Как из предмета возникает образ?

В театральной среде Давид Боровский — своеобразный бренд. Художник, ушедший из жизни в 2006-м, но до сих пор его имя остается в театральной афише как знак мастерства и высокого качества. Ныне каждый театр, в котором работал Давид Львович, норовит «присвоить» его себе. «Своим» Д. Боровского называют и в московском Театре на Таганке, где в его сценографии шли лучшие спектакли Юрия Любимова, петербуржцы Малого драматического театра, где художник сотрудничал со Львом Додиным, а киевляне (Театр русской драмы им. Леси Украинки) заявляют безапелляционно — Д. Боровский наш, и точка! Ведь именно в стенах Театра им. Леси Украинки Давид обрел профессию, здесь оформил свой первый спектакль, в соавторстве с режиссером Михаилом Резниковичем сочинил ряд постановок, некоторые из них до сих пор идут на киевской сцене. Да и последнюю свою работу — «Дон Кихот. 1938 год» сценограф осуществил в Русской драме.

Возможно, неспроста: после череды самых разных стран и знаменитейших сцен круг замкнулся. Кстати, первая постоянно-действующая экспозиция работ художника — «Пространство Боровского» открывшаяся под крышей его театральной вотчины. Вот почему делегацию из Киева «театральная Москва» ждала с особым трепетом. В «Мастерской Давида Боровского» — филиале московского Театрального музея им. А. Бахрушина в день 80-летия мастера открыли выставку фотопортретов юбиляра авторства Юрия Роста, Александра Стернина и Валерия Плотникова. На них Давид Львович в разных ракурсах: в мастерской — среди обрезков картона, бумаги, среди кисточек и красок, в театрах, на репетициях, но самые трогательные сюжеты — в непринужденной обстановке, с друзьями...

— Каждый раз при слове «был» я испытываю некий диссонанс. Ведь в нашем театре Д. Боровский до сих пор есть, — подчеркнул заведующий литературной частью Национального театра им. Леси Украинки Борис КУРИЦЫН. — В стенах киевской Русской драмы нет-нет, да и прозвучит его имя. Сегодня можно услышать в каком-нибудь из цехов: «Боровский бы так не сделал» или: «Давид бы это забраковал...»

После открытия выставки гости переместились в театр «СТИ». Авторы вечера памяти — сын Давида Львовича сценограф Александр Боровский, режиссеры Евгений Каменькович и Сергей Женовач — предложили близким друзьям сценографа самим нарисовать его портрет — словесный. Пространство, в котором устроили посиделки, неслучайное: декорации к спектаклю «Записные книжки» по чеховским запискам — копия веранды дачи Боровских, где любил сиживать Давид Львович. Все здесь располагало к теплой беседе: деревянные перила, венские стулья, лампа под абажуром, хрустальные графины...

— Давид был не просто талантливый, а удивительный человек, — считает художественный руководитель Театра им. Леси Украинки Михаил РЕЗНИКОВИЧ. — Он ушел и унес с собой непостижимую тайну: как из предмета возникает образ, эмоционально, метафорически выражающий суть произведения. Последняя реплика в пьесе Малюгина «Насмешливое мое счастье»: «Разговор через тысячу лет на другой планете — о Земле: помнишь ли ты то белое дерево — березу?» Ольга Книппер-Чехова в воспоминаниях писала, что в ночь, когда умирал Антон Павлович, в церкви неподалеку всю ночь играл орган. Давид соединил березу, эти воспоминания и, возвращаясь домой из театра в компании актера Вячеслава Езепова, начертил на телеграфном столбе... орган из берез. Так родился один из замечательных сценических образов Давида для спектакля «Насмешливое мое счастье». Как он это угадывал? Как постигал?»

БЛИЦ-ИНТЕРВЬЮ

Александр БОРОВСКИЙ: «Отец советовал мне не связываться с театром»

«Быть знаменитым некрасиво» — именно по этому пастернаковскому завету Давид Львович жил. Он не любил шумихи вокруг своего имени. Просто делал, «что должно». Делал честно. Не напоказ. Современники запомнили его неразговорчивым, порой угрюмым, сторонящимся театральных тусовок, избегавшим общения с прессой. Потому рассказать о том, каким он был, может самый родной человек: по духу, по крови — коллега и сын Александр Боровский:

