«Истинная документалистика сегодня оппозиционна по своей сути»

Наш земляк львовянин Виталий МАНСКИЙ после окончания ВГИКа живет и творит в Москве. Он — режиссер, продюсер, президент фестиваля «Артдокумент», автор известных в мире документальных лент, получивших призы на кинофорумах Санкт-Петербурга и Локарно, Сочи и Карловых Вар. Документальное кино — нечастый участник, тем более призер, на неспециализированных фестивалях. Однако последний из созданных Манским фильмов — «Труба» — исключение. Картина повествует о людях, их жизненном укладе в странах и точках, где проходит знаменитая «газовая труба жизни» — от Ханты-Мансийска, через Украину, Польшу, Чехию, до Германии. Этот пронзительно честный и супер- профессионально сделанный фильм стал обладателем Гран-при и других премий на «Кинотавре», Карловарском фестивале и Одесском ОМКФ этого года. Лента продолжает триумфальное шествие по фестивалям, а в сентябре состоялась ее премьера в Москве.

— Виталий, какова сегодня судьба документального кинематографа, который приобретает весьма и весьма странные формы? Во-первых, в отличие от Запада, его негде смотреть, у него практически нет проката, а во-вторых, понятие «документальное кино» подменятся телевизионными клише. Что по этому поводу может сказать документалист с большой буквы?

— Документальное кино уже не существует в рамках своего бренда. Оно, видимо, вынуждено будет искать некое новое название для того, чтобы оторваться от предлагаемого под видом документального кино, которое таковым не является. Конечно же, единственное коммуникативное средство для зрителя и, одновременно, для аудиовизуального продукта в сегодняшней России или даже, я бы сказал, в постсоветском пространстве, — это телевизионный эфир. Телевизионный эфир окончательно... ну, если не окончательно, то на данный момент стопроцентно, захватила форматная продукция, брендируемая под видом документального кино. Которое, скорее, относится к некой публицистической документальной программе.

— Заказной?

— Естественно, заказной. То есть я даже не говорю сейчас преднамеренно о какой-то политической ангажированности. Речь идет об эстетических составляющих, которые как бы «вымыли» документалистику с телевизионных экранов. Где, в общем, во всем мире она существует полноценно, полнокровно, потому как в Европе, безусловно, присутствует документальное кино в кинопрокате, но это все же правильнее называть клубным прокатом: небольшие экраны, небольшие специальные арт-хаузные кинотеатры. Да, но оно есть, пусть в какой-то, так сказать, параллельной реальности. На телевидении оно существует полнокровно, конкурируя с основными сегментами телевизионного рынка, телевизионной индустрии. Документальный фильм не может в кинопрокате конкурировать с кинопродуктом, созданным в качестве «оружия массового поражения». Просто иная природа. Поэтому в отсутствии той самой коммуникации оно уходит все больше в какие-то резервации, а на фоне политического прессинга — более чем очевидного — теряет бойцов. Потому что не всякий человек решится положить свою жизнь на алтарь такой малоперспективной борьбы, если ты совершаешь какие-то жесты, какие-то художественные, гражданские подвиги, хочешь так или иначе (может, и не думая об этом напрямую), но хочешь какой-то реакции. Или, так сказать, изменения ситуации, по крайней мере — общественного резонанса. Но если делаешь то, чего не видит никто, то ни о каком резонансе говорить не приходится, и, по сути, для многих людей эти риски оборачиваются таким «самосожжением в сарае».

— В связи с тем, что впервые за долгое время ваша картина на большом фестивале, на котором преобладает художественное кино — я имею в виду «Кинотавр», — получила очень серьезный приз, усматриваете ли вы в этом какие-то перспективы более широкого выхода к зрителю и возможности говорить с ним напрямую?

— Нет, не вижу. У меня в этом смысле весьма скептический настрой. Притом, когда говорю, что не вижу, опираюсь не на ощущения, а на практику, на собственную практику. Я выходил в России в прокат в 2009 году, после огромного перерыва в 15 лет, с картиной, которая была вся сотканной из очевидно зрительски емких и активных элементов. Это фильм «Девственность». Он был очень успешным в прокате, и вся его успешность обернулась, в конечном счете, по-моему, 40 тысячью зрителями, что делает мою деятельность абсурдной. Его успех был таков, что он вошел в десятку самых успешных фильмов малого проката в стране за год. В эту десятку входят картины, которые посмотрело 40 тысяч зрителей. Но ведь это означает, что в принципе зрителя нет у этого кино, поэтому я не рассчитываю на прокат. Более того, я даже своим близким друзьям-прокатчикам мог легко пролоббировать ее выход, но этого не делаю. То есть мы выбрали для себя стратегию фестивального проката, и она пока дает очень хороший результат. Фестивалей в России много, на фестивали так или иначе, если это уж совсем не бессовестный «распил», все-таки зритель приходит, и через фестивальный прокат, я думаю, мы картину донесем до большего количества зрителей, нежели работая с текущим прокатом.

— Дело в том, что, нравится нам это или нет, но для кино нужны финансы. С одной стороны, диктует продюсер, который зачастую тесно связан с госзаказом или другим видом сотрудничества с госструктурами. С другой — государство, которое якобы обернулось лицом к кинематографу, требует за это определенную идеологическую «мзду». Как в этой ситуации ощущает себя документалист, который готов к высказыванию?

