водке или печенье с соответствующим названием и значением «сверхводка», потому что он это ест или пьёт. Невозможно представить в современной России ситуацию, чтобы после смерти выдающегося творческого человека был трехдневный траур, как по Маркесу в Колумбии, или чтобы, как на Via Veneto в Риме в дни, когда умирал Феллини, закрывались кафе на Тверской при уходе из жизни эпохального представителя творческой среды. Деятели массовой культуры по своему внутреннему уровню соответствуют уровню живущих в стране людей (одни из самых высокооплачиваемых и самых популярных исполнителей российской эстрады — Г.Лепс, С.Михайлов и Е.Ваенга), и масштаб творчества даже наиболее неординарных персонажей культурной жизни не позволяет говорить о «свершеньи открытий», а единичные представители гуманистического направления слишком хрупки и атомизированы и отторгаются большинством как неосознаваемое зудящее напоминание о неправде собственной жизни. Атомизированность таких представителей культуры не есть что-то отрицательное — глубина каждого из этих людей слишком индивидуальна ввиду различности дарований, каждый видит лишь свою прекрасную часть картины мира, и нет оснований вести речь об объединении режиссера Юрия Норштейна и филолога Гасана Гусейнова. Продуктивность диалога возможна лишь тогда, когда к нему открыты обе стороны, а когда идет речь о тяжелейшей ситуации в отношениях между странами, то для этого необходима не только политическая воля, но и запрос социума, и никакие представители культуры — «послы доброй воли», плоть от плоти народа   — ничего не смогут в этом изменить. Запроса на такой диалог, на мостик между родственными на протяжении столетий культурами и народами нет, как нет в России и понимания, зачем сносить десятками памятники Ленину, как нет и открытости и самого стремления к пониманию тех, кто думает по-другому. Когда под видеообращением украинских актеров к российским зрителям о недопустимости войны десятками появляются запредельные по жестокости и злобности комментарии, то диалог невозможен. Пользователь «Живого журнала» emelia-41 заметил: «Нелюбовь населения к свободе, непонимание ее сделали возможным и войну с Ичкерией, и войну с майдановской Украиной. И настолько эта нелюбовь и это непонимание сильны, что даже очевидных героев, идущих на верную смерть, это население может себе представить только как или очень странных бандитов, или просто как бесконечно чужих и враждебных людей, бог которых явно враждебен тому богу, в которого верит население». Сказать свое слово здесь могли бы историки, социологи и политологи, а помочь им в этом могли бы деятели культуры, но, увы, проблемы эти мало кем артикулируются и уж совсем не складываются в какие-то практические решения. Довольно верные наблюдения представителей академического сообщества сочетаются при этом с упованием на «доброго барина» — высшую власть РФ, и читать такое при разрушении государственных механизмов и истреблении цивилизованности не смешно, а очень грустно. Впрочем, для выхода из «каменного века» ничего не остается, кроме следования словам «Делай, что должно, и будь, что будет». Судьба убитого под Славянском в день выборов президента Украины бывшего советского политзэка, российского правозащитника Андрея Миронова служит горьким подтверждением этих слов.