Как отличить умного от дурака

Иоселиани не был диссидентом, но его поведенческая модель была в стократ опаснее для общества тотального нивелирования личности. Он и в условиях цензуры, беспощадного полицейского пресса оставался свободным, как герой его «Дрозда». Он не опускался до споров с властью, он ее попросту не замечал. И эта гениальная наивность делала его неуязвимым. Вероятно, поэтому он смог стать чуть ли не единственным советским художником, который, оставшись в начале 80-х на Западе, не только сохранил гражданство, но даже после специального приза в Венеции за божественно мудрых и куртуазно изящных «Фаворитов луны», снятых во Франции, получил звание народного артиста Грузии. Свой последний фильм «Разбойники. Глава YII» — историческую фантасмагорию на темы предательства и власти, жертвенности и жестокости — он впервые за более чем двадцать лет снимал на родине. После премьеры фильма режиссер дал интервью газете «Коммерсант», фрагменты которого мы хотим предложить вашему вниманию.

— Вы уже почти двадцать лет живете в Париже. Наверное, с чем-то пришлось смириться, принять какие-то правила игры?

— Смириться — нет, но правила игры я знаю.

— А чему вы учились? Чего не умели прежде?

— Всего одной вещи — говорить неоткровенно. Но потом я их приучил, что как я говорю — так оно и есть. Они привыкли.

— И все же и вам чего-то там не хватает?

— Везде, куда вы приедете, не хватает того, к чему вы привыкли. Друзей, приятелей, правил — правил жизни. В Париже они другие совсем. Это совершенно другая страна, другая культура общения, человеческих отношений. За все время пребывания во Франции у меня появилось всего несколько, ну, может, пять приятелей. При моем характере это просто ничто.

— И мысль о том, что «все кончилось», — одна из тех, что вас сейчас занимают?

— Во всяком случае, то, что было раньше, — все кончено, это ясно.

— Это плохо?

— Это естественно. Ничего в этом нет ни плохого, ни хорошего. Вавилон был разрушен, Египет рухнул, Греция, весь Китай эпохи Хань. Вот теперь — и все это. Но что-то такое будет, правда, уже не наше.

— Вам неинтересно, что будет?

— Абсолютно неинтересно. Ничего хорошего не будет уже.

— Почему вы так уверены?

— Я ни в чем не уверен. Я старый человек. Не знаю, что будет дальше, но ничего хорошего не вижу. Наверное, это свойство любого, кто пожил на свете: «Боже мой, что грядет!»

— К чему же тогда стремиться?

— А почему надо стремиться к чему-то? Надо просто не делать гадостей. Все эти мечты, что мир может быть благоустроен, чтобы люди жили нормально, — рухнули. Нам, очевидно, грозит только либерализм. «Кто сильней, тот и захватит».

— Вам претит либерализм? Какую именно силу вы подразумеваете — физическую, финансовую?

— Любая сила наглая. Давайте назовем тех, кто оставил какой-то след: Мусоргский, Шаляпин, Чехов (я не очень его люблю, но — Чехов), Достоевский; в кинематографии — Барнет, Рене Клер, Орсон Уэллс, Джон Форд, кто еще? — мы этим дышим. Кант, Кьеркегор — все это не имеет никакого отношения к либерализму. Это просто жизнь души, а либерализм — это наглость, хамство, захват. Когда они, ваши «новые русские», и в России успокоятся и когда у них в голове вдруг возникнет идея открыть галерею или музей и дать денег художникам, художников уже не будет.

— А новые не родятся?

— Нет, это невозможно. Если все время будет процветать клип, скоро здесь вообще не станет кинематографа.

— Вы считаете, что на клипах нельзя стать мыслящим человеком?

— Уже делать их означает выпасть из этого мира.

— А для вас режиссура — работа или приятное времяпровождение?

— Работа. Тяжелая очень.

— Вы думаете, что просто родились кинорежиссером?

— Нет, я родился фермером. У меня должны были быть плантации. Мне очень нравится что-то планировать, какие-то вещи изобретать. Так как я никогда в руки не брал лопаты, то я даже не знаю, как это происходит. Наверное, родился, чтобы что-то организовывать, координировать, что-то приводить в порядок.

— А зачем? Вы ведь сами однажды сказали, что даже если взять лучший фильм всех времен и народов «Гражданин Кейн», он все равно ничто по сравнению с литературой, с любой пьесой Шекспира. Значит, кино в принципе беспомощно?

— Почему вы так заключили? Кино, как цирк. Просто такое занятие. Оно не беспомощно.

— И все-таки почему вы занимаетесь «цирком», а не пишите, например, романы?

— Потому что я не графоман. Я не могу сидеть и писать: «Маша вошла в комнату, увидела свою сонную дочь и подумала: «Ах, Боже мой, зачем я ее родила?» Такое выдумывание ужасно.

— И вы выбрали кино...

— Совершенно сознательно. Я же был математиком и кино выбрал потом — как профессию, в которой меньше зла. Занимаясь естественными науками, можешь совершить зло непроизвольно. Сахаров всю жизнь пытался свое научное открытие искупить.

— А разве Пырьев или Александров делали зло специально?

— Нет. И один, и другой были идиоты. Они задумать ничего не могли.

— Как же отличить умного от дурака?

— Очень просто. Умный имеет свойство быть печальным. А дурак этого лишен, наверное, какая-то часть мозга у него атрофирована. А печальный человек не может быть жестоким и гадости не может делать.

— И вы полагаете, что печальные люди вымрут, и на этом все кончится?

— Как они вымрут? Это свойство человеческое. Они не вымрут никогда.

— Почему же тогда вы все время говорите о «конце», «финале»?

— Вы не поняли одну вещь. Я говорю, что то, что мы накопили за всю историю существования на Земле, постепенно уходит, как песок сквозь пальцы. Опыт, правила отношений между людьми, основанные на чем-то очень-очень пережитом и завещанном нам. Это кончается. Вот весь ужас, а вовсе не то, что конец света настает. Конечно, все будут растерянные, одинокие, замкнутые, несчастные, сидеть с компьютерами, общаться по факсам. Вы знаете сколько людей общаются по Интернету от одиночества?

— Но разве до Интернета не было одиночества?

— Было, но иное. В деревне, например, не полагалось пожилого папу или дедушку выдворить и поселить в дом престарелых. Деревня имела строгие правила, мнение, перед которым у каждого был некоторый страх. А сейчас в большом городе мой знакомый отправил в дом престарелых своего отца, вполне здорового и нормального человека, и тот там зачах. И умер через три месяца.

— Думаете, это и есть «новое» правило жизни?

— Во всяком случае, когда за вами никто не наблюдает, человек сам, в одиночестве перестает себя контролировать. И всю мерзость накопленную может бесстыдно выплеснуть. Вот в деревне, даже в небольшом круге людей, которые вас знают и видят, как вы живете, вы вынуждены подчиняться старым правилам. А если вы и молодым знаете, что дети в будущем вас непременно сбагрят куда подальше, — вы, может, и смиритесь с этим правилом (очень плохим, холодным), но с нормальным человеческим опытом оно ничего общего уже иметь не будет.

— Ну, вас-то уже не переделать? Вы стойкий оловянный солдатик?

— Бумажный. Почему оловянный.

— По Андерсену.

— Нет, я все-таки хотел бы по Окуджаве.