Герой плаща и книги

Когда-то в станиславском городском фольклоре даже циркулировала шутка о Мицкевиче, который хочет навсегда уехать в Польшу, но ему не за что, поэтому пытается продать книгу и плащ. Так и стоит, обжитый голубями — знак иной эпохи, иной культуры, блуждающий поэт, анахроничный лунатик.

В конечном итоге, некоторая «анахроничность» является чертой, зачастую отличающей настоящих поэтов — они не соответствуют времени, ни одному из времен. И в то же время сами становятся временными вехами, знаменуя собой становление нового духовного качества. Мицкевич пришел в этот мир в ужасно неблагоприятную для польского поэта пору — почти одновременно с окончательной утратой поляками независимости. Ярко-бессмысленный мир сарматского разгула, бесконечных охот, изнасилований, попоек и межсоседских распрей, мир подчеркнуто барочный, а следовательно, плотный и выразительный, уходил в небытие, распадался на фрагменты, на островки. Анархическая республика была окончательно растянута между трех супермонархий, барокко проиграло историческую баталию классицизму.

Есть, впрочем, и другая временная координата — Мицкевич родился накануне Рождества. То есть во время адвента — сосредоточенного и аскетического ожидания некоего решающего изменения. Люди с мистическим мировосприятием придают таким деталям огромное значение — так возникают прекрасные версии о мессианизме и избранности, так в истории польской культуры навсегда появляется понятие «wieszcz», т.е. прежде всего «ведун, вещий», но в конечном итоге «пророк». Понятие, со временем самими же поляками неоднократно провоцируемое и пародируемое, однако и доныне для них ключевое.

Миссия Мицкевича заключалась в том, что внутри уничтожаемого безгосударственностью национального сообщества он создал код новой — впоследствии она начнет считаться классической — культуры. С одной стороны — порывистой, возвышенной, патетически-бунтарской, чувственной и пластично-элегантной. С другой — мистически напряженной, всматривающейся в тайны бытия, углубленной в созерцание символов и опиумных откровений. Еще смолоду став легендой салонов и тайных обществ, неутомимо и много — иногда вынужденно — путешествуя (карта его передвижений и перфоменсов включает в себя не только Киев, Москву, Петербург, Одессу и Крым, но и добрые три четверти тогдашней Европы с конечной остановкой в Париже и последующим перезахоронением в Кракове), Мицкевич представлял собой исключительно целостный и в то же время чрезвычайно притягательный, а для польской культуры просто-таки спасительный тип. Событийная насыщенность его биографии (знакомства, женщины, приключения, побеги, дуэли) настолько же богата и ярка, насколько безупречными и несомненными являются тексты.

Все другое — школьные хрестоматии, зубрежка отрывков наизусть, учительско-ученический дебилизм, кривые зеркала патриотических комментаторов, ораторские чрезмерности политических лукавцев. Ситуация слишком хорошо известна и узнаваема также и в родном контексте, с нашим родным «отечественным» гением. Что же, не зря мы с поляками соседи.

А еще — бесконечные версии, вечно живые конструкции для водочно-табачных дискуссий где-то так в три часа утра. Припоминаю, знакомые белорусы утверждали, что Мицкевича следует считать не польским, а белорусским поэтом, который, впрочем, писал по-польски. При этом поэт именно Беларусь считал своей родиной, называя ее, однако, Литвой. Да и вообще, кому принадлежит поэзия со всеми поэтами, какой она национальности, кто знает?

В Кракове кто-то рассказывал мне об одном из бесчисленных подвалов где-то в старом городе, где в свое время был погребок и где до сих пор виднеется надпись на стене, сделанная рукой Мицкевича, однако никто не знает, где этот подвал и вообще — бывал ли Мицкевич когда-нибудь в Кракове, как, кстати, и в Варшаве. А может, в той надписи — какое-то самое главное из пророчеств Мицкевича?

Помню также истории о всяческих оккультных практиках, в которые Мицкевич углубился в последнее десятилетие своей жизни, о странном окружении из заколдованных девушек и зомбированных юношей, об общении с духами, о сеансах спиритизма, магнетизма, лунатизма, о музах и ангелах.

Но самое главное, что должен сказать, пользуясь случаем, — люблю поляков и люблю их культуру, а особенно поэзию, а особенно поэзию песенную, люблю их площади, книжные магазины, их особых студентов. С наступлением весны они просто садятся на ступеньках под Мицкевичем, где-нибудь в Кракове, под его, Мицкевича, крыльями, совершенно свободные люди, каждый раз новое поколение, новое будущее.