— Боюсь показаться неоригинальным, но быть сыном ТАКОГО отца — счастье. Счастье — иметь возможность (в редкие минуты его свободного времени) быть рядом, смотреть, слушать, советоваться... Сейчас мне так сильно его не хватает... С раннего детства отец был для меня беспрекословным авторитетом. То ли благодаря маминому воспитанию, то ли само собой так сложилось. Ведь когда отец все время на работе, минуты общения с ним воспринимаешь, как подарок судьбы. И в профессии, скажу вам честно, он по сей день остается для меня эталоном. Все свои работы я продолжаю проверять «через папу», мысленно с ним советуюсь. Потому что он всегда был прав! Даже когда мой юношеский максимализм зашкаливал, и возникало недоверие к папиному восприятию, спустя какое-то время убеждался: отец не ошибся. Я мог не сразу осознать свою неправоту, мог не признавать этого официально, но где-то внутри, каждый раз мучился вопросом: разве бывает так, чтобы человек всегда точно знал, как надо?!

— А как же здоровая конкуренция, попытки самоутвердиться, доказать, что я тоже могу?

— Об этом не могло быть и речи. Разве что жажда признания... Да, это, конечно, было. Не самоутверждение себя в профессии, а признание с его стороны того факта, что мы — коллеги. Причем случилось это не так давно. Вдруг отец стал приглашать меня в мастерскую, показывать свою работу, советоваться. В такие моменты понимаешь, что, наверное, все не зря, и не просто так, что наконец-то и твое мнение стало для него важным. Это было очень волнительно. Прямо как будто что-то переключилось, и наши отношения перешли на качественно иной уровень, с родственного — на цеховой.

«ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК, ОН — КАК РЕБЕНОК: ЦЕЛЫМИ ДНЯМИ ПЕРЕСТАВЛЯЕТ МИНИАТЮРНЫЕ СТУЛЬЧИКИ, СТОЛИКИ — «ИГРАЕТ» С МАКЕТАМИ»

— Давид Львович принимал участие в вашем воспитании?

— Он никогда не рассказывал, «что такое хорошо, что такое плохо», поучая, как себя вести, что нужно делать. Эту функцию брала на себя мама. А отец... Знаете, театральный художник, он как ребенок: целыми днями переставляет миниатюрные стульчики, столики — «играет» с макетами. И конечно же, папины «игрушки» не могли не привлекать моего внимания. А так как сам он был горячо мною любим, уважаем и обожаем, то я старался крутиться рядом, как только выпадала такая возможность. Сначала в макетной Театра им. Леси Украинки, потом в киевской квартире, кухня которой была папиной мини-мастерской. Он воспитывал меня опосредованно, как говорится, собственным примером. Я жадно ловил каждый его взгляд, подмечал каждую оценку и делал выводы.

— Давид Львович был не очень разговорчивым человеком?

— Особенно, когда приходил с работы. Мы, домашние, понимали, что дома отец хочет отдохнуть. Не повеселиться, не переключиться на бытовые вопросы, а побыть в тишине и покое. Лишь за обедом или ужином удавалось перекинуться парой слов, в остальное время любой его взгляд, жест заменял тысячу слов. Я, например, знал, что значит, если папа повел бровью или посмотрел исподлобья — одобрение, досада или негодование... А еще «подслушивал» его, когда к нам приходили гости, или когда изредка мы выходили погулять по бульвару Шевченко. Иногда встречали Сергея Параджанова, жившего в ту пору в соседнем доме. Они с папой подолгу разговаривали во дворе, а я, четырех-пяти лет отроду вертелся у них под ногами... Думаю, что-то из услышанного оседало у меня в памяти. Иногда в памяти всплывают отдельные сцены. Например, как папа привел меня в квартиру Параджанова, уставленную шкатулками с разноцветными камешками (Сергей Иосифович увлекался мозаикой). Отчетливо помню, как играл ими, сидя на полу. А еще дядя Сережа разрешал поиграть золотыми «николаевскими» монетами и ни одна не пропала!

— Отцы, «играющие» в макеты, мастерят сыновьям игрушки из подручных средств?

— Да! Тогда в киевских магазинах не было такого разнообразия игрушек, и папа привозил из Москвы фабричных оловянных солдатиков. На моих глазах создавались эскизы, рисовалась форма для героев пьесы... Отец брал лист бумаги (формата А-4) и на одной половинке рисовал, допустим, офицера немецкой армии, на другой — советской, а потом вырезал для меня этих человечков. И пусть они были плоскими, но зато прорисованными: со своим характером, уникальной внешностью. Папиными солдатиками я очень увлекался. Целую армию собрал. Вернее — две: немецкую и советскую. Жаль, ни один из этих чудных человечков не сохранился.