— Позволю себе очень спорную сейчас реплику, но мне кажется, что в игровом кино, которое по своей природе является фантомом, все же как бы обслуживать государство проще в силу его структуры, что ли, базисной. В конце концов, в игровом кино можно было снять выдающееся произведение «Броненосец «Потемкин» — абсолютно никоим образом не соотносящееся с фактической историей данного события, но это было художественное высказывание, там так все сконструировано — шедевр. Но если в документальном кино сделать «Броненосец «Потемкин», то это уже вообще, извините, другой «компот». То есть документальное кино  — это как бы документ, а если ты фальсифицируешь документ, то ты кто? Художник — он может себе позволить каких-то там... в конце концов, Гарри Поттеров. Документализм себе Гарри Поттера позволить не может. И в этом смысле попытки государства заставить документалистов заниматься фальсификацией реальности обречены на провал еще до момента начала съемок этой картины. Более того, это будет иметь обратный эффект. Перед выборами Путина был сериал о счастливой жизни во всех сферах народной деятельности. Крупнейшая студия, студия-мастерская, умеющая снимать заказные фильмы, все было профессионально, все было сделано — не придраться. Но ложь и фальшь лилась не то чтобы из каждого кадра, она между кадрами прорывалась. И, в конечном счете, я думаю, что у способных видеть и чувствовать людей она вызвала соответствующую реакцию. То есть я думаю, что на этом фильме Путин, в конечном счете, условно говоря, если бы считали голоса, потерял бы какое-то количество своих избирателей. Потому что люди не хотят, чтобы их считали глупее, чем они есть. «Легенда №17» — прекрасная картина, зрительская, но если бы это был документальный фильм, то в нем ты просто обязан сказать, что этот выигрыш в первом матче был первым матчем. Затем было еще восемь матчей, в последнем Хендерсон забивает победный гол, и вся серия проиграна советской сборной. Но природа документального кино требует вот такого подхода к истории, к факту. В игровом кино ты, так сказать, служи государству, если хочешь, документалистов лучше оставить в покое. Но государство слишком непрофессионально, чтобы понимать эти вещи.

— Действительно, непрофессионально, ведь документалисты, чтобы выжить, в лучшем случае уходят на телевидение и клепают именно то, о чем мы говорили выше?

— Кстати, извините, о деньгах. Слава научному прогрессу, хотя изначально хотел сказать «слава Богу», что почти одно и то же. Документалист высвобожден сегодня от диктата денег. В принципе ты можешь снимать полномасштабное профессиональное кино, не будучи заложником бюджета. Тому очень много примеров. Приведу стандартный: Андрей Грязев, фильм «Завтра» — абсолютный лидер мировых кинофестивалей, фильм вышел в прокат, премьера на Берлинале. Он снят на камеру стоимостью меньше тысячи долларов в свободное от работы время, а бюджет этого фильма — это те деньги, который Андрей Грязев зарабатывает, давая уроки фигурного катания детям (он фигурист по профессии). То есть, по сути, бюджет фильма — это способность человека «поддерживать брюки на уровне пупка». Ведь, в принципе, реальность — в мире имитации — становится оппозиционной, опять же, по своей сути. Любая реальность. Любое реальное, так сказать, простое высказывание делает все остальное ирреальным, все остальные конструкции просто взрывает. Поэтому истинная документалистика сегодня оппозиционна по своей сути. В конце концов, власть не обязана финансировать оппозицию, если так уж разобраться.

— А у оппозиции документальный жанр тоже не в почете? Или нет оппозиции?

— Понимаете, очень трудно быть оппозиционером, когда человеку дают «срок» пять лет и берут под стражу прямо в зале суда Все же у всех дети, у всех семьи... Может быть, еще власть не довела людей до такого отчаяния, когда они готовы на все... но доведет. Это очевидно, что доведет, и, кстати, документалисты, я думаю, 99% документалистов, в конечном счете, конечно, настроены по отношению к той форме власти, которая существует, оппозиционно.

— Я хотела бы вернуться к фильму «Труба». Есть ли у вас уже опыт общения со зрителем тех регионов, о которых речь идет в этой картине?

— Нет, в тех местах, где снимали фильм, еще картину не показывали, вот точно в тех местах, если бы как иголочкой в карту. Но все мы — и сидящие в Одессе, и в Сочи, и в Карловых Варах или в городе Плесе (называю те города, где был показан фильм) — напрямую связаны с этой трубой. Потому что все деньги от этой трубы идут в Сочи, не только в санаторий «Газпрома», но и на всю сочинскую олимпиаду — это газовые деньги. Все парадоксы, например, одесской жизни связаны со стоимостью газа для Украины, которая выше той, по которой мы продаем газ в Германию, и отчасти Украина покупает его через Германию. И так далее. Эта труба формирует нашу жизнь, наш быт, наш социум, наше все. Где бы мы ни были, мы на этой трубе. И без трубы мы были бы совершенно другими, мы жили бы в другой стране, в других странах. Все было бы совершенно по-другому. Я считаю, что только лишь эта труба сохраняет Россию в том виде, в котором она существует. Только труба.

— Как же так случилось, что во всех остальных странах, через которые проходит труба, только побежденные чувствуют себя комфортно и живут с перспективой?

— Да, это тоже парадокс трубы, как мне кажется. Потому что труба — это принцип экономики. А экономика формирует в одних странах, так сказать, гражданское общество, а в других — ту политическую систему (ограничимся словом «система»), в которой мы живем.

— Не было ли у вас контактов по поводу этого фильма со зрителями, которых мы называем сильными мира сего и которые, собственно, главные на этой трубе?

— У меня не было, но в принципе на «Кинотавре» картину неожиданно посмотрел глава предвыборного штаба Путина и нынче «Народного фронта», ваш, кстати, одесский режиссер, Станислав Говорухин вместе с Кобзоном, который тоже является депутатом. Меня удивила их реакция. Мне передали, что якобы позиция Говорухина такова: «Эту картину нужно показывать по телевизору днем и ночью. Я только не понимаю одного: это же от него зависит». (Смех).

— Это шикарная точка, Виталий. Спасибо вам. Удачи!