— В одном из интервью Давид Львович сказал: «Театр имени Леси Украинки — это мое все»! Почему он бросил «свое все» и уехал в Москву?

— Мы уехали из Киева, когда мне было 14 лет, и на эту тему мы с ним не говорили. Знаю только, что это решение далось ему нелегко. Ведь фактически, работая в Москве, сделав несколько спектаклей, отец все еще не решался на переезд. Режиссер Леонид Викторович Варпаховский, переехавший из Киева в Москву несколько раньше, познакомил отца с Юрием Петровичем Любимовым. Театр на Таганке запал в его душу. Это было что-то очень близкое по духу, эстетике, пониманию пространства, значению слова... Они с Любимовым сделали несколько спектаклей. И вскоре поступило предложение, от которого отец не смог отказаться — стать главным художником Театра на Таганке. Не думаю, что переезду в Москву предшествовал какой-то конфликт с киевским театром... просто жизнь течет, что-то меняется.

«ЖИЗНЬ СВОДИТ И РАЗВОДИТ ЛЮДЕЙ, СУДЬБЫ, ТЕАТРЫ»

— Ваш отец пытался поддерживать связь с Киевом?

— Конечно. В Киеве осталась могила его матери, друзья — однокашник Вадим Игнатов, режиссер Константин Ершов, Марк Смехов, Ирина Молостова и Борис Каменькович... Они продолжали общаться, ездили друг к другу в гости. Ведь связь с городом существует до тех пор, пока в нем живут твои родные и друзья. Но даже когда близкие люди стали уходить, Киев не стерся из его памяти. И, спустя многие годы, отец вернулся и сделал с Михаилом Резниковичем, с которым их связывала дружба, три спектакля в Театре русской драмы им. Леси Украинки. Кстати, когда Михаил Юрьевич работал в Москве, мы жили в одном общежитии на Смоленской набережной, в соседних комнатах. Так жизнь сводит и разводит людей, судьбы, театры. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь папа уйдет из Театра на Таганке? Тем не менее, это случилось. Все союзы, в конце концов, распадаются, охладевают дружеские связи, угасают симпатии... Сохранились папины записные книжки, которыми я всерьез занялся всего пару месяцев назад. Благодаря этим записям становится понятно, как складывались его взаимоотношения с режиссерами — «очень тонкие», как говорил отец.

— Как вы считаете, для Давида Боровского (с его принципами в профессии, убеждениями, характером) было удачное время? Смог ли он полностью реализоваться?

— Да, я считаю, он попал в свое время. Оно было для него счастливым. Не в плане уровня комфорта в жизни (ведь папа застал военные и послевоенные годы), а в смысле творчества, тех возможностей, которые предоставила ему судьба. Он работал с 13-ти лет, начинал в «Лесе» декоратором и дорос до главного художника одного из первых театров страны. Это счастье — пройти такой творческий путь, встретить замечательных людей, которые стали его учителями в профессии, работать в ТАКИХ театрах и с ТАКИМИ режиссерами! «Своим всем» Театр имени Леси Украинки отец назвал не ради красного словца. Ведь становление его личности происходило в Киеве. Этот театр в годы своего расцвета определял его вкусы, пристрастия. Там ему встретились «правильные» люди... К тому же, папа застал не только великий русский театр ХХ века, но и театр нового времени. И это тоже — счастье.

— Но ведь была  беспощадность «системы», закрытые спектакли...

— Наверное, это тормозило какие-то процессы, но... Это и закаляло! Сейчас трудно представить себе атмосферу, царившую в бывшем СССР во второй половине ХХ века, ведь мы успели пожить в совершенно другое время, когда «все разрешено» — делай, что хочешь. А ведь, на самом деле, все было не так просто и однозначно. Закрытые спектакли, цензура — это, конечно, мерзко. Не дай Бог снова это пережить! Но мне, например, кажется, что тогда критерии творчества были выше. Чтобы что-нибудь доказать, прежде всего, себе, нужно было действительно быть мастером. Это было очень интересное время. Признаюсь честно, в детстве часто думал: папа успел поработать и с этим режиссером, и с тем, и с тем, и с тем... Как же ему повезло!